Золотой огонь Салаира

Предисловие

Капля проснулась от стремительного полета. Она и еще несколько капель выпали из тяжелой тучи и понеслись что есть мочи вниз. Ее подруги смеялись и визжали от восторга, а Капле было не до смеха, она просто умирала от страха.

— Прощай, мама! — кричали капли, обращаясь к туче. — Здравствуй, жизнь! — кричали они стремительно приближающейся земле.

Скоро Капля со всего маху шлепнулась о березовый лист. Первый, второй и еще десятки ударов, а потом она оказалась на Цветке.

— Доброе утро, — сказал Цветок.

— Какое же оно доброе, если у меня болят бока и я вымазалась какой-то пылью!

— Это не пыль, это пыльца.

— Экая гадость! — Капля попыталась стряхнуть с себя золотые песчинки.

Вдруг Цветок нагнул голову, она сорвалась с белых лепестков и упала на землю. А на земле кругом мусор. Капля осмотрела себя: она была грязной, такой грязной, что даже золотой пыльцы не видать.

Только Капля поспешила прочь от всего этого кошмара, как кто-то вдруг наступил на нее и вдавил в придорожную грязь.

— Да что же это такое! — рассердилась Капля, плюнула вслед и бросилась наутек, только бы подальше от тучи, Цветка и тех, кто не смотрит себе под ноги.

На пути появилось озеро, а в нем миллионы таких же капель. Они плескались, играли с солнечными лучами и все были чистыми. И когда увидели грязную Каплю, позвали ее к себе.

Капля шагнула в озеро, капельки-подруги тут же обступили ее и начали мыть.

— А-а! — завопила Капля. — Мне больно! Идите прочь!

Она вырвалась на берег, с еще большей обидой помчалась куда глаза глядят и не заметила, как налетела на Гусеницу.

— О! Какая красивая капелька! — удивилась Гусеница и лизнула ее своим длинным и шершавым языком.

— Что ты творишь, гадина?! — возмутилась Капля и помчалась дальше.

После ей повстречался Комар. Он долго летал над нею, и Капля даже подумала, что тот влюбился в нее. Но Комар вдруг вонзил ей в бок свой острый нос и напился.

От неожиданности Капля упала без чувств, а когда очнулась, увидела над собой чудесную Бабочку. Бабочка глядела на Каплю, как в зеркало. Потом шепнула: «Какая я все-таки красивая!» — и улетела.

— Какая ты дура! — крикнула ей вслед Капля и вдруг обнаружила перед собой глубокую яму. — Вот где я спрячусь ото всех! — обрадовалась она и полетела с обрыва вниз.

Капля летела долго, потом катилась по какому-то каменному склону и неожиданно оказалась на потолке огромной пещеры. Невидимые капли, покрывавшие ее свод, шептались и спрашивали друг друга:

— Кто следующий в вечность?

И какая-нибудь из них стекала вниз по огромной каменной сосульке, повисала на кончике, и все ждали, когда она окаменеет.

— Я следующая! — закричала изо всех сил Капля.

И, не ожидая согласия, потекла по каменной сосульке, притормозила на самом хвостике и через пару веков окаменела. Она стала вечностью, но ни ее истории, ни ее дел, ни ее красоты никто не помнил. Красота в темноте не видна.

Рябой прапорщик

(Ноябрь 1919 года)

В конце осени, когда только выпавший снег на дорогах укатало плотным настом, а лога накрыло холодным саваном, через Елшанку потянулись отступающие колчаковцы. Первый отряд был мал: все офицеры разместились в большом доме купца Снадина, а солдаты в двух соседних избах.

Белогвардейцы вошли в село тихо, но по-хозяйски. Непуганым жителям все казалось вновь, и они высыпали на улицу, встречая непрошеных гостей. Мужики толпились вместе со старостой по одну сторону дороги, а бабы по иную. Офицеры, не спешиваясь, сдержанно переговаривались, солдаты рассматривали деревенский люд в ожидании приказа. Один из отряда — рябой прапорщик, злой и раздражительный, — сразу заприметил Ксению, местную девицу ослепительной красоты, — она стояла в толпе любопытствующих баб.

Доброжелательное настроение сельчан изменилось, когда колчаковцы пошли по домам «реквизировать» продукты. Они запросто входили, бесцеремонно обыскивали дом, брали что хотели, а на вопросы хозяев отвечали, мол, по закону военного времени, еще наживете, а нам, защитникам Отечества, сейчас продукты поважнее будут. Кто протестовал, получал либо зуботычину, либо прилюдную порку прямо во дворе.

Особенно пострадали соседи Ксении, зажиточная и трудолюбивая семья по фамилии Косые. У них колчаковцы забили бычка и двух овечек, освежевали и туши спрятали в розвальнях. Один из двух братьев считался в деревне женихом Ксении — крепкий и очень сильный Андрюша. Но Ксения на его предложения отвечала резким отказом и обидным аргументом: «Это что же, женишок, я после свадьбы Косой буду зваться?» — и смеялась ему в лицо. Андрюша обижался, но терпел. И знала бы Ксения, что именно Андрюша спасет ее от рябого прапорщика.

Встретив девушку у ворот, колчаковец приказал собираться и ехать вместе с ним.

— С чего это? — по привычке дерзко ответила своенравная Ксения.

— Полюбилась ты мне, — как приговор, объявил прапорщик.

— А ты себя в зеркало видел? — хохотнула Ксения.

— Артачиться будешь, пристрелю, сука! — коротко пригрозил рябой.

По глазам Ксения поняла — пристрелить может, но характер брал свое.

— Видели мы таких стреляльщиков, и рябых, и ниче себе с виду, здоровых.

Прапорщик ударил ее вскользь, будто пощечиной, но с такой силой, что Ксения упала в снег. Увидел это Андрюша, понял, что с девкой беда, и затеял драку с братом у себя во дворе. И так они орали друг на друга, так бились нешуточно, что все колчаковцы, бывшие на улице, кинулись смотреть мордобой. Не утерпел и рябой прапорщик. А пока он глазел на дерущихся, а потом выяснял что к чему, Ксения шмыгнула в избу к бабке Ангелине Федоровне, которая умирала уже скоро год, но умереть никак не могла. Чудная была бабка, но добрая.

Посреди горницы на табуретах стоял гроб, а в нем лежала Ангелина Федоровна. Лежала давно и просила Господа забрать ее душу грешную в Царствие Небесное.

— Бабушка Ангелина, — взмолилась Ксения, — спрячь меня, родненькая, а не то увезут меня и ссильничают!

Бабка поняла все сразу, буквально выпрыгнула из гроба.

— Лягай на мое место!

— Нет, бабушка, в гробу меня сразу найдут!

И тут старая сообразила, открыла ларь у стены, а там — остатки пшеницы.

— Лезь в ларь, девка, а я тебя пшеницей засыплю!

Кстати сказать, у стены мешок с пшеницей стоял. Спряталась Ксения в ларь, бабка на нее прежде всякой одежды навалила, а потом лихо мешок с пшеницей подняла, будто молодка игривая, и поверх высыпала, а после уже крышку ларя прикрыла. А сама опять в гроб улеглась, лежит в подушках, свечи в изголовье потрескивают, а она читает молитвослов и крестится.

Влетает в избу рябой прапорщик. Увидел бабку в гробу, заорал от неожиданности. А та из гроба приподнялась:

— Чего орешь? Чего надо?

Совсем оторопел прапорщик. Потом пришел немного в ум и спрашивает:

— К тебе девка заскочила? Где она?! — а сам избу оглядывает. А что там смотреть: стол, печь пустая, ларь у стены и гроб посередь горницы.

— Окромя меня, здесь иных девок нету. Изыди, сатана, не видишь — помираю, не мешай душе моей скорбной найти дорогу в Царствие Небесное, — сказала спокойно бабка Ангелина, поправила чепец на голове, улеглась на подушечку и запричитала молитву: — Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоей Ангелины, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. — Опять повернулась к прапорщику: — Ты уйдешь, сукин сын, али огрею тебя кочергой и с собой заберу?!

Сел прапорщик на ларь, потому как больше не на что, табуреты и те под гробом стоят, а сам думает, где девка спрятаться могла. А Ангелина Федоровна в раж раздражения вошла и орет:

— Ты уйдешь от меня, идол сатанинский, парша гнидина?!

Уцепилась она за края гроба, вроде как силится встать. И видит прапорщик на ее руке палец с кривым ногтем. Подскочил, в ларь глянул — а там пшеницы с верхом, и от греха подальше скоро ушел прочь.

Так и спаслась Ксения от замужества с рябым прапорщиком. А Андрюшу с братом колчаковцы с собой взяли, чтобы те их в Болотное везли на своих же санях. Вернулись братья через несколько дней и в партизаны подались. Так сгинул жених Ксении. Люди говорят, что убили Андрюшу.

Прошел с того чудного случая месяц. Бабка Ангелина счастливо умерла, как хотела, во сне. Весь месяц текли через Елшанку и другие сибирские села обозы отступающей армии адмирала Колчака. Жители научились прятать продукты, фураж и угонять на заимки лошадей. Жизнь жилась тревожно.

Ояшинская трагедия

(15 декабря 1919 года)

К декабрю отряды красных уже сломили белых и стремительно продвигались по Транссибу. С приближением Красной армии активизировались партизаны, которые если не рельсы разберут, то вместо угля в бункер паровоза снег засыплют или из-за угла пальнут. А то и диверсию устроят. Белочехи отправили на помощь колчаковцам в Новониколаевск состав бойцов, но между станциями Чахлово и Чебула партизаны пустили состав под откос, — погибло много людей, но больше осталось увечных. Пришлось хоронить в одной братской могиле и погибших, и тяжелораненых, пристреленных своими же солдатами. Злоба росла, накалялась. Но как ни бились белые, 14 декабря 1919 года пришлось им покинуть Новониколаевск и пятиться на восток.

Теплый декабрь сыпал крупными хлопьями, покрывая округу ослепительно-белым шелком легкого снега. Оттепель гуляла по кривым улицам и унылым крышам сельских домов и сараев, стекала по голым веточкам берез весенней капелью, а под соснами ведьмиными кругами проявилась опаленная солнцем трава. Ветерок не обжигал ледяной стужей, а только освежал уставшие лица. Природа жила своей жизнью, будто не замечая, что идет война.

В тот день карательный отряд колчаковцев разместился в селе Ояш на короткий отдых. Именно от Ояша расходилась древняя сибирская тропа, ветки которой шли через Карасево, Зудово и Большечерное в Томск, по Сибирскому тракту через Елбак, Турнаево, Елшанку в Болотное и по железной дороге через Чахлово и Чебулу до самого Владивостока.

Ояш — село большое, многие работали и на строительстве «чугунки», а после там же путейцами. По ней же приходили все новости. Прежде о войне с немцами, потом об отречении царя и о Временном правительстве, скоро и о большевиках. А колчаковцы пришли сами, без новостей. Досужие старики ворчали, мол, не было бы «чугунки», глядишь, и без горя пожили бы. Но без горя среди людей жить трудно, а без людей и вовсе жизни нет.

