Вы здесь

Во саду ли, в огороде

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_kirilin_vslvo.zip (39.96 КБ)

Воскресный вечер выдался тихим и теплым. До этого три дня дул тугой, не стихающий ветер — редкость для середины лета.

Леса повырубили — вот и гуляет батюшка, — сощурившись на северо-запад, ворчливо заметил сосед.

Он только что вернулся с работы, загоняет свой внедорожник в ворота.

Соседу пятьдесят шесть лет, возраст я запомнил с того дня, когда он, напившись, блажил, оглашая садоводство матюками:

Я, мать-перемать, готовился идти на пенсию через четыре года. В три креста и душу праведника! А теперь девять лет ждать! Девять! Ты слышишь, курица моя хохлатая? Девять-то протянем?

Курица — жена соседа, Людмила, а его самого зовут Валера. Людмила успела «выскочить» (словечко мужа) на пенсию за год до известного указа, повысившего пенсионный порог населения на пятилетку, и этого, похоже, Валера простить ей не может. Во всяком случае, ругая президента и премьера, он обязательно присовокупляет ее.

У Валеры своя небольшая пекарня. Нынче заболел водитель, и ему самому приходится развозить хлеб по торговым точкам. Вот уже неделю возвращается под вечер, уставший и злой: вечерять приходится без выпивки, вставать в пять утра.

Вот скажи мне, какого дьявола они не спят в такую пору? — Это он про гибэдэдэшников спрашивает меня, понимая, что ответа не получит. — Вот еду один-одинешенек на дороге — стоят!

А вдруг ты не сдержался и выпил? Наказание-то нехилое, есть смысл караулить.

Ну да, ну да. — Он закрывает за собой створки, облокачивается на воротину. — Все, отработал, завтра шофер выходит. Вечерком посидим?

Наши садовые владения аккурат одно напротив другого, и домики через дорожку смотрят окно в окно. Валера в свое время купил два соседних участка, так что у него земли вдвое больше. А еще баня, теплица, полторы сотки под картошку и что-то наподобие английского газона перед домом. У меня нет ни того, ни другого, ни третьего, и вообще участок мало пригоден для возделывания на нем огородных культур: большая его часть имеет уклоны в разных плоскостях. Во время дождя ходить по нему опасно: можно, поскользнувшись, уехать на пятой точке в соседский огород или в своем сломать шею. Есть домик — крепкий, сложенный из силикатного кирпича, с дощатой верандой-пристройкой, есть три чахлые яблони и огромная груша, приносящая терпкие, но вполне съедобные плоды. Деревья достались мне от прежних хозяев. Куст крыжовника, два — смородины, рядок малины — это уже мои посадки.

Несколько лет тому назад умер мой хороший знакомый. Вдова не захотела оставаться в нашем городе, заодно решила поменять и страну проживания. Продала все имущество, остатки мужнина бизнеса и купила квартиру в Турции. Перед отъездом попросила меня свозить ее в их сад. Походила по участку, потрогала лилии, в великом множестве разросшиеся по всей территории. Протянула мне ключи:

Делай с ним что хочешь, можешь даже продать. Я не буду.

Так стал я владельцем участка в садоводстве «Дорожник».

Сижу на скамеечке перед домом, разглядываю первый цветочек клематиса. Не обманула пьяная торговка, продавшая мне корешок в пластиковом стаканчике. «Фиол-летовый», — с трудом выговорила она.

Оглядываю свое небогатое хозяйство. Садик! Украденные (или одолженные?) у природы пять соток. Кто-то распахивал здесь пустошь, строил дом, огораживал участок, облагораживал землю. Скорее всего, это было во времена всеобщей боязни остаться голодными. Война людей напугала, разруха, голод. Да и большинство городского населения той поры были не такими уж далекими потомками крестьян, память о земле тревожила, звала к ней, родимой.

Главная достопримечательность моего участка — огромный кедр высотой с четырехэтажный дом, ствол на уровне глаз в поперечнике около полуметра. Здоровый, чистый, ветки от самой земли, и никаких просветов между ними. Наверняка посажен он был первыми здешними поселенцами, то есть годов ему под пятьдесят. Растет он недалеко от забора, перед домиком, оставляя узкий проход между стволом и верандой. Несколько раз я поднимался по стремянке и спиливал ветки, которые налезали на крышу. А еще постоянно вынужден убирать нападавшую хвою, высохший ковер из нее представляет серьезную пожарную угрозу: небольшая искорка — и пыхнет как порох. Дерево, оказавшееся здесь, вдали от родной тайги, по милости человеческого честолюбия, мстит, обильно поливая смолой из раны от среза мой жигуленок. Попробуй ототри! Кедр приносит урожай, правда, воспользоваться им никак не удается. Во-первых, шишки до того смолистые, что дольше будешь руки отмывать, чем орехи щелкать. Во-вторых, первой к урожаю поспевает белка, важная седая матрона, — по всему, тоже ветеран. Прикормилась. Мы с ней регулярно встречаемся, не радуемся друг другу, но и не огорчаемся.

