Вы здесь

«Расстреляйте меня на рассвете...»

Михаил ВИШНЯКОВ
Михаил ВИШНЯКОВ



«РАССТРЕЛЯЙТЕ МЕНЯ НА РАССВЕТЕ»
Осенью 1970 года читинский писатель Григорий Кобяков рассказал мне быль, которую он слышал от читинца-иркутянина Константина Седых, автора широко известного в те годы романа «Даурия» (Сталинская премия 1950 г.). Седых был и остался посмертно во многом «зашифрованной личностью». Набрать материал на роман в четырех книгах — роман о гражданской войне, о событиях в лагере белых и красных, конечно, мог лишь информированный человек, работавший с не закрытыми архивами, лично знавший многих казаков, оказавшихся в годы гражданской войны по обе стороны роковой черты.
Седых рассказывал Кобякову: известно, что декабрь 1919 года стал катастрофой для Белой армии адмирала Колчака. Сметая заслоны, красные стремительно шли на восток. Пали Омск, Красноярск, на очереди был Иркутск.
На Транссибе установился порядок: первыми отходили воинские эшелоны чехов и американцев, за ними румыны, итальянцы, сербы, поляки. Последними шли эшелоны Белой армии. Борьба за «путь на Восток» доходила до того, что чешские легионеры пытались отобрать паровоз даже у самого Колчака.
Когда вагон Верховного правителя стоял на станции Нижнеудинск, а возможность огромного воинства прорваться за Байкал, к спасительной Чите, стала сомнительной, союзники-чехи передали красным комиссарам адмирала Колчака, как залог открытия дороги за Байкал.
Как всегда, личная охрана в панике разбежалась. Вагон стали отправлять в Иркутск, где Колчака ждал допрос и расстрел. И вдруг на перрон, не боясь ни пули, ни штыка, вышел офицер. Увидев в окне вагона адмирала, белогвардейский офицер отдал ему последнюю честь, как Верховному Главкому. Говорят, что этот, помнящий присягу офицер, был ещё и русским поэтом.
«…И этот жест в морозе лютом,
в той перламутровой тиши, —
моим последним был салютом,
салютом сердца и души.
И он ответил мне наклоном
своей прекрасной головы.
И паровоз далёким стоном
кого-то звал из синевы.
И тормоза прогрохотали, —
лязг приближался, пролетел.
Умчали чехи Адмирала
в Иркутск — на пытку и расстрел.
Имя этого поэта — Арсений Несмелов. «Поседевший юноша с мучительно-расширенными зрачками», — написал о Несмелове советский поэт Николай Асеев, друг Маяковского, в газете «Дальневосточный телеграф» в 1920 году. Сам Асеев так описал свой путь во Владивосток: «Бесконечная качка вагонов, взвизги колёс, монотонное пение буферных цепей, хрипы букс, позванивание молотка о сталь — тридцать шесть дней в вагоне, набитом до отказа фронтовой человекообразной сельдью, длинный путь на Дальний Восток, в неизвестные места, в солдатской шинели рядового 34-го запасного полка» (Николой Асеев. Очерк «Октябрь на Дальнем» в книге «Солнечные прописи»).
В Чите Арсений Несмелов оказался в ледяном январе 1920 страшного года. Постепенно, за 70 лет Советской власти, его имя и судьба для читинцев покрылись мраком. Но вот странно: писатели-коммунисты Григорий Кобяков и Константин Седых передали мне в 1970 году обрывок нити памяти.
В Первую Мировую войну москвич, поручик 11-го гренадерского Фанагорийского полка Русской Армии Арсений Иванович Митропольский воевал с немцами, был четыре раза награждён за храбрость и героизм.
«И отзвук в сердце не умолк
Тех дней, когда с отвагой дерзкой
Одиннадцатый гренадерский
Шёл в бой Фанагорийский полк».
По соседству с фанагорийцами горький путь отступления от Варшавы, сквозь газовые атаки немцев, отбиваясь от конных полчищ Баварской кавалерийской дивизии в составе 6 полков по 4 эскадрона, сквозь лесные чащобы Беловежской Пущи, прошли и забайкальцы, батарейцы и конники Первой Забайкальской казачьей дивизии под командованием генерал-майора Ивана Фёдоровича Шильникова.
В своих мемуарах Шильников вспоминал: «…Около 5-ти часов противник выпустил первую волну удушливых газов…В страшных мучениях умирали казаки, лица у всех были бледно-зеленые, многие корчились в страшных судорогах. Какой-то ужас застыл на лицах умерших. Тяжелые сцены пришлось наблюдать — многие старые испытанные урядники с мольбой смотрели на меня…»
Все патриоты России тяжело переживали поражения на фронте, задаваясь мучительным вопросом: кто виноват?