В избе, приспособленной под тюрьму, колчаковцы собрали местных партизан из отряда Уткина. Потом еще купец Ипполит Рындин сдал всех сельчан, которые к большевикам склонность имели. Душ пятнадцать собрали, да поняли, что самим пора бежать, пока красные не настигли. И уже на закате вывели на берег реки арестованных, поставили на восток лицом и пальнули в спины. Упали разом, да один стоит, еще раз стрельнули, а он не шелохнется. Тогда поручик Алексей Левашов, обладавший небывалой силой удара, подъехал на лошади и секанул саблей по его шее. И ведь отсек голову, упала та на грудь и повисла на коже. А партизан стоит. Отер поручик саблю о плечо убитого, уперся в его спину острием и толкнул. Только тогда и рухнул мужик.

— Добить шашками, — приказал полковник Потапов, и пошла рубка. Секли всех подряд, а тут новый приказ: — Засыпьте снегом!

А снега-то чуть-чуть насыпало, да небо вычистило, будто от страха все облака разбежались. Висит одна луна на небе, круглая, бледная и немая. Посыпали сверху на казненных сколько собрали снега, а сквозь снег кровь проступает. Опять сыплют, а она все равно наружу лезет.

— По коням! — приказал полковник, и вот карательный отряд уже нагнал главный обоз, и потянулись все молча в неизвестность. Кругом Сибирь, белая, холодная, поля кругленые, колки пустые, только ельник местами чернеет, тоску наводит. Едет отряд, ползет по снегу, а луна яркая, и от света ее тени тех убитых на дорогу ложатся.

Иван Николаевич Шелковников упал вместе со всеми, хотя пуля прошла мимо. Он лежал среди мертвых и видел, как расправлялись с остолбенелым партизаном из уткинского отряда, огромным и непокорным мужиком, как смахнул с него голову белый офицер. Но Шелковников не дрогнул от ужаса, а лежал чуть дыша, будто мертвый. Потом колчаковцы начали добивать расстрелянных. К нему тоже подошел солдат и ударил шашкой по голове, но он вытерпел боль и не показал, что жив, а уже после второго удара потерял сознание.

Он очнулся, когда услышал шум удаляющихся всадников, а потом уже вылез из-под снега. Сел, пощупал голову, и первая мысль: «Не треснула!» Спас войлок, который сибиряк подшил в шапку для тепла. В лютую зиму пригодилась, а теперь получилось, что и жизнь ему спасла эта хитрая подкладка.

Шелковников разгребал снег над убитыми одной рукой, второй придерживал голову, которая норовила упасть на плечо. Живых больше не было.

Идти в село Иван Николаевич побоялся и шагнул по старой дороге к эстонским хуторам, там жили друзья. Восемь верст он шагал всю ночь, часто садился на валежник, ел снег. Голова кружилась, боялся потерять сознание. Но Бог милостив, в Эстонке его приняли и помогли по свету доехать до Болотного, которое уже заняли красноармейцы. Так люди узнали о зверстве карательного отряда под командованием полковника Потапова.

Встреча

(16 декабря 1919 года)

Левашов ехал, чуть покачиваясь в седле. Под шинелью у него телогрейка из тонкой овечьей шкуры — купил у ояшинского крестьянина за десять рублей и не жалеет теперь. Шарф, плотный и сухой, как небритый подбородок, защищал шею, грел, будто печь в доме. Да только печаль на душе осталась от того стойкого партизана, и не просто осталась, а томилась в груди, будто в костре огоньком тлела, и не давала задремать. Понимал Алексей, что не нужна была ему в зачет эта еще одна жизнь. Пятнадцать человек извели. Понятно, что красные, но ведь люди! — терзался думами поручик. У кого-то жены теперь одиноки, у кого-то дети теперь сироты. Да и баба среди партизан была, и ту не пожалели. Зачем? Что изменят эти убитые в проигранной борьбе с красными? Ничего, только ненависти прибавят к ним, к тем, кто два года защищает Отечество. От кого защищает? От этих крестьян и рабочих? Что же им там, намазано в этой «красной» жизни? Почему вдруг взялись за оружие против власти? Много вопросов, а ответов нет.

Алексей вынул платок, уже не белый, а одичавший в кармане шинели, потемневший от пыли и просыпанного пороха. Вынул из ножен саблю, и та сверкнула белой сталью. Белой и мертвой, будто не из железа, а из кости кована. Протер лезвие платком, зачем-то посмотрел на тряпку и подумал: сколько же его сабля за эти годы выпила человеческой крови, сколько душ нанизала, как баранки, на свое лезвие?

Он бросил платок под ноги лошади, вернул саблю в ножны и попытался задремать, думать больше не было сил.

Карасево проехали молча. Село вымерло, даже собаки попрятались, будто от волков. И вот этот холод от теплых, дымлевых и нагретых изб особенно ощущался сейчас в ночи и под палящей мертвым светом луной.

Отряд колчаковцев шел всю ночь, от Ояша через Елбак и Турнаево, на рассвете его путь пролегал через село Елшанку. Петухи уже сорвали голоса, а край неба зажегся багрянцем, когда первые конники ступили по центральной улице села, а сани заскрипели натруженными полозьями. Над избами клубился теплый дым, сдобренный хлебным духом и наваристым борщом. Но, заслышав шум на дороге, крестьяне потушили лампы и притаились за вышивными занавесками, молясь и причитая, чтобы минуло лихо и никому в голову не пришло заглянуть в дом с какой нуждой или просьбой. Отказать вооруженным людям считалось плохой приметой.

Только молодая девушка, Ксения, дочь местного кожемяки, мастера обувку шить, вышла на пруд за водой — мать послала. И, уже обернувшись, с полными ведрами, увидела всадников, а потом и ряд розвальней, плывущих по селу плотной вереницей. Отряд шел угрюмо, устало, а оттого и безразлично, хотя всякий проезжающий мимо помечал, что девка добрая, красивая и стоит бодро и прямо под коромыслом с двумя бадьями, полными воды. Каждый думал или вспоминал свое: кто про дочку, кто про жену, а кто про не встретившуюся еще любовь.

А Ксения и впрямь была девицей редкой красоты. Круглолица, но с легким овалом, высокий лоб, пухловатые, ярко очерченные губы и румяные щеки, будто от стеснения прихваченные зарею, несколько кокетливых веснушек выдавали деревенское происхождение, нос скромный, кругленый. Но главная красота скрывалась в голубых глазах, и голубизна та была беззастенчива, с бирюзовым отливом по краю зрачков и искоркой то ли озорства, то ли печали. Глаза сияли и жили, обнаруживая быстрый и острый ум, веселый и отзывчивый, но решительный характер. И вся она словно светилась добрым нравом, задором в широкой улыбке, силой в стане и открытым взглядом, ясным и бесхитростным, будто живет и замечать не хочет горя на земле.

Неожиданно около Ксении остановился всадник — молодой поручик Левашов. Дремоту с него как рукой сняло, когда увидел красавицу.

— Здравствуй, девица!

Ксения отступила назад, аж холод прошел по спине от страху.

— Проезжай куда ехал! — отчаянно и зло ответила она.

— А что недобро так? А испить водицы не дашь?

— Еще чего! У нас кони после чужих не пьют.

Алексей спешился, накинул уздечку на плетень и подступил к девице, а тут слышит, закричал кто-то из проезжающих бойцов:

— Алексей Павлович! Забирай, девка что надо!

И вдруг он прильнул к ведру, сделал несколько ледяных глотков, утер тонкие усы и спросил:

— Поехали со мной, женой будешь!

— Экой ты, жених, скор на расправу! А еслив я за му́жем? — А у самой сердечко забилось: так хорош офицерик этот, лощеный и с усиками, так хорош, что и убегать жалко.

— Нет! Ты меня ждала! Точно меня! Ночами вздыхала и днем думала, что приедет к тебе всадник, изопьет водицы и увезет в свой терем.

Ксения вдруг смутилась и опустила глаза.

— Ну, глянь же на меня! Я здоровый, богатый, все брошу к ногам твоим: и ковры заморские, и изумруды точеные! Верь мне! Царицей сделаю! Что тебе здесь в деревне? Гусей пасти да сор мести? Не трону, клянусь, пока не обвенчаемся. Слово офицера! Клянусь Богом, на руках носить буду!

— Алексей Павлович! — позвал крайний, замыкающий обоз возница. — Не отставай надолго!

— Догоню, — махнул вознице поручик.

— Сладко обещаешь, да жестко потом спать будет, — по-взрослому и будто опытная баба, повидавшая не один обман, сказала девушка. — Не верю я вам, обманщики кругом. Вот если матка с батькой согласятся, тогда пойду. — А сама думает: Андрюша в партизанах, мужики все по заимкам прячутся, и спасти ее некому будет.

— Значит, люб я тебе?! — офицер кинулся обнять Ксению.

— Не тронь! — приказала она, почувствовав уверенность и власть над ним. — Родительского благословения нет.

— Да какие родители?! Жизнь-то твоя сейчас решается! Упустишь миг, и все иначе пойдет. Пойми, такое просто не случается! Бог правит нами, он нас свел, а то ты и не знаешь, что он нас уже обвенчал!

Отряд покинул Елшанку, рассвет выбелил лесную темень, и от света утреннего и румянца стыдливого еще краше стала Ксения, еще смущеннее. И поняла сама, что или сейчас, или никогда.

— Хорошо, — выдохнула она онемевшими губами, — пойдемте к бате за благословением. Согласная я!

Снял с девушки офицер коромысло с ведрами, обнял и крепко поцеловал в уста. Да так крепко поцеловал, да так сладко пахнуло из-под воротника девичьего, что как безумный подхватил он ее и закинул на шею коню одним махом, снял уздечку с изгороди и, будто птица крылатая, вскочил на коня.

Проскакав село, он свернул в поле. Не успело еще намести, — и в этом было для него провидение Божие, и в том, что теплынь текла в лицо вместе с рассветом. Ксения пыталась вырваться, молча и неистово, но он был слишком силен, жилист, из мужиков с ним мало кто справиться мог, а тут девка, да еще любимая. Отъехал верст пять, спрыгнул с коня, помог и ей встать на землю.

Они стояли напротив друг друга, и вдруг она развернулась и побежала. Он кинулся за нею, сбил с ног, сам упал рядом.

— Жизни мне без тебя больше нет! Пойми ты это! — запыхавшись, пытался говорить, одной рукой держал ее, а другой черпнул снега и утерся. — Судьба ты моя! Не отпущу! Всё!

— Силком мил не будешь! Зарежу! — ответила она, пока Алексей завязывал своим шарфом ей за спиною руки.

— От тебя и смерть приму, как Божью благодать. Поехали в церковь, обвенчаемся, а потом к родителям. Смотри, — Алексей достал из нагрудного кармана сверток. — Все твоим родителям отдам, пусть поживут богато, а я еще добуду, коль ты со мной! Посмотри, здесь много золота! На, возьми себе. — Он свернул тряпочку с драгоценностями и сунул ей в карман.

Ксения молчала. Она была зла и растеряна. Зла, потому что без согласия ее увез, а растеряна, потому что выкуп изрядный. И красив был, стервец, очень красив.