Мы сидели за столом на просторной веранде у Валеры: хозяин, приятель его с соседней улицы Александр, невысокого роста, худощавый, с быстрыми и умными глазами, и я.

Валера поглаживал живот и жмурился от удовольствия:

Ни жен, ни внуков — красота!

Двумя часами раньше отбыли в город дочь Ольга и Людмила с трехлетней внучкой. Уехали и садоводы, кому с утра в понедельник на работу, с одной трудовой вахты на другую. Стихли напиравшие друг на друга эстрадные шлягеры, слезливые блатные песни, тяжелый рок... Мир воцарился в эфире, и вся округа притихла, замерла в ожидании вечера. Вот и ветер улегся...

Кухонное хозяйство, как я понял, здесь делили на двоих: за Валерой был мангал, установленный прямо на веранде. Дым уходит через вытяжку, в помещение не попадает. Валера, не сходя с места, переворачивал решетку с большими кусками мяса. С запахом жаркого вытяжка не справлялась, он плыл по веранде, настойчиво предлагая: наливай!

Александр был задумчив, молчалив, Валера рассказал его историю. По всей видимости, не в первый раз. Новые уши — за три года своего пребывания в садоводстве я за этим столом в узкой мужской компании впервые.

Он у деда рос, в деревне. Дядька его, дедов сын, работал на машине и подворовывал из колхоза. Попался на комбикорме. Так, Сань, на комбикорме? — Тот молча кивнул. — Смыться-то смылся, а машина колхозная, увидели, чего тут гадать? Он к Сане: возьми, говорит, на себя — мол, машину угнал, ну и на склад заехал. Тебе по малолетке много не дадут, скорее всего отпустят, а мне семью кормить надо... Короче, дали Саньке полтора года в колонии для малолетних.

Валера замолчал и с минуту сидел, уставившись в никуда. Затем перевел взгляд на Александра, и в глазах его блеснула искра детского узнавания, открытия нового, непознанного. Я давно заметил: глаза Валеры ничего из происходящего в нем не умеют прятать — распахнутая душа!

Герой повествования присутствовал с отрешенным видом, будто рассказ не имел к нему никакого отношения.

Не умолкая, вещал маленький телевизор, установленный на кронштейнах под самым потолком. Наверно, для того, чтобы смотреть его лежа. Впрочем, насколько мне известно, большинство садоводов возлежит перед телевизором только в мечтах. Разговору он не мешал, звук был убавлен. В случившейся за столом паузе прислушались. Передавали новости, и среди прочих озабоченная (или сыгравшая озабоченность?) ведущая сообщила, что на пчел во всем мире напал страшный мор. И вот, кстати! Прорицательница Ванга в свое время предупреждала о грядущем бедствии, а ученые предрекли вслед за исчезновением пчел гибель всего человечества, потому что некому будет опылять жизненно важные для хозяина природы растения... Да что ученые, вспомнилось мне, несколько лет назад мой друг из Горной Колывани егерь и пчеловод Павел Шишов, ставя на стол чашку с только что откачанным янтарным медом, сказал:

Скоро пчела покинет Землю.

С чего ты взял?

Так, — уклонился он от ответа. — По всему видать...

Валера скривился, обозначая свое отношение и к тому, что мы сейчас услышали, и к телевизионной болтовне вообще. Он использует телевизор с единственной целью — засыпает под него. Потому в саду у него их целых три. Захочет вздремнуть на свежем воздухе — пожалуйста, захочет в спальне под одеялом — и тут аппарат наготове.

А ведь сегодня ровно середина лета! — воскликнул Александр таким тоном, что можно было подумать: мы едва не прозевали важнейшее событие.

О! — встрепенулся Валера. — Давайте-ка за это выпьем! — Он расплескал водку по стопкам. — Чтоб оно не кончалось! — Хрустнул огурцом — и к Александру: — У тебя свояк дом-то достроил?

Куда там! Он как китаец — тысячелетия зрит впереди. Да он не один такой, у меня сосед подо мной тоже пенсионер и тоже наладился строить. — Александр отрезал от огурца тоненький кружочек, пожевал. — Как несовершенен мир! Остатки сил и малого времени, которое вроде бы надо расходовать на беседы с Богом, с лесом, с водой, люди тратят на возведение жилья. Казалось бы, так: построил — живи; а на самом деле: построил — помер. Хотя кто знает, может, здесь как раз и заложена вера в долгую жизнь. Вон сколько случаев — в преклонные лета рожают детей, свято веря, что успеют поднять их на ноги. А живут-то у нас до каких лет, кого там поднимешь! Вот и получается глупость и там и тут. Силы не рассчитали? — Он поднял указательный палец, как только что поднимал хозяин дома. — Время! Когда и чему быть! — Обвел взглядом застолье, легонько подтолкнул уронившего голову на грудь Валеру: — Не скучай, брательник! Как там у Виктора Петровича Астафьева: «Говорите! Я уже сказать не успею...»

С этими словами он откланялся и пошел к себе.

