Нас было много на челне...

— произнес, словно выдохнул, Михаил, и я вздрогнул: то была первая строка стихотворения Сергея Маркова, обращенная к образу другого великого сына Степи — Чокана Валиханова, но здесь она прозвучала донельзя уместно. Ведь именно усилиями русского советского подвижника имя и наследие Цыбикова были возвращены его народу и всей стране из забвения после репрессий тридцатых-сороковых годов против национальной бурятской культуры. Марков же добился и того, чтобы соорудили и открыли этот памятник... «Да-а, и здесь Сергей Николаевич свой след оставил» — промолвил Толя. «Он же здесь еще в 50-е с вдовой Цыбикова встретился, после чего и начал за него бороться: по его словам, пуд бумаги на ходатайства извел, чтобы его посмертно реабилитировали», — продолжил я его слова... А Вишняков нежданно предложил нам: «Ребята, а вот снимите-ка свои перчатки да положите ладони на камень! Вот так, плотней, прижмите! — чувствуете, тепло оттуда идет?» До сих пор не знаю, чем объяснить то чудо, но так оно и было: прижав ладони к промороженной мраморной плоти, я своей плотью (или душой?) ощутил тепло, шедшее из нее...

Это тепло остается со мной и сегодня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Суровые волны Байкала./ Туман, и не видно ни зги./ А жизни отпущенной мало,/ а замыслы так высоки.»
Это вскоре напишет Михаил Вишняков. И лишь сегодня мы — всем существом своим каждый — ощущаем реальность, заключенную в этих строках. Жизни оказалось мало. Замыслы и помыслы наши самые высокие мы уже не успеваем воплотить...

* * *

Пришли 90-е годы — и все рухнуло.
И замыслы наши, и помыслы — было «все сметено могучим ураганом» Смуты. Вместе с великим государством, с его мироустройством. Вместе с тем «департаментом литературы», над которым мы, его подданные, нередко посмеивались, кое-кто порой и не без издевки, но благодаря которому и шло, и процветало «бурное литературное» бытие, рождавшее и помыслы, и замыслы — и дававшее возможность их воплотить.
Рухнула налаженная жизнь многих десятков миллионов людей, — так удивительно ли, что и наша «заединщина», наше дружество «сотаинников» тоже пошло по швам. А потом стало распадаться.
И все же — удивительно. Как бы ни был «труден наш союз», но до конца 80-х он держался. И казалось, нарастающие штормы «перестройки» его не поколеблют. При всей нашей разности взглядов в главном мы были едины. Понимали: «Горби» попросту «купил» огромное людское множество этим одиозным словцом, ибо каждому здравомыслящему человеку было ясно — здание «системы» нужно именно перестраивать. Но ведь не «рушить до основанья», по тексту партийного гимна, а именно признаки разрушения стали уже году в 88-м совершенно очевидны... Михаил с особой свирепостью бушевал по поводу «пятнистого» генсека: «Душат же ведь мужиков, рушат село эти его авантюры!» — рычал бывший селькор и в письмах, и при встречах. И в одном из писем Саши Казанцева той поры читаю: «Противно смотреть на холуйское беснование депутатов вокруг Горбача»... И Анатолий тогда во всю мощь своего остроумия проходился по адресу автора «Братской ГЭС», прыгавшего из одного избирательного округа в другой, чтобы добыть-таки мандат депутата, даже кличку ему придумал — «Демосфенко».
Очень запомнилась мне одна московская встреча начала 90-го года. Три поэта из разных краев Союза сидели у меня в гостях на Малой Грузинской, в моем маленьком кабинетике, который то ли Мишей, то ли Кобенковым был наречен «шкатулкой» («Ты здесь как гном в шкатулке — от московской суетни загерметизирован»). Два «Льва» из разных республик, два замечательных поэта — молдаванин Лео Ботнару и латыш Леонс Бриедис. И — Толя. В Балтии уже шли «поющие революции», и, к моему удивлению, оба моих давних «национальных» друга, каждый из которых в них участвовал своим голосом и стихами, были не в восторге от их результатов. Тут-то Анатолий и изронил «златое слово», врезавшееся мне в память накрепко: «Леон, я же тебе говорил, не вяжись ты в эти дела, никакие ваши революции без визы Старой площади, без разрешения Кремля не могли бы иметь место — значит, и к власти соответствующие люди придут, которым на нас будет плевать еще больше, чем партийным боссам!» А мой молдавский приятель, обращаясь ко мне, сказал: «Ты помнишь, когда ты в прошлом году осенью к нам приезжал, и мы с тобой в том селе, где Пушкинский мемориал, в Долне, со стариком-виноградарем говорили, — помнишь, какое он нам присловье выдал: «Бывают времена, когда дерьмо плывет выше церковных крестов!»