Плен

(17 декабря 1919 года)

Поручик Левашов закинул связанную Ксению на шею коня, взлетел в седло, когда увидел за околицей отряд красноармейцев. Но уйти от погони он не смог.

С зуботычинами и в царское, и в новое время жилось привычно. Так не так, а в морду хошь не хошь, но получи! Пока к плененному подъехал командир отряда, ретивого Алексея успели остудить изрядно.

— Прекратить! — закричал командир красноармейцев. — Позор — вести себя как всякая белая сволочь! Вы — бойцы Красной армии, а занимаетесь избиением пленных!

— Товарищ Ковригин, так он первый начал, выхватил саблю и давай ею махать. Мы ему говорим, прекрати, мил человек, людей пугать, а он как бешеный. Ну и пришлось объяснить господину колчаковцу, шо нельзя так разговаривать с бойцами Красной армии.

Отряд грохнул разом и дружно. Красный командир тоже не удержался и улыбнулся.

— Кто такой? — спросил он пленного.

Пленный молчал. Ковригин принял от красноармейца саблю, вынул ее и прочитал на лезвии: «Алексей Левашов». А с другой стороны витиеватой, но понятной вязью: Pierre Chevalier.

— Так ты кто, господин поручик: русский или француз?

Пленный молчал, только выплюнул сукровицу.

— Откуда вы, девица? — обратился Ковригин к девушке.

— Мы из Елшанки будем, — Ксения смотрела командиру в глаза.

— По своей воле бежала с колчаковцем?

— Товарищ командир, — пояснил все тот же красноармеец, — дамочка была связана, силком вез.

— Понятно. Надругаться хотел. Товарищи! Мы — красноармейцы, а не колчаковская сволочь, а потому пленного доставить в Болотное, завтра будем судить. Помните, что мы здесь власть, а власть поступает только по закону, и чтоб никакого самосуда не было.

Командир Ковригин приказал двум бойцам доставить Левашова и девушку в Болотное, а сам с отрядом отправился дальше — искать отступающих колчаковских карателей.

Ксению посадили на офицерскую лошадь, а поручика пустили следом на привязи, мол, пусть разомнется. В Болотное заехали к полудню. Было ясно, морозец крепчал. На улицах безлюдье, только на вокзальной площади несколько трупов и брошенная полевая кухня. Колчаковцы ушли без боя, потому пожаров не было, да и погибших немного.

Заперли белогвардейского офицера в углярке около багажного отделения до суда и расстрела. Темно в углярке, но тепло, потому как одна стена с кочегаркой соединена окном, закрытым деревянной ставней, и было еще уличное окно, в которое загружали уголь. Алексей попробовал его на прочность: ставня даже не шелохнулась, закрыта снаружи. Присел у теплой стены и понял, что это его последние часы, и так тоскливо стало ему, что хоть волком вой. Собственно, жизни еще и не было, была только война, прежде с персами, после на германском фронте, а теперь в Белой гвардии. Связь с родителями и сестрой потеряна, в Москве хозяйничают голод и большевики.

Мать Алексея — дворянка из древнего рода Мусиных, отец — служака, из мещан, а потому выше подполковника подняться не смог, однако был приглашен в Александровское военное училище готовить офицеров пехоты. Алексей после военной гимназии сразу же поступил именно в это заведение, где преподавал отец, и окончил его в 1908 году. Боевое крещение получил в Персидском походе с 1908 по 1914 год, а потом сразу же война с Германией. Вот и вся биография!

Алексею прочили славную карьеру, потому что более яростного и решительного характера среди юнкеров не было. И еще Алексей отличался внешней красотою. Его выделяли тонкие черты лица, умные, даже печальные, глаза и высокий лоб. Он был строен и длинноног, с большой ловкостью фехтовал, а из седла его нельзя было выбить, ничей конь так не ходил аллюром. Юнкера смеялись, говорили, что Левашову нужно попасть на глаза цесаревнам и тогда, возможно, в России появится русский царь, а не Николашка-немец — сын Марии Софии Фредерики Дагмар, внук Луизы Гессен-Кассельской.

И теперь из этой угольной западни и полной безнадеги смешной казалась юнкерская жизнь. Нелепое, унизительное прозвище «фараоны» для новобранцев. Волнительное ожидание императорского приказа о произведении в чин офицера. Готовность погибнуть за Родину, именно за Родину, а не в войне с «рабочими и крестьянами»...

Сильно болело лицо, стонала выбитая челюсть, при неловком движении начинала кровоточить губа, глаза заплыли так, что щелки остались. Через несколько дней наступит 1920 год, ему исполнится тридцать лет. Не исполнится! Ему даже тридцать лет не исполнится, а хотел жить долго. Оттого и смерти не боялся, что уверен был — жить будет долго!

Что-то заскреблось около уличного окна, Алексей подошел, прислушался. Ставня зашевелилась и начала с трудом подниматься. Он упал на колени, уперся плечом в стену, подсунул пальцы в наметившуюся щель и рванул ставню вверх. Очевидно, его кто-то спасал. И, не раздумывая более, как только ставня позволила пролезть, он, как обожженный уж, выполз на улицу.

— Ты?! — удивился он, увидев Ксению.

Хотел обнять, но из-за угла появился часовой.

Явно не ожидавший, что можно устроить побег днем, часовой замешкался, скидывая с плеча винтовку. Алексей выбил оружие у него из рук, и они покатились по снегу. Красноармеец был силен, и Алексей скоро оказался прижат к земле. Но вдруг солдат обмяк. Алексей спихнул его и увидел Ксению с окровавленным штыком в руках.

— Бежим! — вскочив, приказал он.

— Сюда, — позвала Ксения, и он последовал за ней.

За углом стояли запряженные лошади. Алексей помог Ксении сесть, сам вскочил на вторую лошадь, и они рванули прочь от станции, вглубь Болотного, по тесным улицам, за спасением. Переправились через железнодорожные пути около станции Тын, и далее опять повела Ксения. Она, очевидно, уже продумала путь побега.

— Вот это девка! — то ли плакал, то ли смеялся Алексей, преследуя свою, уже без сомнения, и спасительницу, и любимую, и жену.

Уходили полями. Проскакав в угаре и волнении около десяти верст, они спешились в колке глубокого падуна, привязали лошадей к березе и только теперь посмотрели друг на друга. Ксения вдруг кинулась к Алексею и зарыдала:

— Я человека убила! Из-за тебя!

Алексей обнял девушку, прижал к себе.

— Но, если бы не ты, он убил бы меня, а потом и тебя! Понимаешь, это война! — Он попытался утереть ей слезы. — Всё, успокойся. Знаешь, сколько жизней на каждом из нас? На том же часовом! Сколько он убил? А меня хотели судить, а потом расстрелять! А ты спасла! Ты спасла меня, дорогая, любимая! На всю жизнь любимая!

— Ой, горе-то какое! — причитала Ксения.

— Откуда у тебя штык? И как ты ловко! А лошади откуда? Что за чудеса!

Ксения все плакала, но утерла глаза и стала рассказывать.

— Меня поселили в дом, около вокзала, к женщине. У нее два сына, черненькие такие, как нерусские. У них я нашла штык и потом пошла тебя выручать. А когда проходила мимо вокзала, увидела лошадей у привязи, я их отвела в сторону, спрятала за оградой, а потом уже к тебе.

— И это, считай, средь бела дня?!

— Ночи я ждать не стала, — а вдруг тебя сейчас стрельнут? — вот и пошла. Штыком поднимаю доски, а они не поднимаются... а тут ты помог... — И вдруг опять завыла: — А потом я человека убила!

— Не убила, а мужа своего спасла! Самого близкого человека. Ты понимаешь, что я твой должник на всю жизнь?!

— А как с этим теперь жить?! Я отцу помогала и свинью колоть, и разделывать, и бычка резать. Но не человека! Я видела кровь, но не человеческую.

— Вот! И нам предстоит преодолеть эту пропасть, потому что я видел кровь только человеческую! И теперь у нас на двоих эта человеческая кровь! Теперь мы вместе и навсегда! Я тебе помогу, вот увидишь, я рядом, а значит, все будет хорошо!

Они обнялись и стояли долго-долго.

— Маму жаль и батьку моего. Мама теперь плачет, думает, что со мною беда.

— А с тобою — счастье! — Алексей попытался поцеловать девушку.

— Нет, со мною горе и счастье вместе. — Ксения отвернулась и посмотрела в потемневший вечерний небосклон.

— Через боль рождается жизнь, как человек рождается с болью матери, — пытался утешить Алексей.

— Но не на чужом горе! — разумно отвечала Ксения.

Алексей радовался ее умению думать и говорить: значит, эта красавица не крынка из-под молока, а умница!

— Любимая моя, скажи наконец-то, как тебя зовут?

— Ксюша, — глянула на него девушка.

— Ксения? Какое милое имя! А меня Алексей.

И вдруг она, смахнув слезу, рассмеялась:

— Алексей?! Ох и добренько же тебя разукрасили! Не лицо, а поле боя!

Дядя Игнат

(18 декабря 1919 года)

Когда Алексей попал в плен к красным, его обыскали, отобрали деньги. А были у него купюры всякой разной масти, на все случаи жизни, даже марки и десять долларов. Но самая большая потеря — сабля прадеда, тот ее у француза еще в Отечественную добыл. А драгоценности сохранились, никому в голову не пришло плененную девушку обыскивать. Вот и пойми эту жизнь, где найдешь, а где потеряешь.

Ксения предложила спрятаться в Коураке, в предгорном селе, у бабки Анисьи, отцовой матери. Дорогу она хорошо знала, потому что еще при царе отец проведывал братьев и родителей каждый год, и Ксению с собою брал.

При бабке Анисье жил сын Иван, он золотишком промышлял на реках Салаира. И была у него заимка на тамошней горе. Вот об этой заимке и подумала Ксения, когда решилась помочь молодому офицеру бежать, и тогда же она поняла, что с ним останется. До Коурака верст сто, но и про ночлег Ксения подумала. Ночевать решилась у брата отцова под селом Кииком, на хуторе вблизи реки Ини, а до него полдороги будет. Сыновья бабки Анисьи после женитьбы каждый по своим хуторам разъехались, благо в Сибири и места, и леса, и земель пахотных немерено. Вот каждый себе полюбившееся место и нашел: Егор в Елшанке, Игнат на Ине, а Иван в Коураке при матери остался.

Когда Ксения с Алексеем добрались до хутора дяди Игната, что на берегу Ини, уже темно стало. Постучали в ворота. Игнат на стук чуть из ружья не пальнул. Но обошлось. Удивился, но принял.

В доме тепло, овчиной и уютом пахнет. Чисто, дядькина жена тетя Оля на стол еду мечет сноровисто.

Алексей подивился облику Игната: мужик среднего роста, в душегрейке с меховой оторочкой, голова стрижена под горшок, а борода великая, черная и такая густая, что даже на щеках растет. И видно на лице Игната только нос и глаза, будто старовер перед тобой. Нос тоже изрядного размера, а глаза огненные, глядят будто сквозь человека светят. А тетя Оля, напротив, чиста лицом, добра взглядом и сама, как хохлушечка, кругленькая и ладная. Коль такая жена в дому, и щедрот никаких не надо, без печи согреет.