Теперь до ночи кроликов своих будет собирать по соседям. Вроде все дырки заделает — нос не просунуть, а они все равно найдут лазейку.

Кролики? — удивился я. — Хлопотно.

Так у них и куры есть. Два сада здесь да на горе еще один. Нынче, говорит, жена приставала: давай поросенка возьмем. Насилу отбился.

Грамотный мужик, читает, рассуждает...

Здесь все грамотные: вон желтая крыша — хирург известный, у меня полтора высших образования. А у Саньки свои школы. Он же еще сидел. — Валера поискал глазами зажигалку, закурил. — В Заринске водителем работал, ребятишек на автобусе возил. Какая-то лахудра подрезала его — улетел с дороги, перевернулся. Пятеро ребятишек погибли. — Валера покрутил головой, очевидно в который уже раз переживая ужас происшедшего: пятеро ребятишек! — Сердце у него никуда не годится, сколько уж раз с того света доставали! Сейчас клапан искусственный поставили, вроде ничего, прижился.

А я представил Александра в эту минуту сидящим передо мной. Тщедушным не назовешь, но и в здоровяки не запишешь — так, серединка на половинку. Седые короткие волосы, лицо... Я всегда думал, что у бывших зэков, сколько бы лет ни прошло, отпечаток неволи остается навсегда. У Александра ничего похожего не наблюдалось: чистое круглое лицо без характерных морщин, без шрамов. Глаза... Я уже говорил про глаза. Если подвести итог, облику его не хватало мужественности, той самой выразительности, которая выдает человека бывалого.

 

Утро началось с визита ворон. Совершая ежедневный обряд, с пяти до шести утра они кружат над моим садом-огородом и орут не умолкая. То ли плачут, то ли ругаются, не поймешь. А причина у них есть и для того и для другого. В самом начале лета ко мне через ограду заглянул садовод — тоже, можно сказать, сосед, но не ближний.

У вас на кедре вороны гнездо соорудили. Это значит, птичек нам нынче не слыхать, все гнезда в округе разорят. Да и вообще — дурная птица. Вы уж как-нибудь прогоните их, уберите.

Первая реакция — я удивился: как-то про гнездо раньше в голову не приходило, ну орут с утра до вечера, так они и в городе орут не переставая, привык уже. Следом пришло раздражение: легко сказать — убери! Я, что ли, туда полезу? Сам моложе меня лет на пятнадцать, вот и лезь! Отойдя вглубь участка, я с трудом обнаружил гнездо. Хорошо спрятали умные птицы, едва различишь в развилке веток на самой верхушке. Прикинул расстояние, подумал, что ветки у кедра хрупкие, сахарные, ступать на них надо с осторожностью. Лазил за орехом, знаю. Когда это было!.. Нет, не полезу.

В эту пору у меня случилась поездка в Москву, оттуда заехал к родственникам в Псков, несколько дней провел на Валдае — друг позвал с собой. В общей сложности отсутствовал я около месяца. Вернувшись, вспомнил про ворон, порылся в сетях, отыскивая лучший способ, как избавиться от них. Оказалось, не так просто и эффективный способ, пожалуй, один: убить ворону и подвесить для острастки других. Тогда, скорее всего, уйдут. Вот на сколько — вопрос полностью не изучен.

Убить! Я сроду не охотник, ружье в руках держал несколько десятилетий назад, когда с дедом уток стреляли. Рассказал про ворон Валере. Тот озадаченно поскреб затылок:

Ружье-то у меня есть, даже три, но не станешь ведь здесь стрелять — сразу урядник примчится, стволы отберет. Лезть туда, — он вскинул голову, — с моими-то ста пятнадцатью! Вот мелкашку бы...

А вороны словно почувствовали неладное, забеспокоились, давай орать пуще прежнего. Может, и не замечал бы, жил себе, как раньше, но ведь подсказали же!

Прошло несколько дней, и тут — случай. Воронье потомство подросло, и однажды я увидел двух птенцов, сидящих рядышком на толстой ветке метрах в четырех-пяти у меня над головой. Что удивило — каждый был размером с добрую кошку (придет же сравнение!), а обликом они были точь-в-точь взрослые особи. Я кидал в них полешками для мангала — бесполезно! И полешек уже не осталось, все застряли в кроне дерева.

Тогда я смастерил шест из палок, которыми поддерживают помидорные кусты, скрепил их изолентой. Длина показалась мне достаточной, и я попытался столкнуть воронят с ветки. Крепко держатся, даром что молодняк! А взрослые вороны надо мной кружат, вопят, будто не пара их там, а целая стая. Оно понятно: на детей посягают! Одна попытка, другая — и вот наконец добыча у моих ног. Лопатой убил, рядом валялась. Дальше — на автомате, к тому самому шесту привязал, шест в землю воткнул — бойтесь!

Присел на скамеечку, руки трясутся, взмок, будто на тяжкой работе. Добился своего, победил, а на душе погано сделалось. Кого победил-то, птенца! «Ну не было другой возможности, пойми! — успокаивал себя. — Сколько бы они птичьих душ загубили, останься здесь всем семейством, сколько помидорин издырявили!..»