И поплыло!.. И еще в том же 90-м году Кобенков звонил мне из Иркутска, с энтузиазмом повествуя, каким «ходовым товаром» стали ксерокопии (тогда эта множительная техника уже была легализована) моих статей и памфлетов, печатавшихся в действительно тогда н е з а в и с и м ы х «Московском литераторе» и «Литературной России», — в одной и них говорилось: «Линия Горбачева-Яковлева направлена на развал Союза».
Но вскоре все изменилось... Честно говоря, не хотелось бы мне на этих страницах вспоминать о тяжких 90-х. Но ведь невозможно для меня и оставлять читателей в недоумении. Фразы наподобие «мы разошлись в оценках событий 91-го и 93-го годов» — пусты, ничего не объясняют. Ограничусь лишь несколькими знаменательными штрихами, без них сие повествование было бы нечестным — ведь я говорю о тех, кого звал и зову д р у з ь я м и.
Весной 91-го нежданно увидел Кобенкова в ЦДЛ-е, — а до того от него полгода не было ни звонков, ни писем. Оказалось, он прибыл на «всесоюзный» съезд пресловутого «Апреля». Сказать, что меня эта новость потрясла — ничего не сказать: ведь одиозная «демократическая» литорганизация уже открыто тогда декларировала, что «заменит» собой якобы никому не нужный, «антиперестроечный» Союз писателей (правда, иные «апрелевские» лидеры утверждали иное — «взорвем его изнутри»). Естественно, поначалу я пытался выяснить причину столь резкого «разворота» моего иркутского друга, даже хотел его в чем-то переубедить, приводил весомые, на мой взгляд, «аргументы и факты». Спрашивал: «Толя, что у тебя может быть общего с такими вечными литспекулянтами и конъюнктурщиками, как А. Гербер или Черниченко? Ведь им всегда было плевать на русскую литературу, тем более на таких, как ты и я...» Ничего не действовало: на лице иркутянина гуляла все та же его милая и обаятельная улыбка, но глаза его смотрели как бы с к в о з ь меня... На все у него был лишь один ответ — со вздохом: «Тебе этого не понять...» Тогда я — в первый и в последний раз решился задать ему вопрос «в лоб»: «Но ты же видишь, по какому признаку сходятся в этот «Апрель», — ведь «квалифицированное большинство» в нем к одной ж той же национальности принадлежит. Так неужели ты решил «раздвоиться» и русскую свою половинку вытеснить другой?» Ответ Толи меня еще более поразил — все с теми же улыбкой и вздохом: «Может быть... Вам, русофилам, этого не понять...»
После такого ответа продолжать было бессмысленно. К тому времени я уже убедился: русский спор, как правило, еще более бессмысленен и беспощаден, чем русский бунт. Мы действительно перестали понимать друг друга. Впрочем, тогда, в начале 90-х, с кем только не происходило подобное! — крепкие семьи рушились, не только что «плеяды» друзей...
Толя позвонил мне из Иркутска примерно через полгода, в самом начале осени 91-го, вскоре после поражения ГКЧП. Оказывается, он прочитал мои заметки в «ЛитРоссии», где, в частности, звучал вопрос: «...Если я не хочу вместе с толпой на площади скандировать «Ельцин! Ельцин!», если меня не приводят в восторг новые хозяева «Белого дома», если я считаю всю историю с «путчем» всего лишь хорошо разыгранным трагифарсом, так что же, выходит — я против России?» Иркутянин возмущенно кричал в трубку: «Станислав (раньше он никогда не звал меня полным именем), ты что, и вправду на стороне этих мерзавцев, гекачепистов? Не могу поверить!» Я ответил: «Нет, я не защищаю их. Считаю: их нужно очень жестоко наказать — не за то, что они сделали. А за то, что они н е с д е л а л и — не спасли державу!» Кобенков положил трубку.
В следующий раз телефонный разговор оборвал я. Это случилось уже несколькими годами позже, в разгаре моих с московскими коллегами — уже из разных СП, ибо всем стало ясно, что только вместе сможем выстоять против «благодеяний» новой власти — трудов на ниве столичного Литфонда. Толя спрашивал о возможности получить путевку в Малеевку, в оживший тогда писательский дом творчества. После подробных объяснений я решился осторожно спросить его: «Как жизнь?» И — пожалел о том тут же! Моего давнего товарища словно «прорвало», сбивчиво, срываясь на крик, он обрушил на меня целую лавину ужасов: «Ты не представляешь, что тут, в Иркутске, творится! Меня травят, меня убивают!» Я слушал — и за голову хватался: да Кобенков ли это говорит? Куда девались его основательно-несуетная манера речи и доброжелательно-мудрый тон? Его лихорадочно-нервозное повествование в самых кошмарных красках живописало уйму способов травли и убиения, которым его подвергали, по его словам, иркутские «русофилы и антисемиты». Прозвучали, в частности, имена моих давних добрых знакомцев Васи Козлова и Толи Байбородина; я слушал, не перебивая. Но, когда среди своих гонителей он назвал Вал. Распутина, не выдержал, прервал его: «Прости, Толя, но, как говорил великий режиссер — не верю! С Валентином мы недавно целую неделю в той же Малеевке за одним столом обедали, толковали обо многом, в том числе и об иркутских делах он рассказывал. Худо ему сейчас живется, не до того ему, чтоб травлей Кобенкова заниматься!»... И положил трубку. И наше общение опять прервалось — уже лет на пять...