Долго молчали, только сосредоточенно ели, и наконец дядя Игнат спросил:

— И кто же тебя так разукрасил? Красные или белые?

— Красные...

— И за что? За Колчака? Или ограбил кого?

— Я белый офицер, Левашов Алексей Павлович, поручик Русской императорской армии, сухопутные войска.

— А Ксюша почему с тобой?

— Она моя невеста.

— Егор благословил? — повернулся Игнат к Ксении.

Наступила томительная тишина.

— Вот что ты пристал? — не утерпела тетя Оля. — Не видишь, что у них свадьба с убёгом?

— Это так? — опять обернулся Игнат к Ксении.

— Так, дядя, — она покраснела, встала из-за стола и отошла к печи, — я по доброй воле с Алексеем бежала.

— Отлично! Вот тебе белый офицер, когда красные кругом, вот тебе морда будто кусок мяса, а вот тебе и племяшка со всем этим добром и свадьбой с убёгом! Что с вами сейчас бы сделал Егор? И что мне, брату его, с вами сделать?

— Игнат, — опять не утерпела жена, — они к тебе за помощью прибежали, а ты сидишь и кочевряжишься. К кому им еще податься? К своему или чужому дяде?

— Дядя Игнат, я люблю его. И к тебе мы бежали и впрямь за помощью. Больше нам спрятаться негде, только на заимке дяди Ивана! — взмолилась Ксения.

— Что хочешь? — обернулся к Алексею Игнат.

— От красных спастись и с Ксюшей остаться.

— Через Иню уйти?

— Да, на Салаир. Как она сказала, к вашему брату Ивану.

— Ивана нет, помер. Но заимка осталась.

Наступила тягостная тишина.

— Принеси подарки, — обратился Алексей к Ксении. И когда она принесла сверток, положил его на стол и развернул драгоценности.

— Господи помилуй! — охнула тетя Оля, увидев разные кольца, браслеты и иные украшения.

— А не много ли за переправу? Или со страху?

— Половину. А вторая половина родителям Ксюши. Выкуп за нее и покаяние.

— Награблено? — спросил Игнат.

— По-разному, — ответил Алексей.

— У всех по-разному, — задумчиво ответил дядька. — Хорошо, что честно. Что еще?

— Все.

— Вот и дурак. Тебе две лошади не нужны, тебе хорошие розвальни теперь нужны, мука, спички, соль. Понял? Я приготовлю. Я знаю, что нужно на заимке хотя бы на первую зиму. А то и себя голодом заморишь, и девку погубишь. Не чужая она мне, племянница.

— Спасибо вам! — обрадовался Алексей.

— Давай барахло свое сюда. Будет так: половина Егору, брату моему младшему, это, правильно ты рассудил, за Ксюху, а вторая половина — за переправу, провиант. И довезу я вас до Ивановой заимки сам. Это чтобы к матери моей не появляться. Она уж очень говорливая. Золото на Салаире найдешь, его там хоть ложкой черпай. А молчание наше — бесплатно. Егору же скажу, что у Ксюши все хорошо. Мол, это свадьба с убёгом, но венчались у меня.

— Венчались?! — переспросила Ксения.

— Именно! Венчались! Завтра поеду с местным батюшкой говорить, он мне тут чуток задолжал.

— А пост? Сейчас Рождественский пост идет. Батюшка в пост не обвенчает, — со знанием дела заявила тетя Оля.

— У нас теперь война, брат на брата, некогда пост соблюдать, а они путешествующие, этим вообще все можно.

— Не богохуль, — упрекнула тетя Оля.

— Наши дела, не бабьи. Как я Егору в глаза смотреть буду, если не обвенчаю? В прелюбодействе жить дядька разрешил? Так, что ли? Все будет по-людски.

— А не сдаст красным нас этот священник? — засомневался Алексей.

— Не сдаст. У нас тут не сдают, мы тут друг за дружку еще держимся.

— Спасибо, дядя! — кинулась Игнату на шею Ксения.

— Погодь благодарить. Но к Егору поеду позже, нынче время горячее, чтобы в Елшанку ехать. Переждать надо. А венчаться нынче будем, в пост. Крепче узы будут, когда в пост и поперек времени.

Свадьба с убёгом

(29 декабря 1919 года)

Дядя Игнат не обманул. Готовились к отъезду основательно, вместе управлялись по хозяйству и со скотиной. Тут же лечили Алексея, синяки и желтые разводы сходили на глазах. Но скорый побег, что называется налегке, и полста верст верхом не прошли даром для Ксении. Она тайно пожаловалась тете Оле на саднящую боль внизу живота.

— Приморозили девку-то, до коликов, — чуть позже проворчала тетя Оля своему мужу, будто он тому был виной.

— Так лечи, а то детков не будет, — удивился Игнат.

— Так и лечу. Сегодня, кажись, полегчало, — сказала, будто огрызнулась, тетя Оля.

Спали молодые по разным комнатам, — как и обещал Алексей, близость только после венчания.

Прошло десять дней, до Рождества оставалась неделя. Тетя Оля готовила праздничный стол, дядя Игнат уехал за священником, который красных на дух не переносил, а Ленина звал антихристом.

К обеду в собственной кошевке¹ приехал батюшка, следом за ним — дядя Игнат в розвальнях. И пока Игнат распрягал своего коня, священник вошел в избу. Крупный, высокий, еще молодой, но уже с разъетым брюхом. Скинул шубу на руки тете Оле, поправил тяжелый крест на животе. Со свету с прищуром оглядел горницу, увидел в красном углу иконы и басовито, со вкусом пропел, осеняя себя крестным знамением:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй! — Потом повернулся к ожидающим его тете Оле, Ксении и Алексею: — Мир вашему дому!

Тетя Оля подошла к священнику, поклонилась в пояс, коснувшись пола правой рукой, потом сложила ладони лодочкой вверх:

— Благослови, батюшка Феофан!

Священник перекрестил ее голову и положил свою пухлую руку ей в ладони. Тетя Оля поцеловала руку священника и с видимым смирением отошла прочь, давая иным поздороваться с батюшкой. Скоро вошел и хозяин. А батюшка уже готовил обряд исповеди перед венчанием.

И все было достойно и благородно, степенно и с соблюдением чина. Исповедались все, и дядя Игнат тоже, в отдельной комнате при закрытых дверях. Тетя Оля специально шебуршала на кухне: то терла, то мешала квашню, то в печь дров подкидывала, чтобы ни звука не донеслось из комнаты и не нарушилось таинство исповеди. Предусмотрительная женщина.

Последним исповедался Алексей, долго, так долго, что от волнения дядя Игнат налил из четверти полстакана сивухи и жадно выпил, чему крайне удивилась жена. На том неожиданности не кончились. Потом быстрым шагом из комнаты буквально выскочил священник и, не накинув шубы, вышел на улицу, стоял там минут пять в рясе, считай, раздетый. Алексей оставался в комнате. Скоро вернулся священник, прошел к исповедуемому и, не закрывая дверей, сказал:

— Не на земле, а на небе развязывать будешь все узелочки, что завязал здесь.

После накинул на Алексея епитрахиль и начал читать разрешающую молитву.

— Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Алексея, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Таинство венчания прошло подозрительно быстро, на трапезу Феофан не остался, сослался на дела — кого-то отпевать надо — и сразу же после церемонии покинул дом.

Дядя Игнат посмотрел в окно на спешащего к своей кошевке священника, открыл бутыль, налил чуток, выпил залпом и произнес:

— Действительно, свадьба с убёгом. Ну-с, за стол, молодые!

— Вот сюда, Алексей, Ксюша, седайте! — засуетилась тетя Оля.

— Что мы здесь, пимы сибирские? — продолжил свою мысль вслух дядя Игнат. — Какие тут грехи у нас: своровал, напился, бабу побил. А ты три войны пройди и человеком будь, когда все человеческое вместе с дерьмом и мочой на поле боя осталось! Вот поди потом и исповедуйся! Вот поди потом и стань святым! Слабак Феофан! Мужика исповедь честную услышал и дрисней весь двор загадил! — И вдруг обернулся к Алексею, руку протянул, пожал крепко. — Уважаю. Потому что честен. Вот потому и Ксюху отдаю с уверенностью, что счастлива будет, потому что при мужике.

Игнат посмотрел на окно и ударил кулаком по столу.

— Завтра повезу вас на заимку. Лед на Ине за эти дни окреп. Проедем!

— А если Феофан все-таки доложит кому о нас? — спросил Алексей.

— Не доложит, знает, что убью. Вот этой рукой. Наливай, зятек, гулять будем.

Выпили изрядно. Говорили мало. А о чем говорить? Все и так понятно. Счастье с горем смешано, как кровь с молоком. Время такое.

— Ну что, Алексей, легче после исповеди стало? — спросил хмельной Игнат.

— Нет. С самогона полегчало, будто вожжи ослабли, будто душу отпустили на волю погулять. А от исповеди — нет. Бог, он, может, и простит, но ведь и самому себя нужно простить, а это уже сложно.

— Вот и у меня такая же канитель, — в ответ вздохнул Игнат. — Поп, он все вынести может, потому что чужое, а как самому быть, никто не скажет. Как с собою в мире жить?

— Верно говорите. Бог-то отпустит, а кто меня от меня отпустит? Кто примирит совесть с душою? — согласился Алексей. — Видно, тяжелый грех у тебя на душе, дядя Игнат?

— А тут как посмотреть. Грех-то вроде и не мой, а душа у меня болит. И пока бабы свои разговоры разговаривают, расскажу тебе, признаюсь, поскольку ты сам не чище меня, потому что в тебе чую душу сродную-грешную. Даже попу стыжусь о том рассказать. А ты сегодня на исповеди не постыдился о себе поведать, вот и я покаяться хочу.

Жил у нас здесь рядышком, в деревне Кусмень, парень Гришка Заяц. И задумал он жениться на девахе местной, такой же бедной и неприкаянной. За душой у них ни гроша. Вот и приехал ко мне этот Гришка, рухнул в ноги и говорит: «Помоги мне, дядя Игнат, на ноги встать, займи денюжек, с лихвой отработаю». А в меня будто черт вселился. Он слезами пол моет да штанами вытирает, а я ему: нет, и всё тут. Всех сирых, говорю, и убогих не согреть, вон вашего брата сколько расплодилось, и всем дай! Встал Гришка, поклонился и говорит: «Прости, дядя Игнат, что пришел к тебе. Знать, иной у меня путь». И ушел.

Потом узнаю, что Гришка в Новониколаевск подался на заработки, строить Алтайскую дорогу, там изрядно платили, а деваха его в батраки пошла к купцу местному. У того парни подрастали. Что там и как — не знаю, да только пошла та деваха по рукам, купеческие пацаны ею даже приторговывать начали. Короче, срам на всю округу. Вот я и думаю, что я благое дело сделал — спас Гришку от сраму, не то женился бы он на шкуре бессовестной.