Вороны плакали несколько часов кряду; ну я уже говорил: у них едино — что плач, что ругань. Изгадили мой жигуленок, выпростав себя, насколько смогли. Надоело их слушать, тошнехонько, и я уехал в город.

Вернулся через пару дней, завершив городские дела. Ворон не было, шест с вороненком на месте. Тишина? Нет же, птички поют, на разные голоса! Раньше не обращал внимания или вороны слышать не давали? Эта последняя мысль могла бы примирить меня с тяжелым осадком в душе.

Тут Валера вышел из-за своей ограды:

Слышишь, птички поют! Тебе благодарность от всей улицы, я их на экскурсии вожу — вот, говорю, спасибо соседу. Теперь нету ворон, не слышно.

Где-то во второй половине дня появился сосед с другой улицы, наши с ним участки сходятся задами.

Это ты ворону убил?

Ну, я.

Зачем, что она тебе сделала?

Я начал было про птичек, но он не дал досказать:

Ты негодяй, подлец! Убери немедленно — выставил!

Какое твое дело, старый дурак! — не сдержался я.

Ты в Афгане не был, иначе знал бы... Убери, говорю!

У себя в огороде командуй, что убирать, что выставлять!

Сосед плюнул себе под ноги, отвернулся, а я подумал про него: «Когда наши войска уводили из Афганистана, тебе было под шестьдесят или около того, какого хрена ты там делал в преклонные-то лета? Чего ради приплел?» Ему девяносто на подходе, это я узнал от его сына, пенсионера уже, изредка наезжающего помогать отцу. Он же рассказал, что дед в свое время оставил этот сад невестке, жене старшего сына, но та, покопавшись год-другой, бросила участок, тот зарос, задурнел. Пришлось старому возвращаться, наводить порядок в запущенном хозяйстве.

 

Сижу на своей скамеечке перед домом, слушаю птичек. Вороны, завершив утренний облет, улетели: очевидно, встречаться со мной не входило в их планы. Страх. Неспроста гонители ворон выделили его как самое эффективное средство в борьбе с ними. Страх смерти. Ведь то же самое и человек — нет для него ничего страшнее этого страха. Считается, ворона — одна из самых умных тварей из окружения людей. Опять же, с чьим разумом сравнивать? Конечно, с человечьим. Говорят, эта крикливая птица даже будущее видит. Интересно, каким образом удалось это выяснить?

Мой участок расположен на середине большого подъема-тягуна, — как здешние говорят, «на полгоры». Выше обе стороны улицы заселены, участки ухожены, а вниз по моей стороне — один, два, три, четыре... — да все пять до самой главной дороги брошены. Жуткое это зрелище — некогда обихоженная человеком, а затем оставленная им же земля, будь то сад, усадьба или целое поселение.

Вечером позвал Валера.

Разве что чаю с тобой выпить, — ответил я на приглашение.

На мангале жарилось мясо, на столе — полторашка пива и початая бутылка водки. Хозяин, очевидно, довольный прошедшим днем, вдохновенно крошил огурцы и другую зелень для салата. «А бывает ли когда он в унынии?» — задал я себе вопрос. Нет, пожалуй, не тот человек. Ростом под сто девяносто, крупный, с мощной шеей, крепкими плечами, с кулаками-гирями, он напоминает медведя. Выпьет — маленького, забавного медвежонка, трезвый, когда на работу собирается, к примеру, — взрослого, серьезного. Но никогда (я, во всяком случае, не видел) — свирепого, грозного.

Вот! — со счастливой улыбкой показал он небольшую помидорку. — Саня придет — пробу снимать будем, первая!

Тут и Александр явился, легок на помине.

Это не тебя ли ночью я видел? — спросил его хозяин. — Вышел по нужде, гляжу, кто-то в кустах твоих мельтешит. А уж времени — луна светить устала.

Кого ж еще! — Александр озабоченно потер подбородок. — Как там у Расина: «То было в ужасе глубокой ночи...»

Опять кролики?

Вопрос остался без ответа.

Выпили за помидорку. Валера с сожалением посмотрел на бутылку.

Сегодня лишку не буду, утром на работу ехать, ментов приветствовать. — Он вздохнул, перевернул решетку с мясом. — И ведь не на кого оставить. Димка, зять, толковый, обязательный, мог бы, — так нет, на севера подался, на заработки. Это муж Ольги. Она у Людмилы от первого брака, и еще одна есть, оттуда же. Выросли они обе при мне, так что мои и есть. У меня-то от прежней сын, а общий у нас вот этот здоровый, вы его видели — Артем. У меня работает. Мешки с мукой, говорю, вот так, рядами составь. Показал. Приезжаю — мешки как попало разбросаны. Сменная мне — и хихикает, зараза! — «так у него же силенки нет один на другой поставить». Во как! В качалке железо ворочать сил хватает, а тут... Зову. Смотри. Подсаживаешься, берешь мешок за края и ногами выталкиваешь наверх. Ногами, не спиной, спину беречь надо, потом скажется.