Причем нельзя сказать, что я не сочувствовал Анатолию. К тому часу «до потрохов» уже знал, какой «критической массы» может достигать противостояние разных писательских «лагерей» (ох, не зря же со времен пионерского детства не люблю это слово) не только в мегаполисах, но и — и даже с гораздо более сильным надрывом — в областных центрах. Хотя бы на примере того же моего родного Пскова... Видел: нищета и униженность до добра людей не доводят. Но убедился и в ином: вражда меж писателями менее всего по «этническому» признаку порождается и растет. Ей суть — борьба за местные «сферы влияния», за печатные издания, за губернаторские и «мэрские» субсидии, гранты и премии... Происхождение, национальность «борющихся сторон» тут не при чем, в крайнем случае, оно является лишь «дополнительным козырем», играет сугубо «орнаментальную» роль... Впрочем, не исключаю того, что такие горячие иркутские парни, как Козлов, Байбородин и другие их земляки с державно-патриотическими настроениями — оскорбленные в своих национальных чувствах, оскорбленные той эпидемией русофобии сионистского толка, что охватила ельцинские «властные структуры» в начале 90-х (чего стоит один лишь шабаш хасидов, устроенный в сердце Святой Руси, в Кремле), — что они могли в местной печати или в повседневье выкинуть какое-нибудь «коленце», от которого их иркутским коллегам противоположных настроений стало бы очень кисло. Не исключаю... Сегодня-то уже знаю, что Кобенкову в те времена жилось порой очень несладко. Но — не горше, нежели множеству других его товарищей по перу, живших и живущих и в Иркутске, и в иных российских градах и весях. По крайней мере, не настолько, чтобы ощущать себя жертвой локальной «гражданской войны» ...
Говорю это все здесь лишь потому, что в недавние времена, когда наше товарищество с Толей стало восстанавливаться, высказывал то же самое ему устно. А жертвами подлинной гражданской войны — той, что в разнообразных формах идет уже лет 15 по всей стране, — стали мы все...

А вот с Вишняковым нас уж точно разделил Кровавый Октябрь 93-го. И этот разлад меня потряс еще сильнее. Просто в ужас поверг... До той страшной осени с Михаилом дружество никаких трещин не давало. Я, как мог, старался и поддерживать его, и удерживать от отчаяния, когда в его семье случилась непоправимая беда: ушел из жизни его юный сын, талантливый начинающий живописец. Михаил заходил ко мне, приезжая в Москву, мы и переписывались, и перезванивались — правда, все реже. Но ведь и то сказать: ельцинско-гайдаровская «шоковая терапия» грохнула по всем (кроме «прихватизаторов», конечно) так, что стало не до регулярного общения с друзьями из дальних краев. Вдобавок, на меня навалилась и лавина трудов в московском Литфонде, и в Псков после смерти мамы к больному отцу приходилось ездить уже почти ежемесячно... В 93-м же, кажется, весной, получил от Миши краткое письмо, где он сообщал, что пошел на службу пресс-секретарем к новому читинскому губернатору. «Иначе — голодная смерть!» — констатировал он — напомню, известный и зрелый поэт. Конечно же, я и понимал его, и сочувствовал ему. Хотя с трудом представлял себе, как Вишняков, с его-то непокорным, кержацким нравом, будет «услужать» своим пером назначенному Ельциным «главе» Забайкалья. Тем более, что «анти-ельцинистом» Миша выказал себя еще в конце 80-х...
И вот — кошмарная осень 93-го. Государственный переворот (сейчас это признано всеми юристами мира), совершенный бывшим секретарем Свердловского обкома: Конституцию — через колено, Верховный Совет запрещен. Затем — кровопролитные стычки демонстрантов в столице со «стражами порядка» и, наконец, самое людоедское злодеяние Ельцина — расстрел из танков здания парламента. Кровавая каша у «Белого дома», у горящего Российского Дома Советов... Я уже писал о своей нынешней оценке тех событий в «СО» («Псковский дневник»), и сейчас скажу лишь одно: для меня 4 октября 1993 года навсегда будет самым страшным днем моей жизни...