Вернулся Гришка через год с деньгами хорошими, а тут такое непотребство. Напился в трактире придорожном у того же купца, а ему его же деваху за деньги предлагают. Порешил он этих двух братьев купеческих в том же трактире и убег. Где он теперь, никто не знает, говорят, на дорогах шалит. Но я не верю, уж очень он добрым был, уважительным. Однако двоих убил! Вот как она, жизнь-то поворачивает. И я вроде как тут ни в чем не виноват, мое дело и моя воля помочь али нет. А сомнения берут, думаю теперь: помоги я тогда Гришке, и жизнь у него потекла бы иначе, и девка по рукам не пошла бы. Две души убиенных теперь на Гришке висят, а может, уже и более того, рыщет на большой дороге и грабит безвинных людей. Вот я и гадаю теперь, сколько в Гришкиных грехах моего будет? А тут еще одна бабка мне как-то и брякни, на мое же слово, что всех, мол, не обогреть. Она мне и говорит: да, милок, всех не обогреть и не накормить, но стремиться к этому надо. И совсем меня покоя эта старуха лишила. Вот за то, во искупление греха своего несвершенного, повезу вас с Ксенией до самой Ивановой заимки. Может, оттого душу мою грех тот на волю отпустит.

И вдруг бабы шептаться меж собой перестали и чему-то своему громко засмеялись. Потом притихли, а Ксения запела, тоненько и робко, но подхватила тетя Оля:

 

Домик стоит над рекою,

Пристань у самой реки;

Парень девчонку целует,

Просит он правой руки.

 

А с припева и Игнат забасил:

 

Верила, верила, верю,

Верила, верила я.

Но никогда не поверю,

Что ты разлюбишь меня.

 

Один Алексей молчал. Народных песен он не знал, петь не умел, а убивать больше никого не хотел. Оттого и потекла по его щеке юркая пьяная слезинка. Исповедь все-таки отпустила душу, окаменевшую, осатаневшую, чужой кровью залитую. А Ксения вела своим тонким и чистым голосом, будто залечивая его раненое сердце:

 

Белая роза свиданья,

Алая роза любви,

Желтая роза разлуки —

Я умираю с тоски.

 

И все трое — Игнат, тетя Оля и Ксения — уже слаженно и уверенно:

 

Верила, верила, верю,

Верила, верила я.

Но никогда не поверю,

Что ты разлюбишь меня.

 

Белую розу срываю,

Красную розу дарю,

Желтую розу разлуки

Я под ногами топчу.

И вдруг Алексей подхватил припев, сорвался, но приладился вновь к голосу жены, тети Оли и громкому, низкому, будто рычание, вою дяди Игната:

 

Верила, верила, верю,

Верила, верила я.

Но никогда не поверю,

Что ты разлюбишь меня.

 

Первый раз пел Алексей, и ведь получилось.

В больнице

(Январь 1920 года)

Долечивался Иван Николаевич Шелковников в Новониколаевске, в железнодорожной больнице на Владимирской. Лежал в хирургическом отделении — отдельном деревянном бревенчатом бараке. Лечили с почетом, как партизана, пострадавшего от колчаковских карателей. Мужики — все с боевыми ранениями — дивились чуду спасения из-за войлочной подкладки, пришитой к внутренней стороне шапки.

— Вывели нас на пустое место, поставили в две шеренги, — рассказывал герой. — Раздалось: «Пли!» Все попадали, как литовкой подкосило. Я тоже упал. Сам не знаю, живой или мертвый. Потом слышу: «Рубите шашками». Я притаился, как мертвый, чуть дышу. Подошел один и рубанул. У меня искры из глаз! Еще раз рубанул — все потемнело... Потом команда: «Загребите снегом!» Это я услышал все равно как во сне, еле-еле. Дальше слышу топот — уезжают. Руки из снега вытащил, голову нащупал. Не раскололи всё же. А все остальные мертвые. Вылез, вышел на тракт — и айда. Ночь была светлая. Холодновато. Голова у меня болтается, не держится — шею разрубили. Кровь бежит, а идти ничего, могу. Между трактом и железной дорогой эстонские хутора. Я туда и пошел. Там работники — свои ребята.

— Да, — вздыхали мужики, и у каждого была своя история, своя боль.

— А вот меня изувечили по моей же глупости, — поддержал разговор пожилой крестьянин по имени Тарас, который по больнице в юбке ходил. — Пришли в деревню беляки, забили все избы до отказа. А утром конфисковали у населения много продуктов. Им нужно было дальше отступать. Многих деревенских они мобилизовали в обозы. Попался и я. Пришлось везти на своем коне беляков до станции Тайга. Вез я четверых солдат. А был у меня кобель рыжий с красноватым оттенком и всегда неотлучно со мной. Мы уже подъезжали к Тайге, а тут выскочил заяц. Собака, понятно, за ним. Я сдуру и брякнул: «Смотрите, красный белого погнал». Белякам это не понравилось. На станции меня выпороли плетками, да так, что не мог ни сидеть, ни лежать. Вот теперь, стыдно сказать, с вами, героями, жопу свою лечу, штаны одеть больно, вот юбку теперь ношу. Срамота прям.

И вдруг в очередной раз, собравшись в курилке, мужики начали расспрашивать Шелковникова о расстреле на берегу речки Ояш, о стойком партизане, который и мертвый стоял, будто скала. В тот момент Иван Николаевич неожиданно и даже как-то не к месту вспомнил, как год назад вез в своей кошевке древнего старика до железнодорожной станции, а тот вместо денег подал ему скуфейку², но из войлока, и посоветовал подшить в шапку, для тепла.

— А не грех, — тогда еще спросил Иван Николаевич, — носить поповское убранство на своей плешивой голове?

— Не грех, — ответил белый старик, — даже опричники Ивана Васильевича такие носили.

— Опричники? А откель знаешь?

— Знаю, — ответил старик. — Глядишь, и в голове твоей почище будет.

— От скуфейки? — удивился Шелковников.

— Нет, от тепла. Если бы скуфейка чистила, все попы святыми бы стали. Пригодится она тебе, голову твою спасет.

И не подумал тогда Иван Николаевич, что старик тот с намеком говорил, даже слегка обиделся на него за священнослужителей, что вроде без уважения к ним. Но скуфейку из плотного и мягкого войлока принял. А теперь понял, что не простой тот старец был, истинно святой, оттого и в попах сомневался. И еще... Шелковников вдруг увидел в этом спасительном случае нечто загадочное. Видно, рано было помирать, что-то еще осталось несделанное на земле. Но вот что, тут надо бы подумать. Без сомнения, теперь знал Иван Николаевич, что ничто на земле не случайно, а дадено по заслугам и во благо, даже горе пережить.

Еще один из заядлых курильщиков по имени Александр Парфенов затеял свой рассказ.

— Не поверите, братцы, я-то был отправлен в Новониколаевск для работы с партизанами. Ну, а как с малолетства имею склонность к лошадям, да и работал в Москве на ипподроме еще с царских времен, то по прибытии в сибирский город прямиком на ипподром³. А куда еще лошаднику податься?

Колчак лютует по всей Сибири, а потому здесь сформировалось два фронта сопротивления ему: одни — убежденные коммунисты, а другие против Колчака, которые из-за его зверств и грабежа пострадали. Они так и говорили, мол, мы за коммунизм без большевиков. Вот я и озаботился, как их перемешать так, чтобы у всех мозги на место встали. А тут незадача: Колчак Омск сдал без боя! И из Омска сюда, в Новониколаевск, прилетают на аэропланах белые авиаторы во главе с полковником Сергеем Аркадьевичем Бойно-Родзевичем. Ипподром — ровное место. Приземлилось пятьдесят восемь аэропланов и около ста пятидесяти авиаторов вместе со штабистами. Говорят, не все долетели, сломались. Что делать, думаю... Диверсию учинить? А технику жаль, у Красной армии аэропланов раз-два и обчелся, а они за шестьдесят верст летать могут без остановки и четыре пуда боеприпасов везти. Ценность имеют огромную. И влез я в доверие к полковнику, их благородию. А как влез-то? Они прилететь-то прилетели, а ипподром на окраине, два дома рядом, и те битком набиты обслугой, а на улице зима! Вот я организовал через комячейку на станции Новониколаевск пять буржуек, два воза дров и два диковинного угля. Его-то начали добывать в Судженске всего пятнадцать лет назад. Заняли одну конюшню, почистили, тепла нагнали, разместились обслуга и механики, а прочие офицеры, постарше, в Новониколаевск съехали.

На мою радость, Колчак еще в июне снял Сергея Аркадьевича с должности и перевел в резерв, но авторитет полковника средь подчиненных был совершенный. И начал я потихоньку с бывшим начальником Воздушного флота армии Колчака разговоры, что Колчак проиграл, что Красная армия скоро здесь будет, а когда во Владивосток упретесь, куда полетите? А новой власти и самолеты, и авиаторы нужны, потому как советская власть есть власть народа. И авиация нужна. А как без авиаторов авиацию развивать? Вот, говорю, и подумайте. Так самолеты никуда не улетели, так на ипподроме и остались, и авиаторов около сотни красным сдались, остальные на восток побежали, в Манчжурию в основном. А после сдачи полковник просил помочь уехать в Польшу. Так и случилось.

А сюда я попал случайно. Когда полковник построил авиаторов и предложил остаться с большевиками и служить России, один офицер выстрелил, да в меня угодил. Вот я теперь здесь, но скоро поеду в Москву, аэропланы уже там. Кончилась моя конная служба, я теперь помогать буду аэропланы строить.

После рассказа Парфенова потер Шелковников лоб и говорит:

— Вот же судьба! В тебя стреляли, чтобы ты в землю лег, а ты в небо полетел.

И смеялись все раненые так неуемно, что нянечка без стеснения в уборную, где они курили, заскочила да так цыкнула на них, что смеху еще больше стало.

Переправа

(Январь 1920 года)

Отправились в путь — чуть светать начало. Снарядили сани, груженные провиантом и инструментами, запасную лошадь привязали к саням на длинный повод. Дядя Игнат места знал отменно. Спустились на лед Ини.

— Вот здесь островок, лед прочный до него, а там посередине реки проедем немного, там мелко. Потом на той стороне появится берег пологий, там и пойдем через стремнину. Однако на стремнине лед тоньше, подальше друг от друга держитесь.

Переправлялись пешком. Игнат приказал близко друг к другу не подходить, а сам правил лошадкой, запряженной в сани. Лед был крепкий, даже не прогибался под ногой. Местами под снегом, а местами чистый и прозрачный, но дна не было видно, чернота. На стремнине лед затрещал под санями, и Игнат приказал Алексею с Ксенией остаться на острове, а когда переправился и поднялся на берег, распорядился спуститься по течению и переходить, минуя след саней. Впрочем, было странно видеть связанных между собой длинной веревкой Алексея и Ксению. Когда Игнат привязывал их друг к дружке, так и сказал:

— Теперь или жить вместе, или помереть.

— Пугаете только, — засмеялась Ксения.

— Шутит, — согласился Алексей, обнял жену и поцеловал.

— Ну, будет тут телячьи нежности распускать! Скоро надоедите друг другу. На заимке особых развлечений нет. Только топи и жрать готовь, ну и... — задумался, но все ж сказал, — и о потомстве думай.