Перед входом на веранду важно прошествовал откормленный бело-серый котяра.

Откуда? — удивился я. — У тебя вроде не было.

Да хоть откуда, им тут воля вольная, заборы-то нарошечные или вообще нет.

О! — Александр привлек наше внимание к телевизору.

Сегодня в Париже столбик термометра поднялся до сорока шести градусов, — сообщила ведущая.

Угу! Пусть пожарятся! Европа, твою мать!

Скорее всего, таким образом Валера отнесся ко всему европейскому сообществу, которое вместе с Америкой, по его мнению, достало уже Россию.

Сегодня днем в городе тридцать три было, — вспомнил я. — И завтра обещают столько же, и на последующие три дня. Сгорит все, земля как камень. На той неделе, правда, дожди обещают.

Ну вот! — оживился Александр. — Бояться нечего. Как указывал Гераклит: «Солнце не перейдет своей меры».

Книжная твоя душа! Представляешь, — обратился Валера ко мне, — у него здесь библиотека, дома все стены в книгах. И у детей то же самое, те давно бы уж все книги на помойку снесли — не дает!

Сад. Одиночество. Зачем я здесь? Зачем это все? Городские земледельцы, каждый второй — садовод. В этом есть что-то помимо простых, очевидных объяснений — древней тяги к земле, желания создать продовольственные запасы, неудовлетворенного чувства собственника... Возможно, здесь присутствует некий фетиш полезности, ведь большинство не удовлетворено своей деятельностью на работе, службе, многие заняты не своим делом. А на садовом участке всякое дело кажется своим. Еще — леность в постижении смысла жизни, она дает самую легкую подсказку: бери лопату! Редкий человек устроен иначе, а обычно так: взял лопату — и думаешь о лопате. Отвлечение от непомерных нагрузок, от необходимости заняться чем-то по-настоящему серьезным. А может быть, отчасти и так: пыл преобразователя — смертоносное влечение человека, вот что он, не сознавая толком, остужает в себе, вгрызаясь в этот крохотный клочок земли. Парадокс? Дело в том, что в природе парадоксов нет, они появляются только в процессе познания, когда логика исследователей вступает в противоречие с логикой мира.

 

Кедр запустил свои ветки в провода, это опасно. Мы с Валерой (у меня две руки, а Валерины заменят четыре) решили обрезать нижние ветки с запасом — куда достанем. Сосед притащил бензопилу, стремянка у меня своя. Надо со стремянки взобраться на крышу — а уж тяжелы оба, неповоротливы! А что делать? Валера, по статусу молодого, полез, я страхую. Предварительно я отогнал машину со двора, ветки будут падать на ее место. Работа оказалась недолгой, обкорнали мы лесину до той самой ветки, где сидели воронята, высоко.

Прям под полубокс, — оценил Валера.

Потом он распилил толстые ветки на дрова для бани, а я расчистил двор от хвои.

Оглядел пространство возле кедра и обнаружил, что корневой отросток толщиной в ногу взрослого мужика, набирая силу, приподнял плитку, которой вымощена дорожка к дому. Надо же, раньше не замечал. Снял плитку, очистил корневище от земли и начал рубить его могучее тело. Тут мне пришлось повозиться, тугая корневая плоть поддавалась с трудом. Наконец вырубил столько, что смог уложить плитку вровень с другими. На том закончил.

Вечером сидели за легким вином. Валера неудовлетворенно крутил головой, поглядывал на Людмилу. Та выдержала паузу, вздохнула и ушла в дом. Вынесла рюмку, наполненную прозрачной жидкостью.

Самогонка! — воскликнул Валера, и тут же: — И где это у тебя заначка?

Ага, так я тебе и сказала! Вон вино с мужиками пей.

Сама она попивала настой из мелиссы, листьев малины, смородины, лимонника... Все это перечислил Валера с гордостью, ибо названная зелень произрастает у них в саду.

Чучело! — рассмеялась Людмила. — Лимонник возбуждает, все остальное успокаивает, стала бы я их смешивать!

Александр разглядывал этикетки на бутылках:

Краснодарский край, станица Старотитаровская. С юга, виноградники рядом, — стало быть, пить можно.

А то б вы отставили, если б с севера! — усмехнулась Людмила. — Да и это не факт, что настоящее. Сейчас, говорят, все из порошка готовят.

Точно! — оживился Валера. — Свое надо делать, правда, Людочка?

Правда, но ты не мылься.

Как бы там ни было, хозяйская гордость взяла верх, и Людмила вынесла маленький графинчик с домашней вишневкой. Она оказалась ароматной, сладкой и не очень крепкой — типичный дамский напиток. Валера снова протяжно вздохнул и отправился в дом.

Не шарь там! Все равно не найдешь! — напутствовала его жена.

В образовавшейся паузе пробился голос телевизора. Показывали заманчивую жизнь на далеких райских островах. Белые пляжи, белые яхты, белые острова, стройные загорелые женщины... Смотрим, завороженные этой красотой, а тут она и кончилась. Оказалось — реклама.