А не в эти ль месяцы, — шершавый
От расчёсов, вшив до переносиц,
Медленно отходит от Варшавы
Наш народ, воспетый богоносец?
Мы влюблялись в рифмочку,
                                    в картинку.
Он же, пулям подставляя спину, —
Смрадный изверг, светоносный
                                             инок, —
Безнадежно вкапывался в глину.
Такие суровые, даже жестокие стихи в те годы редко кто мог понять, оценить, поддержать. Но поэт «воинской славы и чести», как позже назовут Арсения Митропольского, вероятно, имел на это выстраданное право. (Литературный псевдоним «Несмелов» он взял позже, в память убитого в окопе друга.)
Безвластие и крах Государства Российского, Октябрьский переворот в Петрограде Несмелов не принял. «…Уехав в 1918 году под Омск, назад не вернулся», — напишет он в автобиографии в 1940 году.
Оказавшись в Сибири, в штабе Колчака, состоял помощником коменданта города Омска, совершил Ледяной поход до Читы.
Гражданская война была жестоким столкновением «красных и белых полчищ». С одной стороны — поэт Белой Армии Арсений Несмелов:
…Догоняют, настигают, наседают,
Не дают нам отдыха враги.
И метель серебряно-седая
Засыпает нас среди тайги…
Брали сёла, станции набегом.
Час в тепле, а через час — поход.
Жгучий спирт мы разводили снегом,
Чтобы чокнуться под Новый год.
И опять, винтовку заряжая,
Шёл солдат дорогой ледяной…
С другой стороны, поэт Красной Армии Иосиф Уткин, родившийся на станции Хинган, участник восстания в Иркутске против Колчака, доброволец Дальневосточного фронта:
Мальчишку шлёпнули в Иркутске.
Ему семнадцать лет всего.
Как жемчуга на чистом блюдце,
Блестели зубы у него.
…Ему японская «микада»
Грозит, кричит: «Признайся сам!..»
И били мальчика прикладом
По знаменитым жемчугам.
В Чите Арсению Несмелову пришлось признаться, что он, поэт подвигов русских солдат и офицеров, грома побед и горечи поражений, кровавых и страшных дней Ледяного похода, уже до конца связал свою судьбу с тем русским воинством, которое не меняло знамя и присягу, веру и честь. Но одновременно Несмелов видел — потеряв Москву, Омск и Иркутск, белые начинали терять Читу и Россию…Он (какие тут гипотезы не высказывай) не испытывал иллюзий о примирении с большевиками…
Осенью 1945 года советские органы безопасности знали, кого готовили к расстрелу, никакой «безвинности» или ошибки быть не могло. Сам Арсений Несмелов писал: «Два года я дрался с большевиками, но — драться с человеком — не значит узнать его. Почему же не посмотреть, не познакомиться? Перспектива слишком заманчива, но и опасность велика, большевики знают обо мне всё» (Мемуары «О себе и Владивостоке»).
На тридцать первом году жизни, в январе 1920 года, оказавшись в Чите, поэт привёл в порядок творческий архив, кочевавший с ним в саквояже, а то и просто на груди, под морозной шинелью. Особого круга друзей у него не было. В белую государственность атамана Семёнова он не верил. Японцев, помогавших Семёнову, не любил.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни, —
Не на всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя,
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
                                    («Цареубийцы»)
С тяжёлым сердцем поэт бродил по Чите. Встречался с неким Чебыкиным, представителем таёжных приисков на Витиме. Тот вербовал отряд для охраны золотодобычи. Но пулемётов не было, а уходить в тайгу с винтовками, где бродят разношёрстные банды, опасно. Ещё опасней, если взбунтуются рабочие и сдадут свою охрану красным комиссарам.
Самые отчаянные старались уйти из Читы ближе к границе, где, по слухам, барон Унгерн готовился к рейду на Ургу, чтобы стать полководцем и некоронованным ханом Монголии. Один из знакомцев ещё по Беловежской пуще и Омску, хитрый казачина Почекунин, полурусский-полубурят, рисовал Несмелову заманчивые картины вольной жизни в дикой Монголии. Вероятно, о Почекунине были стихи, известные по публикации уже в Харбине:
Ловкий ты и хитрый ты,
Остроглазый чёрт.
Архалук твой вытертый
О коня истёрт.
…И дичал всё более,
И несли враги
До степей Монголии,
До слепой Урги.
Фамилия Почекунина мелькнула после взятия Урги в…отряде Казангарди, частично подчинявшемуся Унгерну, но потом, после поражения барона, отряд Казангарди метался по Монголии, мечтал перейти пустыню Гоби и зазимовать у подножья Гималаев.