— А сколько верст до заимки? — спросил Алексей, когда уже пошли полем.

— Семьдесят, пожалуй, будет, — предположил Игнат. — Ксюха, а ну, седай в сани, нечего ноги зазря бить.

— Мы за день не одолеем, — заметил Алексей.

— Конечно, нет. К заимке верст пять, и всё в гору. Заимка-то на горе. Есть у меня по пути на примете избушка охотничья, за Курундусом. Теперь время Рождества, значит, все дома, вот мы и переночуем в ней. Мороз бы не ударил, чтобы лошадок не попортить. Но опять-таки, если что, мы их в домик заведем, как-нибудь поместимся, только бы дверь не помешала. Не помню я про дверь, какая она — низкая или для людей.

Потом шли молча. Ксения лежала в санях, укутанная в дядькин тулуп, а Игнат шел рядом и правил лошадкой, за ним следом шагал Алексей.

— А теперь нам на дорогу выезжать, а на дороге все могет быть: и красные, и белые, и разбойники. Обижаются люди, грабежи кругом. А потому вы вроде как тифозные, а я вроде вас везу к Анисье, матери своей, в Коурак, от тифа лечить. Там, в санях, деготь припасен, намажьтесь, чтобы от вас, как от пса смердячего, воняло. Опять-таки, Алексей, ружьишко под рукой держи, но до срока не доставай. Попробуем доехать миром. Ну а если воевать придется, то уж будем воевать.

— Здорово! А вы, дядя Игнат, продуманный. Такие на войне на вес золота.

До избушки добрались, никого по дороге не встретили, но все же, сворачивая в лес, дядя Игнат приказал березку срубить и к саням привязать, чтобы волочилась и след заметала.

Наутро запрягли в сани вторую лошадку, для того и вели, чтобы сберегла силы. Мороз усилился, и в том Игнат видел благо, потому что скоро пересекать большой тракт. А в Рождество да в мороз пройти незамеченными легче.

Легче, но не удалось! Уже на подъезде к тракту — видно его было — вдруг появился отряд конных, человек пятнадцать, красные, потому как один конник скакал с красным вымпелом на высоком древке.

— В тулуп кутайтесь, — приказал Игнат. — Красные, поди, по тракту уйдут.

Но нет, отряд свернул ровно на Курундус и мчался навстречу Игнату. А тот вправо взял, чтобы отряду дорогу освободить, лошадку остановил, сам с саней соскочил и начал неистово креститься на приближающийся отряд, а потом упал на колени и замер, уткнувшись лбом в снег: мол, делайте со мной что хотите, ни в чем я не виноват. Конники промчались мимо. Видно, отряд спешил по каким-то важным делам.

— Всё, ушли, — сказал красный от волнения и мороза Игнат. — Бог миловал!

Молодые сели в санях. И тут Алексей начал смеяться.

— Дядя Игнат, ну ты удивил! Как ты крестился и на колени рухнул, это же надо так раболепно и неистово! Ну артист!

— Да я, если честно сказать, думал, что все, не уберег племяшку. По тебе и твоей роже, даже заросшей волосьем, видно, что ты беляк. На лбу написано большими буквами: «Я — белый офицер». А их пятнадцать бойцов!

— Не веришь ты в Бога, дядя Игнат! — возразил Алексей.

— Это почему же? Вчерась попа вам привозил. Сам исповедался, ручку целовал! Как же это не верю?!

— Поп тебе грехи отпустил?

— Ну, допустим.

— Причастил Святых Христовых Тайн?

— Ну, так и что?

— А это прямая дорога в Царствие Небесное тебе открыта? Так или нет? А? Ксюша! Или я неправильно понимаю?

— Да ну тебя, тебе все только смеяться, — прильнула к мужу Ксения.

— Вот я и говорю, если бы в Бога верили, то после исповеди смерти не боялись бы. А мы не верим, у нас все на всякий случай, и Бог, и молитва, и исповедь.

Дядя Игнат только махнул на Алексея и, ничего не сказав, тронул вожжи.

— Но-о! Родимая! Поехали! — Сам сел в сани, чему-то улыбался и сильно был собою доволен.

Проехали чуток по тракту с новой березиной вместо хвоста, съехали в поле и заспешили к наметившимся на горизонте горам.

Заимка

(Январь 1920 года)

Заимку дяди Ивана нашли не сразу. С подветренной стороны снегу намело по горло. Это в полях его мало, а в горах нанесло будь здоров, по самое не хочу. Пробивались хитрыми путями, и опять опыт и знания дяди Игната выручили. А когда добрались, Алексей прямо сказал:

— Дядя Игнат, если бы не ты, никогда бы не сыскать нам этого места.

— Иван, царствие ему небесное, хитрым был, умным, умел тень на плетень навести. А летом тут и сам черт дорогу не найдет, — ответил дядя Игнат, потом подумал и добавил: — От людей уйти легко, но без людей выжить будет трудно. Я живу на своем хуторе, а от людей не отрываюсь, хотя завтра все может быть: жизнь заставит — сожрать могут. Жизнь, она такая, сожрут и не поперхнутся. И все-таки без людей страшно жить.

Заимка в удивительном месте, вроде в провале склона, но вся округа на виду. С одной стороны бок у горы лысый, нет деревьев, ни береза не растет, ни сосна, ни пихта, и тут же заросли такой плотности, будто кто деревья напугал и с поляны разогнал, и те столпились по сторонам и на злодея смотрят. Домик маленький, спиной к склону, окно деревянное, слюдяное, в четыре глаза, но со ставенькой от ветра и нечистой силы. Когда вошли внутрь, Алексей сказал, показывая на сияющее от солнца окно:

— Смотри, Ксюша, такие только во дворцах бывают!

А выход сбоку, под хозяйственный навес. Под навесом дрова, ларь пустой невесть для чего, сеном угол забит, колода для дров, в ней топор, ржой прихваченный, под крышей пила двуручная с крупными и острыми зубьями, в ящике гвозди граненые, длинные, кованые, — всё на виду и грабежом не тронуто. И гнездо осиное, огромное, как ведро, под потолком висит.

— Убери, а то летом сожрут, — распорядился дядя Игнат.

Пока Алексей разорял гнездо, а потом знакомился с угодьями, дядя Игнат печь затопил. Печь без дверки, огонь виден, — красиво.

— А дверка где? — спросил Алексей.

— А без надобности. Видишь, топка глубокая. Это чтобы бревнышки не пилить и не колоть, просовывай только, как прогорят. Это в Сибири принято. А ну, попили-ка чурками — руки отсохнут.

Ксения ходила кругом, смотрела посуду, постель из шкур в углу, печь и полки. Стол с неровной поверхностью, на котором даже чашка и та стояла криво. Лампа керосиновая, полная керосина, и гасильник для лучины. А по полу рассыпана сушеная полынь и пижма — первое средство от мышей.

— С милым и в шалаше рай! — подбодрил ее дядя Игнат. — Поживете год, все уляжется, красных погонят, и вернетесь к людям с приплодом.

Разгрузили муку, пшено, другие припасы в лабаз. Дядя Игнат проверил наличие ложек, чугунков, ножей и прочей кухонной прихоти, что-то от себя добавил, но без излишеств и баловства.

— Ну, первую зиму вам одиноко-то не будет, а потом, Бог даст, и распогодится. Живите, любитесь, печь топите, да помните, что среди зверей живете. В сортир без ружья ходить опасно, сожрет еще кто. Медведя здесь нет, спит, а следы рыси видел. Однако и косули много, зайца и лисы просто прорва. Волка видел только у подножия. Короче, жратвы вам тут хватит.

— А вода? Здесь же нет воды. Снег топить? — удивилась Ксения.

— А вот про воду я вам и забыл сказать. Айда со мной!

Они вышли из дома, дядя Игнат зашел за поленницу дров под навесом и позвал:

— Алексей, огоньку захвати!

За поленницей обнаружился вход в скалу. Дядя Игнат запалил на стене факел, и тот осветил грот, похожий на чум, только по земле текла вода. Она вытекала из стены, попадала в углубление наподобие корыта и другим ходом исчезала под стеной.

— А вот вам и вода, и зимой, и летом. И для себя, и для лошадок, если они нужны будут. Но лошадки вам здесь пока не нужны, они все зверье вам соберут, всю дичь к дому приманят. Потому и Иван от лошади отказался, когда вторую загрызли. Для охраны, Алексей, лучше тебе рысь приручить, даже парочку: одну для себя, а другую для Ксюши. И живите спокойно. С марта по май окотится рысь, подкормит котят, убей матку и забери приплод. Очень хорошие охранники вырастут.

— Опять убить кого-то надо, — удивилась Ксения.

— Ты людей убивать не могешь, Богом запрещено, а живность всякую для жизни и пропитания в меру бери. Она для того и создана, чтобы человек выжить мог. Тут все справедливо.

Дядя Игнат прожил на заимке три дня, очень важных, без которых молодой чете было бы трудно освоиться. Утром намеченного дня отъезда все вышли из дома. После оттепели ночью ударил мороз, и кругом теперь царила красота белого леса, покрытого толстым слоем инея. Алексей запряг одну лошадку в пустые розвальни, вторую привязал к санному разводу. Игнат уселся в сани, слегка щелкнул языком, и послушная лошадка повезла его прочь.

— Отсажу огород и приеду, — пообещал он.

Алексей с Ксенией шли следом, потом долго стояли на склоне, пока он не исчез в густом лесу. А кругом сказка, у каждого дерева своя пышная белая шуба. Красиво, но в душе появилась какая-то пустота и тревога.

Они вернулись в дом. Печь трубно гудела, Алексей прикрыл заслонку, протолкнул полено поглубже в топку.

— Вот и сбежали мы и от белых, и от красных!

— Да, и от мамы, и от папы, — согласилась Ксения. — Хорошо только, что дядя Игнат сообщит им обо мне, богатый подарок вручит, и старики мои успокоятся.

— Так и будет, любимая. Здесь мы в счастье и спокойствии поживем. — Алексей повернул к себе жену и поцеловал.

Зайчики

(7 января 1920 года)

Игнат прежде поехал напрямки, потому как много петляли, когда искали заимку Ивана, а выбравшись на равнину, встал в свой же след, и дорога пошла веселей.

Дум у Игната было много: и про белых-красных, как бы минуло лихо встретиться что с теми, что с иными; и про Ольгу, все ж таки на неделю, считай, оставил одну на хозяйстве, а тут разбойников развелось... Одно утешало: хутор его вдалеке от глаз людских и нет к нему нынче следа, глядишь, и обойдется. Но не заехать к матери Игнат не мог, не по-людски это, не по-сыновьи — быть рядом и не попроведать мать родную. Тем более матушка его Анисья была охоча до разговоров.

К полудню добрался до Коурака, и напрямки по родным улицам к матушке. А матушка его увидела — и в слезы:

— Жду тебя, сыночек, ой как жду! Давеча Гришка Заяц был, тебя спрашивал. Где, говорит, твой сын? Я ему отвечаю, что на Ине он живет, че здесь-то рыщешь? А он отвечает, что нет тебя на хуторе, мол, значит, здесь, у матки. Ищи, говорю, может, найдешь. Потом только и ушел, окаянный.