Я в журнале «Москва» прочитал, — Александр отвернулся от экрана, — статья называется «О простоте», автор Жутиков. Там не столько урок нового, сколько подсказка, что мы не усваиваем ни старое, ни новое, ничто нам не наука, а природосообразность — метафора, не более того. Как раз простого не понимая, все усложняем путь в небытие. Важность второстепенного — это зачастую непосильно для нашего разума...

Саня, — обратился к другу Валера, — вот скажи мне, ты все подряд читаешь или по выбору?

По настроению, — коротко ответил тот.

Спал я плохо, спина донимала. Но под утро — как провалился. И снилось мне... Нет, это был не сон — какая-то отсроченная, отложенная, может былая и забытая, или каким-то таинственным образом встроенная в сознание, в самую мою суть — явь. Я видел себя, слышал себя, все было наяву — запахи, звуки, цвета, слова... Да, слова, я помню их до единого. Семинский перевал. Я иду по дорожке, набитой снегоходами. Миновав ослепительно белые холмы, вхожу в кедрач, помня, что надо обнять взрослое дерево и оно поделится с тобой энергией. Я выбрал кедр, который в полутора метрах от корня разошелся в два ствола, да так неохотно раздвоился, так тесно прижались эти стволы друг к другу, что можно подумать: когда-то молния ударила в дерево и расщепила его. Но выше — выше, так и не разойдясь далеко, они росли уже самостоятельными стволами. Я обнял дерево. На высоте моего обхвата ствол был еще един, и я обратился к нему:

Брат мой! Не хочу передавать тебе мои недуги, но прошу поделиться со мной твоей силой. Я много не возьму, зачем? К тому же и тебе самому нелегко, вот и корень один на двоих, и вышел ты к самому краю леса, на ветер, на секущую непогоду, заедает тебя, отнимает силы этот назойливый, неистребимый мох, лишайник уснея. Брат, а давай я буду третьим? Понимаю, в братья мне, самозваному, может и не быть дороги: я вдвое младше, чужак, ни статью, ни здоровьем не вышел. Но я буду любить тебя, уже люблю, а в братьях это необходимо, как без этого? Общее? Общее найти можно, если подумать. Тут тебе и одиночество на миру, и жизнь на ветрах и переменах, и болячки... Вон, понадобилась кому-то из людей растопка, вонзили жало топора в тело, в смоляной потек, и не спросили, отчего он тут, почему выкатилась твоя янтарная слеза. О чем ты плакал, брат? О чем ты плачешь?.. Я тебя обнимаю. А многие ли из проходящих притронулись к тебе? Разве что взглядом проводят. Нет, я понимаю, слишком мало исходит от меня, чтобы братом назваться...

Но — чу! Зашелестела ткань на плече, ветка пригнулась и тронула мою куртку. И с чего бы — ни ветерка, ни легкого вздоха в застывшем воздухе!

Это ты! Ты заговорил со мной! Ты простил мою навязчивость и бесцеремонность. Ты добр и великодушен, потому что велик. Знаю, сейчас скажешь: «Ты же уйдешь сию минуту, отправишься в свои далека, истаешь в пространстве, а нам тут доле вековать. Но возвращайся, приходи, положи мне руку на плечо, и я протяну тебе свою. Брат!..»

Меня вытолкнуло из сна, как пробку из бутылки с шипучим вином. Что это было? Как это? Долго не мог я опомниться, прийти в себя, а придя, так и не понял, как такое возможно?

А солнце уже высоко, никогда так поздно я не поднимался.

До полудня не хотелось выходить на свет божий, что-то не пускало из домика. А когда вышел, увидел, что весь ствол кедра залит смолой. Она натекла из больших и малых срезов в таком обилии, что казалось, кто-то сторонний взял и пролил из огромного ведра эту тягучую прозрачную жидкость. Кедр лечил свои раны. И плакал.

После недельного отсутствия появился сосед, отругавший меня за ворону.

Вы извините меня, пожалуйста, я слишком грубо тогда...

Да чего там, я уже забыл. — Честно сказать, я был удивлен.

Нехорошо, извините, — повторил он. — В Афганистане их мало, ворон этих, мы их разведчиками называли. Увидим, где вьются, — ага, там, значит, поблизости духи, — обходим это место. Считай, жизнь нам спасали.

Дед потоптался еще немного у забора, словно добавить что-то хотел. Но смолчал и отправился вглубь сада. А я не решился спросить, что же он делал на афганской войне в столь преклонные годы? Так до сих пор и не знаю ответа.

Пошли дожди. Как и положено по старому природному календарю, которым давно уже пренебрегла наша земная действительность. Раньше — как закон: вторая половина июля — дождь. Старики так его и называли — сеногной. Время косить, трава в колос начинает идти, а тут тебе и небо прохудилось. От обилия воды земля набухла, потяжелела. Мой огород «поехал» к соседям, на брошенный участок. Тут у меня самое уклонистое место, надо как-то закреплять, а как?