Как и почему Арсений Несмелов много знал о безумном Унгерне, авантюристе и садисте, лично рубившим шашкой на перроне станции Даурия колчаковских офицеров, пытавшихся уехать из России по Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД) в Харбин? Я не нашёл документальных свидетельств отъезда во Владивосток Арсения Несмелова. По Транссибу или по КВЖД он перебрался во Владивосток? Был ли в ставке Унгерна на ст. Даурия или позже начитался мемуаров и легенд о бароне Унгерне? Стихи Несмелова «Баллада о Даурском бароне» из книги «Кровавый отблеск» поражают точностью деталей:
…Стенали степные поджарые волки,
Шептались пески,
Умирал небосклон…
Как идол сидел на косматой монголке
Монголом одет,
Сумасшедший барон.
И шорохам ночи бессонной внимая,
Он призраку гибели выплюнул:
«Прочь!»
И каркала вороном —
глухонемая,
Упавшая сзади
Даурская ночь…
Русский офицер Арсений Несмелов закончил Ледяной поход в Чите мало кому известным литератором, писавшим стихи и прозу, издавшим их под одной обложкой в 1915 году. (Арсений Митропольский. «Военные странички»). Но когда он явился «граду и миру», как интереснейший поэт Русского Зарубежья?
Я знаю стихи, которые читал мне и Владимиру Цыбину в Москве Владимир Солоухин, более многих знавший в 70-е годы эмигрантскую литературу. Теперь я догадываюсь, что запомнившиеся мне строки принадлежали Арсению Несмелову:
Полковник Казангарди,
Не весел ты с утра.
Патронов нет в отряде.
Но есть ещё «Ура!»
Остаток белой силы
Не выветрен в песках.
Суровый блеск России
Сверкает на штыках.
                  (не опубликовано)
Гость праздника книги «Забайкальская осень», хабаровский поэт Виктор Еращенко рассказывал мне в Чите:
— После возвращения из харбинской эмиграции писателю Всеволоду Никаноровичу Иванову НКВД предписал местом жительства Хабаровск. Я лично видел у Иванова сейф с пятью огромными папками «романов и записок о Гражданской войне и эмиграции». Однажды он сказал: «Там много есть чего. Хотя бы вот это», — достал листок и прочитал:
«…Патронов нет в отряде.
Но есть ещё: «Ура!»…
…В кровавой круговерти
Туманятся хребты.
Эгин-дабан бессмертен.
Полковник, смертен ты.
                  (не опубликовано)
Но…Несмелов не любил Унгерна. Вообще, всех диктаторов. (В тридцатые и сороковые годы изощрённо матерился по-русски и по-китайски в адрес Гитлера и Сталина). Полковника Казагранди расстреляли на хребте Эгин-дабан взбунтовавшиеся унгерновцы. Об этом я прочитал в мемуарах белого генерала И.И. Серебренникова «Великий отход. Рассеяние по Азии белых Русских Армий». Книга вышла в Харбине в 1936 году в издательстве М.В. Зайцева.
(Автор густо цитирует печатные и рукописные материалы Н. Худякова; Капитана К.; генерала П.П. Петрова, И. Еловского, письма атамана Дутова к генералу Бакичу, книги и рукописи В.Ю. Сокольницкого; В.С. Толстова; дневник П.А. Савинцева; А.Я. Гутмана, Николая Амурского, П. Туруханского, Ургинского, Случайного; директора Монгольского банка в Урге Д. П.Першина, статью за подписью «Унгерновец» из газеты «Возрождение Азии», К. Носкова, есаула А.С. Макеева, Улан Оторчи, дневник А.И. Ефимова; запись со слов В.И. Гусева, русского торгового резидента в Тяньцзине; И.Н. Константинова, другого торгового резидента; Б.Б. Филимонова; записки журналиста Всеволода Иванова в Тяньцзине в 1927 году; Г.К. Гинг в Пекине в 1921 году и др.)
Но весь этот слой документалистики никак не сохранил имя Арсения Несмелова. Пока реально можно подтвердить только то, что во Владивостоке поэт был уже в 1922 году, напечатав стихи в «Дальневосточном телеграфе», 5 марта и 7 мая.
Но…Как писал иркутский литературовед Василий Петрович Трушкин в книге «Из пламени и света», «в 1921-1922 годах центр литературной жизни из Владивостока постепенно смещается к Чите, ставшей столицей буферной Дальневосточной республики. Весной 1921 года сюда приезжают С. Третьяков, Н. Чужак, Н. Асеев, художник В. Пальмов».
В Чите закипает бурная литературная жизнь, издаются газеты, выходят сборники стихов. Почему же Несмелов совершил путь наоборот — из Читы во Владивосток? И когда он стал настоящим русским поэтом, своеобразным наследником расстрелянного Гумилёва?
Дальнейший путь поэта известен: в 1924 году он бежит из Владивостока через сопки Маньчжурии, через глухую тайгу, кишащую китайскими хунхузами-бандитами и добирается до Харбина.