— Плохо. У меня, говоришь, был? Поди, Ольгу не обидел. — Игнат разделся, присел к столу. — Покорми, мать, да поеду, чует сердце беду. Ты прости, что не погостил даже. Вот успокоится народ маленько, власть образуется, и порядок придет. Тогда и приедем, может с братцем даже.

— А кака власть-то будет, Игнаша?

— А нам без разницы, мама. Главное, чтобы порядок навели да разбою на дорогах не было.

— Банду эту «зайчиками» средь людей кличут. И белые ловили, и красные по ним стреляли, да все впустую.

— Зайчики, говоришь, — повторил Игнат и начал хлебать щи.

И часа не гостил Игнат, перепряг лошадку и погнал домой. На свертке в сторону Курундуса увидел нескольких всадников: никуда не едут, будто его ждут. А куда деваться, едет Игнат прямиком на них. Подъехал, бородатые мужики спешились.

— Постой, Игнат, не спеши, разговор есть, — сказал один.

И узнал в нем Игнат Гришку Зайца.

— Кто ж сообщил, что здесь я, коль меня ждешь? — удивился Игнат.

— Сорока на хвосте принесла, — в тон ответил Гришка.

— Чего надобно? — пряча в бороде страх, спросил Игнат.

— Глазищи у тебя прямо жгут, но не обжигают. Проси пощады, Игнат, ползай на коленях, как я ползал у тебя, прося о помощи. А не то убью тебя без твоего покаяния.

— Я тебя от бабы худой спас, а ты меня еще и грозишь?

— Худыми бабы становятся от случая. Помог бы мне тогда, и жил бы я сейчас счастливо, хлеб растил и детишек.

— Худая баба бывает от рождения. Родилась потаскухой — так и будет блудить!

— Твоя, что, тоже потаскухой родилась?

— Ты огороды не путай: твоя — и моя.

— Тут заглянул к тебе на хутор, так она никому не отказала, со всеми ласкова была.

— Врешь, сучонок! Врешь же!

— Я тебе и говорю: баба блудней по случаю бывает.

Сдержал гнев Игнат, нащупал рукой ружье под ногой, предусмотрел, и вот пришел тот неведомый всякий случай.

— Смотри, красные скочут! — вдруг мотнул головой в сторону Игнат.

Те, как по команде, головы и повернули, а Игнату то и нужно было. Схватил он ружьишко свое и разок успел пальнуть. Прилетел и ответ от всех «зайчат» разом, но только лежал уже Гришка на спине с разорванной грудью, потому что в упор Игнат стрелял, не промахнешься, да и не дробь на рябчика была в ружье, а пуля на медведя.

Так и нашли потом люди двух покойников рядом. С тех пор банда исчезла, будто и не было. Хоронила мать второго сына уже без слез, не было, не текли по щекам слезы, должно быть от горя, что не на войне сгинули мужики, а от злобы и жадности.

Зимняя радуга

(7 января 1920 года)

К полудню, как уехал с Ивановой заимки Игнат, солнце совсем разыгралось. Вроде и мороз, а тепло.

— Пойдем во двор, посидим, пока мороз под сорок не завернул, — предложил Алексей, любуясь красотою слюдяного окна.

— Пойдем, — ответила отчего-то грустная Ксения.

Они вышли из дому. Алексей выкатил из-под навеса высокую колоду, уронил ее набок.

— Трон наш царский! Присаживайся, принцесса моя! А я у ног твоих.

Они уселись на короткий обрубок рядом и обнялись.

— Что это?! — воскликнула Ксения.

— Где?

— На той горе, видишь? Огонь золотой, будто подмигивает. Страшно-то как!

— Вижу. Но отчего тебе страшно?

— Он мигает, будто смотрит на нас!

— Дуреха! Придумала тоже! Ну кто бы на нас смотрел? Да еще с горы, до которой невесть сколько идти. Это какие глаза нужно иметь, чтобы нас видеть? Вот такущие, с колесо? — показал Алексей, вытаращив на нее глаза.

— Не пугай меня!

— И не костер это. Это золото! Вот что там такое! Понимаешь ли, это золото! Точно! Слиток! Вот ей-богу! Чует мое сердце, разбогатеем мы здесь!

Алексей встал. Прислонил ладонь ко лбу, сосредоточил взгляд.

— Точно не огонь, дыма нет. Это золото. Ксюша, это значит, мы богаты!

— Это же какой кусок золота должен быть, чтобы так мигать? Это дьявол! Сам сатана! Алеша, пойдем в дом! Я боюсь.

— Ксюша, мы теперь живем в тайге, много чего не знаем. Весной схожу на ту гору, принесу тебе тот слиток, и будешь смеяться над страхом своим. А теперь посмотри, есть там огонь?

— Нет, теперь нет!

— Вот и ответ. Мы просто чего-то не знаем.

Ксения смотрела вдаль, на склон противоположной горы, но золотого огня больше не было, никто не мигал.

— А ты не думала, что это Вифлеемская звезда оповещает нас о празднике?!

— Почему ты так решил?

— Потому что сегодня Рождество! А я и думаю, отчего сегодня радуга светит.

— Радуга? — удивилась Ксения.

— Глянь туда, в долину. Видишь радугу? Вот я все вижу: и огонь твой сатанинский, и радугу. А ты ничего не видишь!

— Где? Почему я не вижу, а ты видишь? Ты, наверное, обманываешь меня, смеешься?

— Любимая, увидь ее, это к удаче. Кто увидел зимнюю радугу, тому счастье придет.

— Не вижу, вот ей-богу, не вижу!

— Смотри, — Алексей поднял руку, — вокруг солнца цветной круг: желтый, синий, красный. А по бокам еще пятна такие же, как солнце. Ты видишь? Сразу пять солнц! Одно большое посередине, а четыре по сторонам.

— Вижу, Лешенька! Вижу! Это сам Бог пришел к нам в гости! — закричала Ксения.

— Как хорошо ты сказала: сам Бог пришел к нам в гости. Так и есть, сегодня Рождество! Это не звезда — это сам Бог пришел, весь в сиянии, как небесный цветок!

— Какое счастье, Лешенька, быть с тобой и видеть Бога! Это нам на удачу, это ты правильно сказал.

— Цветок небесный! Ты этого чуда не боишься?

— Нет, этого не боюсь, а того, что мигает, боюсь.

— Радуга зимой! Здорово!

— Да, Алеша, а тот кусок золота, что мигает, ты потом все же принеси, пожалуйста, чтобы я не боялась.

— Обязательно! Обещаю, какой бы величины он ни был!

Они вновь уселись на обрубок бревна, обнялись и просто смотрели на чудо-радугу.

— Как же мы теперь жить будем? — вздохнула Ксения.

— Счастливо будем жить.

— А как без людей жить счастливо?

— А много ль ты среди людей увидела счастливых? Они же как волки: сильный отбирает у слабого, подлый — у честного, наглый — у робкого, умный — у глупого, богатый — у бедного. И этих людей ты называешь счастливыми?

— Как-то без людей непривычно! Но ты есть у меня, и мне больше никто не нужен!

— И ты у меня есть, и мне никто не нужен. Я хочу жить мирно без людей, а с людьми такого не будет. У людей всегда война.

Радуга остывала, постепенно растворились краски, осталось лишь свечение на небосклоне.

— Что же это такое? Алеша, что за день, посмотри, как теперь светится, будто серебро рассыпали!

— Вчера было тепло, а утром ударил мороз, вот и заледенел пар миллионами искринок. Однажды я уже видел зимнюю радугу, но это было еще в детстве. Посмотри теперь, все, ничего нет. А почему? Потому что солнышко изменилось, оно за горой теперь.

— А как наша гора называется? — спросила Ксения.

— Не знаю, может, и никак. Здесь гор много, не у каждой имя есть.

— Жаль. — Она опять положила голову ему на плечо.

— Почему жаль?

— У прочих, может, и нет имени, а у нашей должно быть!

— Так у нашей уже есть!

— Ты же только что говорил, что нет.

— У нашей горы название есть — Счастливая!

— Почему Счастливая?

— Потому что ты живешь на этой горе! — Алексей еще крепче обнял Ксению и вдруг запел хрипловато, но уверенно, правда, он запомнил только припев:

 

Верила, верила, верю,

Верила, верила я.

Но никогда не поверю,

Что ты разлюбишь меня.

 

Ксения удивленно посмотрела на поющего Алексея и подхватила тоненьким, слабым, но очень приятным голосом:

 

Белая роза свиданья,

Алая роза любви,

Желтая роза разлуки —

Я умираю с тоски.

Иванов тайник

(Март 1920 года)

В грот Алексей заходил часто, и не только чтобы набрать воды в ведра. Что-то в этом убежище было таинственное. Во-первых, незамерзающая вода: откуда вытекала, куда уходила — ответа нет. Свод ровный, будто плита, но весь в сталактитах — маленьких каменных наростах. И все сталактиты были целыми. Это значит, что здесь не бывало людей, кроме дяди Ивана. Если бы сюда приходили люди, то среди них обязательно нашелся бы тот, кто отломил бы хоть одну каменную сосульку. Зачем? Да просто так, люди все ломают просто так.

С трех сторон стены неровные, но монолитные — одна скала, и только с четвертой будто осыпь из огромных валунов. Будто из пещеры вытекла не вода, а камни. Вот эта россыпь и манила Алексея. Что было за этими камнями внутри пещеры? И главное, почему грот не наполняется дымом от факела? Значит, есть выход для дыма!

В общем, жизнь на горе преподносила новые загадки.

Дядя Игнат был не прав, говоря, что зимой на заимке работы мало. Утро Алексей посвящал заготовке дров, которые просто улетали в открытую пасть печи, потому что дом плохо держал тепло. Уютно было, пока топилась печь. Ксения готовила еду, штопала свою исхудавшую одежду и пыталась рукодельничать. Кушанья не отличались разнообразием. Спасибо дяде Игнату, что дал немного сушеных грибов, иван-чай и бруснику с медом. В то же время мяса было много. Косули, зайцы сами лезли в чугунок. Даже на охоту ходить не надо, достаточно выйти из домика и пальнуть в проходящую мимо косулю.

Кроме того, у Алексея появилось еще занятие — Ксения научила его кожевенному ремеслу. Ее отец слыл отменным кожемякой, прекрасно выделывал шкуры и шил обувь, вот Ксения и усвоила его уроки, а теперь стала строгим учителем для Алексея. И Алексей учился не только обрабатывать шкуры, но и шить. А шить кожу — это дело исключительно мужское.

Сверх прочих забот Алексей занялся разбором каменного завала. Долго разбирать не пришлось. Месяц работы окупился с лихвой: Алексей нашел тайник — кожаный мешок с золотым песком и мелкими самородками. Один крупный, почти два с половиной фунта⁴. Такая находка обескуражила Алексея. Он положил мешок на место, заложил, как было, камнями и разбор завала прекратил. Ксении ничего не сказал.