Позвал Валеру. Он глянул и, ничего не сказав, пошел к себе. Появился минут через десять, волоча металлический борт от грузовика, видно — тяжеленный.

Ты хорошо подумал? — подхватил я край ноши. — Таким добром не разбрасываются.

Да лежат без дела уж который год, все собирался...

Он не стал досказывать, что же собирался делать с этим бортом, пошел за следующим. И так семь ходок, семь бортов, аккурат всю аварийную часть периметра загородили. Быстро как-то у нас все получилось, ловко.

Вот это голова! Вот это руки! — не сдержал я восхищения.

Так кто на что учился, — скромно подтвердил свои достоинства Валера.

А учился он, как мне было известно из наших разговоров, в политехническом на факультете «Машины и аппараты пищевой промышленности». Поработав, стал разбираться в мельницах самых разных конструкций, начал ездить по всему краю: где монтаж нового оборудования, где ремонт старого. За делом рассказал мне, как приехал в село, где наладкой занимался немецкий специалист. «За валюту наняли», — шепнули ему на ухо. «Ты, валютный, отойди-ка», — потеснил его Валера, понаблюдав за тщетными усилиями иностранца. Тот — ругаться: половина немецких слов, половина наших. Оказалось, при комплектации оборудования кто-то или специально, или нечаянно перепутал на шильдиках порядковые номера. Ну откуда немцу догадаться, такое разгильдяйство только русский разберет!

Много чего рассказал в тот день Валера. Как обидели его, такого большого и сильного. Работал он главным специалистом на крупном зерноперерабатывающем комбинате. Пришло время квартиру получать, очередь подоспела, и дом готов к сдаче. И тут понадобился ему день среди рабочей недели для домашних дел. Позвонил своему начальнику: мол, так и так. Тот отпустил вроде бы с легким сердцем. И надо же, как на грех, директор Валеру спрашивает. Как — нет на работе? Значит, поступим следующим образом: ты ему прогул, понижение в должности — и вон из очереди!

Шибко им эта квартира нужна была, — усмехнулся Валера

Так это ж подлость!

А кто сказал другое?

И что — обиделся, ушел, в суд подал?

Не, в партию не стал вступать. Они же все партийные, и мне сказали: надо, иначе вверх по службе не пойти. А у меня уже и заявление дома лежало. Порвал.

Валера глянул напоследок на итог нашего трудового подвига, перевел взгляд на посадки.

Видишь вот, — смутился я, — трава...

Э! Ты у других не видел! Разве это трава?! Хотя, если сравнивать с Санькиным огородом, у нас с тобой натуральное запустение. У того ни травиночки, морковочка к морковочке, луковка к луковке, все прорежено, все подстрижено — выставка! Он вообще, скажу тебе... Он... редкий, понимаешь?

Взгляд, обращенный в сторону участка Александра, потеплел, засветился, и Валера в эту минуту превратился в медвежонка. Только что был медведь, ворочающий неподъемное железо, а теперь — медвежонок.

Надо как-то расплачиваться за помощь, за металл. Сдать его скупщикам — на пару ящиков водки потянет, не меньше. Денег Валера не возьмет, значит, все та же водка. Только подумал, что Людмила не одобрит подобный расчет, как от их домика донесся ее крик. Валера рыкнул в ответ — и понеслось. Ругались долго, истово, раньше такого на моей памяти не было. В итоге Людмила подхватилась и умчалась в город на своей машине.

Я долго не решался пойти к Валере: пусть остынет. А когда заглянул на веранду, застал его пьяным с малым отступом от крайней границы. На столе пустая бутылка из-под водки и еще одна, чуть недопитая. Глаза красные, вразбег. Медведь тяжело ранен. На нем сорочка с короткими рукавами, тесная, она расходится на груди и животе, оголяя тело. Тесно ему, подумал я, инженеру, классному специалисту по серьезному оборудованию. Все его мастерство понадобилось для маленькой пекарни, из которой развозят хлеб по таким же маленьким магазинчикам, а в сезон еще и по садам.

Садись, — пригласил он. Правда, получилось: «Аись!»

Нет, Валера, и тебе бы посоветовал пойти прилечь. Хватит на сегодня.

Угу, — быстро согласился он. — Щас.

И не тронулся с места.

Ты меня слышал? Точно, пойдешь спать? Помочь?

Не, сам, спокойной ночи! — «О-о-очи», — прозвучало.

Я ушел, сел на свою скамеечку лицом к розам, моей любви и гордости, цветам, которые, кстати, не требуют к себе особого внимания, зато цветут до глубокой осени. Розы приносил я той, далекой. Розы были на нашей свадьбе. Последний букет тоже был из роз, желтых, как она любила. Вспоминая, просидел до темноты и, уже собираясь пойти в домик, услышал из-за Валериного забора мощный его голос. Странно, вещал он вполне разборчиво:

Хочу жить как весь мой народ! Жизнью народа жить хочу! Смотреть по телевизору Аллу с этим ее... с «Арлекином», Виталину и «Спокойной ночи, малыши»!

Живой, подумал я, побузует — спать ляжет. Народ!..

Следующим номером был вокал.

На-а горе колхоз, по-од горой колхоз, — старательно выводил он.

Ночь опустилась, все вокруг стихло. Вскоре затих и Валера.

Назавтра с утра он собирал смородину — выполнял, по его словам, самую ненавистную работу.

Людка наказала, — буркнул.

А потом отправился к Александру обшивать баню. Обо всех своих перемещениях с некоторых пор он зачем-то стал сообщать мне.

Тем временем я собрал малину и сварил из нее варенье. Очередное нарушение традиции. Или еще один сигнал старости? До сей поры я варил варенье исключительно из дикой малины, лесной, а нынче вряд ли в лес попаду: нога едва ходит.

Управились Валера с Александром быстро. И весь оставшийся день я из своего огорода слышал их голоса. Наверно, баню обмывают, подумал. Вечером пошел занести кастрюлю, которую брал для варенья.

Мои соседи сидели за столом и пили чай.

Присаживайся! Хочешь — с мелиссой, хочешь — с лимонником, есть обычный вот, цейлонский.

За чаем я рассказал им про деда, про Афган и про ворон.

Так то каждый охотник знает: где вороны — там живое, движение, — подтвердил слова деда Валера. — А что-то я шеста с вороной у тебя не вижу.

Да убрал я его, еще третьего дня убрал.

А я читал у Валентина Распутина рассказ, называется «Что передать вороне?», — подключился к разговору Александр. — Там герой подозревал, что если и существует связь между этим миром и не-этим, так в тот и другой залетает только ворона... Кто его знает, писателю видней. Кстати, его герой говорит о вороне, что она добрая и разговорчивая, с задатками того, что мы называем ясновидением. Там в конце рассказа ворона ему сообщает, что дочь, от которой он уехал в свой домик на Байкале, заболела.

Он помолчал, повертел в пальцах чашку из-под чая, поднялся:

Пойду я, засиделся.

Посидел бы еще, сейчас свежего заварим, поговорим, время-то еще детское, — принялся уговаривать его Валера.

Время, — задумчиво повторил Александр. — Времени слишком много, чтобы говорить о жизни, и слишком мало, чтобы жить. Знаете, Энгельгардту подарили на день рождения табличку с надписью: «Сегодня первый день твоей оставшейся жизни».

С тем он и отбыл.

 

Утро выдалось спокойным, тихим, даже вороны пропустили свой утренний облет. Впрочем, проснулся я поздновато, мог и не слышать. Днем они так и не появляются.

Розы мои в цвету, а вот помидоры никак не хотят поспевать. Ботва выдурила — лес непроглядный, а толку-то... Там, гляди, и осень не за горами, а дальше... Опустеет, обезлюдеет этот цветущий и плодоносящий уголок на четыре, а то и все пять месяцев. Виноград выращивать в Сибири научились, а вот лето продлить — не получается.

И вдруг до меня донеслись какие-то странные звуки. Вот еще, еще... Не то зовут кого-то, не то завывают, — странные звуки, незнакомые. Шли они со стороны Валериного участка. Я подошел к забору и увидел Валеру, бредущего по грядкам, по кустам, сминающего проволочные ограждения. Он выл, скорее рычал раненым медведем. Увидев меня, с трудом вытолкнул из себя:

Саня помер! Друг мой лучший, брат! Представляешь, Анатолий?.. А я не представляю! Вот вчера, здесь... И не жаловался в последнее время...

Он беспрестанно повторял одно и то же, говорил и плакал, плакал и говорил.

Утро — нету Сани, десять часов — тишина. Так-то давно уж объявился бы. Я до одиннадцати дотерпел, пошел... А он лежит... лицом в подушку... Не дышит.

Ночью меня разбудили крики, долетавшие через открытое окно. Я узнал Валерин голос, хотя тональность для него была необычная, кричал он призывно и как-то высоко, по-бабьи. Он звал и звал, повторяя:

Саня! Анатолий! Саня!..

И было в этом крике что-то знакомое и далекое, из тех времен, когда мы ходили по ягоду и теряли друг друга в лесу, пугались.

Валера уехал хоронить своего друга, нашего с ним соседа по саду. Смерть не выбирает места. Все утопает в яркой зелени, в цветах, овощи созревают, яблоки наливаются... Умер человек. Его учила жизнь, учили книги, он стал умным, мудрым. Стал ли? Какое теперь это имеет значение! Ровные чистые грядки, морковка к морковке...

Вся земля под кедром усыпана шишками. На вид вполне созревшие, и все, как одна, в смоле, будто специально окунал их кто-то в нее. Шишки упали в июле? Где это видано! Пришло в голову, что кедр каким-то невероятным усилием сбросил их разом, как опостылевший тяжкий груз. На!!!

Беспрестанно лаяла и выла собака, потерявшая хозяина.

Откуда-то издалека доносился вороний грай.