В этом же 1924 году выходит его по-настоящему зрелая книга «Уступы». О ней тепло и одобрительно отозвался в Новосибирске, в «Сибирских огнях», № 4, Борис Пастернак. Есть сведения, что Несмелов имел переписку с Мариной Цветаевой…
Асеев, Пастернак, Цветаева, Николай Тихонов, Павел Васильев, Леонид Мартынов, Сергей Марков — всё это серьёзные поэты, знавшие творчество Арсения Несмелова в Советской России, но официально…как бы забывшие его. Хотя поэт много и плодотворно печатался по всему миру: Харбин, Шанхай, Дайрен, Тяньцзин, Пекин, Париж, Берлин, Нью-Йорк, Рига.
Обращает особое внимание «перекличка» стихов о Колчаке и Унгерне Арсения Несмелова и Сергея Маркова, которая неведомыми нитями связана с существованием в тридцатые годы в Сибири так называемого «Альманаха мертвецов». (Подробно об этом написал в «Сибирских огнях, № 7-8 за 2003 г. Станислав Золотцев). Вот строки Сергея Маркова из стихов «Полярный адмирал Колчак»:
Там, где волны дикий камень мылят,
Колыхая сумеречный свет,
Я встаю, простреленный навылет,
Поправляя сгнивший эполет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тоскуя по морскому валу,
И с лицом скоробленным, как жесть,
Я прошу: «Отдайте адмиралу
Перед смертью боевую честь…»
Его же строки об Унгерне:
Глаза его, что стёкла,
Он сгорблен и высок.
За пазухою тёплой —
Бронзовый божок.
Глаза у амулета —
Топазовый огонь.
И мастер из Тибета
Позолотил ладонь.
А вот Арсений Несмелов о Казагранди:
Сыграй нам, Бога ради,
Трубы военной медь
Полковник Казагранди,
Сумей же умереть!
В хурэ свой клад зароешь
И потеряешь след.
Жестокие герои
Жестоких наших лет.
Вся Азия — темница.
Кровав её ковыль.
И жестью на ресницах
солёной Гоби пыль.
Дожить бы до расстрела.
Среди Эгин горба,
Чтоб ярой медью пела
Расстрельная труба.
Здесь закономерно поставить вопрос о неслучайности «дела антисоветской группы сибиряков» — по версии ОГПУ, — превращённой в «Памир» и «Сибирскую бригаду», с которыми связывали имена серьёзнейших писателей — Маркова, Мартынова, Забелина, Николая Анова, Ерошина, Скуратова, Павла Васильева. Тетрадь, наречённая «Альманахом мертвецов»», по свидетельству С. Золотцева, содержит стихи и прозу, вырезки из газет и рукописные материалы, относящиеся к хронике гражданской войны в Сибири — в них мелькают имена Колчака и Дутова, Унгерна и Семёнова.
Действительно ли «железный занавес» был так непроницаем, как это представляли на Лубянке? В том или ином виде советские и эмигрантские писатели «сообщались и соотносились» в желании сохранить историю и её имена для будущих поколений.
Потому что, как писал донской атаман, бывший начальником 1-ой Забайкальской казачьей дивизии, генерал Богаевский, что после того, как красные полчища ушли за Урал, политическая и историческая жизнь переместились на Запад, что «нет мира на земле, где началась деятельная подготовка к новой чудовищной войне, где никому и ничему не будет пощады»?
Виктор Еращенко со ссылкой на Всеволода Никандровича Иванова рассказал мне исторический факт или легенду из 1945 года. «Несмелов не испытывал никаких иллюзий по поводу своей судьбы после прихода советских войск в Маньчжурию. Он подготовился: положил на стол записку-заявление: «Советскому офицеру от русского офицера. Расстреляйте меня на рассвете», придавил её тяжёлой чаркой водки. Когда за ним пришли, Арсений Несмелов отдал честь советскому офицеру, выпил водку и показал взглядом на записку.
— Вашу судьбу решит суд, — ответил победитель, — но даю слово офицера — расстрелять на рассвете.
Есть не документальные сведения, что поэт Белой Гвардии Арсений Несмелов умер в тюрьме во Владивостоке от болезни, а, может, согласно завещанию, расстрелян «на рассвете»? Остались стихи, которые нет-нет да процитируют в ХХI веке дотошливые краеведы, либо поэты, либо лейтенанты Российской Армии из Сибирского военного округа где-нибудь на границе с Китаем. Может быть, этим и скрепляется единство Государства Российского «от Рюрика» до сегодняшнего дня, а не пресловутой «вертикалью власти». Сама память земли российской не хочет разъединяться на лоскутную империю. Швы сращиваются, раны жестокой истории заживают…

Борзя-Чита