Ксения же не на шутку затосковала по дому. Она начала часто вспоминать подружек, детские случаи, а иногда тихонько плакала. Алексей видел эти перемены, но молчал, знал, что слюбится — стерпится и с такою жизнью. Человек может выдержать все.

Он серьезно задумался о тайном смысле жизни. Он во всем теперь искал тайный смысл. Вот, например, что значило вдруг свалившееся на голову богатство в двадцать пять фунтов рассыпного золота? Почему оно появилось, когда им воспользоваться нельзя? Превратности судьбы или кто-то издевается над ними? Что это? Ведь богатство имеет смысл, если живешь среди людей. Здесь, на горе, золото теряет свое значение. Оно становится таким же бесполезным, как зола в печи. В подобных размышлениях он бродил пару дней, потом отрезал от дерева приглянувшуюся веточку, поставил в доме в воду и, когда веточка ожила, сделал из нее дудочку.

Новоиспеченный миллионер играть на дудочке не умел, но намерения имел самые серьезные. И скоро окрестность ожила нескладной, но тоскливой мелодией. Такого местный лес не слышал никогда, потому что этот дудочный вой не походил ни на гул ветра, ни на призывы сохатого, ни на шипение и мяуканье рыси, ни на рев медведя, ни на шум дождя. Это, как сказала Ксения, было похоже на то, как будто «жилы из меня тянешь». Но около заимки следов зверей стало меньше, а зайцы вовсе разбежались.

Заготконтора

(1920—1922 годы)

В апреле, когда побежали ручьи и вся округа защебетала, зашевелилась, зашуршала, завозилась и ожила, Алексей выследил беременную самку рыси, которая приготовилась рожать. Как и советовал дядя Игнат, он пристрелил мать, когда котята начали употреблять сырое мясо. Он принес их домой, молока не было, а потому кормили только мясом зайцев и косули. Рысята росли быстро, очень скоро привыкли к людям и сами определились: один котенок предпочитал общество Ксении, и она назвала его Рос, а второй — Алексея, и тот в поддержку жене назвал своего Рус. Уже в июне Алексей начал брать с собой на золотодобычу своего питомца, а второй оставался охранять Ксению.

Прошло два года, когда, не дождавшись возвращения Игната, Алексей наведался в базарный день в Коурак. Он узнал и про продналог, и об окончании Гражданской войны, и про зверства колчаковцев и белочехов. В центре села были похоронены сорок два борца за советскую власть, в том числе четыре красноармейца. Ненависть народа к колчаковцам во всей Коуракской волости была неистребимой и, видимо, вечной. А потому особенно появляться на люди Алексей опасался. Однако муку, крупы и соль, патроны, порох, капканы и прочие многие надобности предстояло добывать самому.

На том же базаре Алексей выяснил, что существует заготконтора уездного продовольственного комитета, которая занимается заготовкой картофеля, мяса, яиц, овощей, пшеницы, а также рассчитывается за сданную пушнину не только рублями, но и товарами: например, ту же пушнину меняет на патроны, порох и прочие охотничьи принадлежности.

Алексей набрался решимости и зашел в контору заготовителей. За столом сидел пухлый мужчина с недовольным, похмельным лицом.

— У нас реорганизация, — только завидев Алексея, сообщил он. — Приходите через месяц.

— А может, удастся как-то решить этот вопрос? Мне очень продукты и патроны нужны.

— Вы меня, товарищ, не путайте, мне работать надо, — заявил пухленький сотрудник заготконторы и утер рукавом пот с лица. — А лучше вам от меня уйти, пока я милицию не вызвал.

И тогда Алексей положил перед ним маленький самородок золота. Пухленький глянул на металл и продолжил писать. Потом остановился, взял золото в руку, повертел, потер, рассматривая его на свет, и вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:

— Вот это заглотыш! — открыл стол, бросил туда самородок и вынул бланк. — Как фамилия?

— Левашов Алексей Павлович! — обрадовался Алексей и назвался своей настоящей фамилией.

— Работаешь?

— Охотник, пушной промысел.

— И золотишко моешь?

— Балуюсь.

— Я тебе билет выписал, по нему пушнину сдавать будешь на складе. Склад за углом. На крестьянина ты не похож, рожа не та, но мне плевать. Осанку свою офицерскую поправь, а то стоишь по стойке смирно. Шапку надень, да поглубже на лоб натяни, тогда, может, еще поживешь. Иди. За совет потом рассчитаешься.

Шапки у Алексея не было. Значит, надо сшить, решил он, если даже мелкий торгаш его видит.

Алексей тут же заглянул на склад. Там сидел ровно такой же пухленький мужчина, который ровно так же, на опережение, предупредил:

— Принимаем только по билетам!

— Хорошо, — ответил Алексей и скоро покинул склад, потому как сдавать сегодня было нечего, выделанные шкурки остались дома.

«Выход найден! — ликовал новоиспеченный член кооператива. — Власть новая, а лихоимцы старые!» — и это обстоятельство его очень устраивало. Пока есть воры — легче жить!

Но сегодня Алексей получил недвусмысленное предупреждение, что на люди ему лишний раз лучше не появляться — рожа не та.

Ученье — свет

(Июнь 1922 года)

Ксения совершенно обносилась. Шутка ли, столько времени носить одну и ту же юбку и кофточку. Одежда напоминала уже лохмотья. Да и шубейка потерлась, но взамен ей Алексей сшил нечто похожее на полушубок. Хорошо, тетя Оля отдала Ксении свои новые пимики, беленькие, с незатейливой, но красивой вышивкой на голенище, сапожки кожаные без каблука, но с пряжкой, и ботиночки для лета. Просто счастье, что размер подошел. Однако башмачки Ксения уже износила. Лапти терли ногу. И если супруг смог решить вопрос с заготовкой муки и прочего нужного, то с одеждой вопрос оставался открытым.

Тогда Алексей решился идти в Коурак и выменять на несколько шкурок лисы, белки и рыси необходимую одежду. Однако поменять ничего не удалось, зато удалось добыть набор сапожного и плотницкого инструмента и еще нечто, о чем Алексей говорить Ксении пока не хотел. Обретенные инструменты не произвели на Ксению никакого впечатления. Она требовала одежду и обувь — и для дома, и для улицы.

Алексей сел шить для Ксении ботиночки. Прежде дня два он выстрагивал колодки по размеру, взял заготовки кедровые, потому что древесина у кедра мягкая и легко строгается. Начался процесс с подошвы из шкуры медведя. Когда обрезал подошву по краю колодки, ему уже понравилось, что было сделано собственными руками. Если медвежью шкуру Алексей выделывал впервые, и она действительно получилась для подошвы или, вернее, не получилась годной больше ни на что, то козья шкура была мягкой и красивой. Шил новоиспеченный сапожник один башмачок несколько дней. Примерили, Ксения одобрила. Второй получился лучше, без морщин. Однако руки Алексей исколол шилом и иглой изрядно.

А безрукавка, тулуп, кожаная юбка, песцовая шуба, меховая обувка и тапочки у Алексея получились отменные. Он даже подтесанную столешницу обеденного стола обтянул шкурой косули. Постепенно утеплил потолок, натаскав мох на чердак, а стены обвешал шкурами медведей, волков и одного сохатого. У постели, под ногами, тоже появилась шкура медведя. Медведей Алексей уничтожал беспощадно и скоро уже не видел их следов вокруг своей заимки. Причина была: он знал и боялся этого зверя — слишком огромен, силен, быстр и ловок был сибирский медведь. От прочих хищников защищали красивые темно-рыжие Рос и Рус. Они вели себя как обычные кошки, приходили, когда хотели, и уходили, бывало, на целую неделю. Иногда Ксения кормила их остатками разделанного мяса, но медвежатину рыси почему-то так же, как и люди, не ели.

Однако наступил день, когда Алексей решил обнаружить свои главные подарки. После обильного ужина он очистил место на столе и положил на него грифельную доску и несколько мелков в коробочке.

— Что это? — удивилась Ксения, разглядывая доску.

— А догадайся, — засмеялся довольный Алексей.

— Пачкается. — Ксения положила обратно в коробочку мелок.

— Пачкается! Это ученическая доска! Я буду учить тебя читать и писать!

— Меня? А зачем?

— Как зачем? Человек должен быть грамотным. Вот смотри, в Сибири идет борьба с безграмотностью. Называется эта борьба «ликбез» — ликвидация безграмотности.

— Лучше бы книжку какую купил и мне почитал.

— А я и купил! Сборник стихов Пушкина! Вот послушай, я это стихотворение еще в детстве читал, когда влюбился в придворную графиню Дору Лейхтенберг.

— Сейчас по шее схлопочешь!

— Не сердись, мне было пятнадцать, а ей двадцать шесть. И не дерись, лучше послушай Пушкина:

 

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, —

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

 

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

 

Моих ушей коснулся он, —

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет...

 

Ксения слушала внимательно, поставив локти на стол и подперев кулачками подбородок. Алексей читал, практически не заглядывая в книгу, он знал стихотворение наизусть, и это обстоятельство удивляло Ксению более, чем само произведение, которое она слушала.

— Ну, как? — спросил вдохновленный Алексей.

— Хорошо. Только зачем он мужику язык вырвал? Мужика жалко. А это что за книжка? — Ксения показала на вторую книгу, которую привез Алексей.

— Эта книжка — самая главная книжка, которую я купил тебе. Называется она «Приключения Крокодила Крокодиловича», и написал ее некто Корней Чуковский. Вот послушай, мне она самому понравилась:

 

Жил да был

Крокодил.

Он по улицам ходил,

Папиросы курил,

По-турецки говорил, —

Крокодил, Крокодил Крокодилович!

 

А за ним-то народ

И поет и орет:

— Вот урод так урод!

Что за нос, что за рот!

И откуда такое чудовище?

 

Гимназисты за ним,

Трубочисты за ним,

И толкают его,

Обижают его;

И какой-то малыш

Показал ему шиш,

И какой-то барбос

Укусил его в нос, —

Нехороший барбос, невоспитанный...

 

Алексей прочитал еще, остановился и посмотрел на повеселевшую Ксению.

— И как тебе сие произведение?

— Алешенька, но про крокодила лучше! А что такое трамвай?

— Ну, это когда... потом расскажу. Это целая история.

— Почитай про крокодила еще.

— Понятно все с тобой. Но когда ты научишься читать и писать, я надеюсь, ты изменишь свое мнение о Пушкине, он тебе будет нравиться значительно больше.


— Может быть, — не поверила мужу Ксения. — Но пока почитай про крокодила.

— Хорошо, обязательно почитаю. — Алексей положил на стол еще несколько книг.

— И это все мне? — удивилась Ксения.

— Отнюдь, любезная Ксения, сии книги я приобрел для себя. Хочу понять время, вот и купил себе. Смотри, работы Карла Маркса, Ленина и Плеханова. И еще, — Алексей положил на стол несколько газет. — Это газета «Правда», и ей, оказывается, уже десять лет. А мы не знаем о том. А почему? А потому что не умеем читать. Вот прочитаем газету «Правда» и станем с тобой большевиками, и начнем строить коммунизм. Хотя, мне кажется, мы