И тут же в «демократической» прессе — вой и вопли тех, кого совестливейший Виктор Розов назвал «холуяжниками» — они восторгались расстрелом. И — венец сего воя: «Раздавить гадину!» — так называлось обращение к Ельцину, подписанное 43-мя «защитниками демократии», в основном — литераторами. Были там и несколько сибирских имен (те из них, кто жив сегодня, уверяют: «их без них женили»). Обращение требовало объявить преступниками всех, кто в те дни выступил против ельцинских злодеяний... Я, еще не пришедший в себя после обороны «Белого Дома», читая тот текст, схватился за сердце: в самом конце, не по алфавиту, стояло имя В. П. Астафьева. Сначала тоже подумалось: без его ведома. Но вечером того же дня Виктор Петрович заклинал Ельцина с телеэкрана: «Раздавите всю эту красную сволочь, Борис Николаевич!» (Запись этого интервью хранится в Останкино).
...Понимаю: сибирякам неприятно читать это о своем выдающемся писателе. Но разве Кнут Гамсун перестал быть классиком мировой литературы, оказавшись среди сторонников Гитлера? Тут можно назвать еще ряд крупнейших писателей, которые в XX веке поддерживали ту или иную диктатуру — но ими по-прежнему гордятся их народы. Вот так, уверен, и мы должны относиться к нашим классикам — и читать, и почитать их по-прежнему, но не «лакировать» их образы, не творить из них безгрешных кумиров. Иначе — чем мы лучше всяких швыдких-оскоцких-ерофееевых, которые вычеркивают из русской литературы имена Шолохова, Фадеева, Леонова и других талантливейших творцов словесности за их «дружбу со Сталиным»... Лучшие творения Астафьева будут, уверен, читаться и через век — но ведь нельзя забывать о том, что его сближение с «холуяжниками», его откровенное подыгрывание палачу Ельцину привели его в конце пути к моральной опустошенности и творческому кризису.
...В тот осенний день я облегченно вздохнул, не найдя среди «подписантов» того зверского письма имени Кобенкова — хотя там были имена его новых товарищей по «Апрелю». Но самый жестокий удар ожидал меня через месяца полтора, когда эхо кровавого шторма стало уже затихать... Читаю «Комсомолку»: в очерке сибирского собкора сообщается, что глава читинских писателей Вишняков назвал расстрел здания парламента и его защитников «мощным державным жестом Ельцина», показавшим его «государственную прозорливость». И еще несколько определений в том же восторженном духе... Признаюсь: у меня в глазах потемнело! Тут же звоню в Читу: «Миша, ты в самом деле все это говорил?!» Мой забайкальский кореш вначале несколько замялся, но потом голос его окреп: «Вы там в Москве разборки из-за дележа власти устраиваете, а мы тут в Чите вымираем и вымерзаем!» Я перебил его: «Но ты хоть понимаешь, что оскорбил память как минимум тысячи погибших простых людей?! Ведь врут, что сто с небольшим — да на моих глазах за полчаса не менее сотни пулями положили и БТР-ами раздавили!» Помню, Михаила эти мои слова «шарахнули», но он снова стал говорить о кошмарах читинской жизни... Не скрываю: я взорвался, и тот телефонный разговор завершился очень тяжко и черно...
Потом Михаил еще несколько раз звонил мне — уже во Псков, где я стал по преимуществу жить и работать во второй половине 90-х. Чаще всего по голосу его чувствовалось, что он уже «разогрелся» для беседы. Странная смесь ощущений охватывала меня в тех телефонных разговорах: с одной стороны — я рад был услышать голос старого товарища из такого далека, буквально до слез бывал рад, потому и старался не касаться «жгучих», болевых тем. Но... когда тебе самому живется и работается «с хрипами», когда твою писательскую организацию душат и топчут «политпроповцы» губернатора-жириновца, а через несколько дней тебе в Москву, оборонять остатки союз-писательской собственности от «наездов» лужковских чиновников, — а тут тебе хмельной голос в трубке плачется о том, как тяжела шапка губернаторского пресс-секретаря, как трудно дается поэту «компромиссное» поведение и как часто приходится «ради дела» наступать на горло собственной публицистической песне, то... сами понимаете, надолго терпения не хватит. И я рявкал на Михаила: «Не можешь — уходи, не лги самому себе и другим!» В ответ слышалось: «А жить на что?» Я выходил из себя: «А как всюду живут русские писатели?!» В конце концов, и эти телефонные общения сошли на нет. (А Миша все-таки через несколько лет со скандалом ушел с той должности: «не вынесла душа поэта»...)
И часто мне в те годы вспоминался горький и жестокий вопрос, прозвучавший в стихах Вишнякова: