Давай взорвем весь этот свет! (Письма с вулкана)

¹

Тост

Смерть объединяет живых. Наполняет жизнь смыслом, в смерти столько жизни — это ощущается с морга, откуда необходимо забрать тело, продолжается во время похорон, обрастает мясом жизни, наполняется токами жизни... Зацветает на поминках, приносит плоды. Плоды смерти — это укрепление разорванных связей, примирение враждующих, возобновление отношений, возвращение мира утраченного, потерянного...

Приглашение на похороны — это не для русского человека, поэтому, получив по электронной почте сообщение от неизвестного отправителя, Иван Николаевич сразу понял, от кого оно. Такое ненормальное, корявое, абсурдное, как сама жизнь сочинительницы.

Тема письма:

ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПОХОРОНЫ.

Уважаемый Иван Николаевич!

Приглашаем Вас принять участие в похоронах, которые состоятся 1 июля в 13:00. С выносом тела из квартиры по адресу: ул. Перекрестная, дом 6, кв. 6. Похороны пройдут на кладбище «Северный простор». Поминки состоятся там же на Перекрестной. Помним Вас. Любим. Скорбим. С ув.

И ниже:

Это похороны сына моего, вашего крестника Александра Валентиновича. Так скоропостижно покинувшего нас и вас и весь этот свет. Вы-то уж нас не оставьте, не покиньте. По старой памяти. По гроб жизни.

ЮПИ.

(Юлия Панина Ильинична).

 

— Дура, — Иван закрыл страницу почты, — вот же ж.

Нашел папку «Мое», открыл вордовский документ, обозначенный как «Роман», написал:

В тридцать пять стыдно быть поэтом, когда все так жестоко и реально прозаично. Проза жизни и никакой поэзии. Пишешь стихи — расстрел. Даешь голую реальность и цемент прозы.

Перечитал, хмыкнул, стер написанное.

Написал большими буквами: ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПОХОРОНЫ.

Стер.

Написал: ПО СТАРОЙ ПАМЯТИ.

Смотрел на курсор, требующий продолжения. Сохранил документ. Выключил ноутбук.

— Продолжение следует, — сказал, — и после слова «конец» с точкой всегда следует продолжение. И после смерти.

И после исчезновения — увидел на подоконнике старый выпуск городского еженедельника «Вечерняя среда» с первополосным заголовком «Исчезновение в Международный день защиты детей» и фотографией пропавшей девочки Светы, ее, насколько ему известно, до сих пор ищут.

— Продолжение следует. — Подошел к двери, ведущей в коридор, на вешалке выглаженная с вечера черная шелковая рубашка. Одевался, говорил:

— Девочка пропала, мальчик умер, ничего не проходит бесследно, все оставляет следы... Продолжается.

— Как и девушка в белом, — ожил голос, зашелестел издевательски, — она же Беляночка, она же Василиса, она же слепая Невидимка, а одним словом...

Иван Николаевич избегал этого слова. Только пришло время назвать все своими именами, и он назвал:

— Одним словом, со смертью с детства я дружу, — и засмеялся наигранно зло: — Хо-хо-хо.

Считается, стоит озвучить проблему, назвать ее — станет легче, но Ивану не полегчало, совсем наоборот, высказанное вслух знание повисло в душном эфире зала неким приговором — тяжелым, давящим и могущим раздавить его, с истиной вместе, с потолком и крышей.

— Смерть: продолжение следует, — надевая джинсы, — друзей не выбирают.

В прихожей обулся, заглянул в глазок. Дверь квартиры напротив смотрела на него зловещим номером «13».

— Сегодня проскочу, — предсказал, тихо щелкнул замком, вышел, не издав не звука, затаив вдох, и...

— Ива-а-ан Николаич.

Не проскочил.

— Дорогой наш сосед, — растягивая слова по буквам, перед ним возникли ярко-красные, будто в крови, губы, потом все остальное, что прилагалось к губам, — а чего это в такую жару — и в черном, простите великодушно?.. Прямо в гости к смерти собрались, не иначе, еще раз извините.

— Знаете, Тамара, угадали, — мужчина сложил руки в молитвенном жесте, — к ней самой. Все утро, не поверите, о ней думал.

Соседка сморщила расписанное под хохлому лицо.

— Ой, ну тоже шутите, — отмахнулась от мужчины длинными ногтями с алой помадой, — вы ж в бога не верите, знаю.

— Не шучу, — сосед нахмурился, — с подругой-смертью у нас давние и тесные отношения.

— Подругой?! — Тамара схватилась за дверь, чтобы не упасть. — Подруга!.. Вы так не пугайте, Иван Николаевич, я женщина впечатлительная, непуганая... От иеговистов только вот научилась отбиваться, вы, кстати, деньги на железную дверь в подъезд будете сдавать?

— Зачем?

— Как?.. Чтобы вам с невестой безопасно ходить было, — красной улыбкой расплылся рот.

Иван Николаевич ответил, спускаясь через ступеньку:

— От смерти никакая дверь не поможет. — И успел выйти, прежде чем серо-зеленые стены задавили его. Услышал, как соседка ахнула, вскрикнула:

— У смерти тоже есть цена.

Конечно же, есть, у всего есть своя цена. И смерть не исключение.

Иван, весь в черном, смотрелся кляксой, пятном на солнечном, белом полотне дня. И ощущал себя соответственно — нереальным, изгоем, чужестранцем.

Автобус из поселка Кирпичный ходил по расписанию, до Центрального рынка доехали кильками в собственном соку за пятнадцать минут. Из консервной банки автобуса кильки выскакивали скользкие, измученные, довольные освобождением и воздухом.

Две белые розы купил Иван Николаевич, мужчина в черном, 250 рублей штука, не торгуясь, как следовало бы по рыночной этике. Грудастая продавщица была не в духе, цену не снизила, не обращая внимания на четное количество цветков, молча забрала деньги, зло взглянула, отвернулась.

Иван выходил из боковых дверей рынка, когда услышал за спиной запыхавшийся женский голос:

— Простите, молодой человек. Слава богу, нашла вас.

Иван обернулся, грудастая цветочница сунула свернутую бумажку ему в ладонь.

— С мужем поцапалась, все утро как зомби. Хорошо, Бог от греха отвел. Вы уж простите. Смерть такая, всему цену знает. А сама цены не имеет. Вечная память вашему покойнику.

Исчезла, как не бывало, продавщица роз, Иван не успел ничего сказать, а в ладони — его же пятисотрублевая купюра. Откупная.

Откупная от смерти.

 

До нужного адреса: улица Перекрестная, дом шесть, дошел пешком, по старой памяти, дворами. Бывал здесь пару раз до развода четы Паниных. Двухэтажный дом, единственный среди гаражей и приусадебных участков, дальше спуск к реке Волчий Хвост.

У дома ни души, Иван замедлил шаг. Не мог же он ошибиться? Вот и перекресток, и на доме цифра шесть.

Стены в свежих черных надписях: «А.У.Е. Жизнь ворам. Смерть козлам и мусорам», «Пацанам по масти — мусорам по пасти», «Фарту масти АУЕ».

И на двери выцарапано: «Саша АУЕ живет здесь».

Адрес верный.

— И где весь народ?! — спросил громко.

— А кого тебе надо? — вопросом на вопрос ответила выглянувшая из форточки на первом этаже лысая старушечья голова.

— Так похороны, — растерянно ответил Иван.

— Не смеши, похороны выдумал. Так, очередной повод для попойки, — закурила голова вонючую самокрутку. — Мальчишечку только жалко, рос без семьи, дикарем, так и сгинул по-дикарски от рук своих же дикарей из племени.

— Несчастный случай это был.

— Да, рассказывай, ты, вижу, тот еще выдумщик, товарищ. Племя его все подстроило.

— АУЕ?

— Хрена те — не хочешь? Нет таких букв в этом слове, — задымила голова, колко засмеялась, — шантрапа, голодранцы, пустобрехи, только марать стены научились и орать про воровскую жизнь, а сами жизни не нюхали, сучоныши. Мой сын тридцать лет сидит и на свободу уже не собирается, боится, да и не хочет, отвык. Так я спросила его про УЕ это, и знаешь что, товарищ?

Иван молчал, ждал, пока голова прокашляется, забычкует папироску.

— Фуфло все это, мама, так и сказал. Мальчишечку только жалко...

— Ваня! — раздался громом среди ясного неба вскрик, из окна на втором этаже показалась рыжая голова Юли. — Ты чё, эту старую дуру там, что ли, заслушался?! Она сейчас понарассказывает, чертова курица. У самой сын из тюряги не вылезает, она нас жизни учит. Скажи, чтоб не высовывалась, в такой траурный день могла бы и заткнуться!

Махнул рукой старой знакомой мужчина в черном.

Лысая голова закричала рыжей:

— Протрезвей, пьянь! Мой сын честный преступник, не порочь его своим языком поганым. У него руки длинные, договоришься!

— У меня АУЕ крыша, не пугай. В такой траурный день я всех порешу! Век воли не видать!

— Себя пореши, — засмеялась лысая голова. — Тебя пора давно в психушку на опыты сдать. Ты же недочеловек. Семью развалила, сына убила, мужики на тебя только нарки, пьянь подзаборная да дегенераты залазят!..

— Убейся, старая! — визжит рыжая голова. — Убейся о подоконник, пока я не спустилась. В такой траурный день!..

Лысая голова плюнула громко, чтоб слышала рыжая, и рыжая голова ответила тем же. Иван зашел в подъезд под обмен плевками, остановился в темноте, пропахшей плесенью, кошачьими испражнениями, перегаром, выдохнул.

— Да, тот еще денек ожидается. — Не спеша поднялся на второй этаж, из приоткрытой двери шестой квартиры доносились громкие знакомые звуки шансона:

 

Нарисуй алеющий закат,

Розу за колючей ржавой проволокой.

Строчку: «Мама, я не виноват!» —

Наколи, и пусть стереть попробуют.

 

— Ху, — со звуком выдохнул Иван, вошел.

Юля еще плевалась на кухонном подоконнике, в маленькой прихожей разбросана обувь, сломанная, свалена набок вешалка, на крючках замусоленный флаг России.

Сестра Саши Маша встретила молча, молча прижалась всем телом, постояли с минуту, она, собравшись с мыслями, прошептала:

— Я давно попрощалась с братом, на самом деле, тут чисто для галочки, теперь убегаю, этот дом плохо на всех влияет, губит всех, все живое. Здесь больше часа находиться нельзя. Здесь обитает смерть. Саша поймет, Саша простит.

Она выбежала, оставив дверь нараспашку, рыдая под аккомпанемент блатного шансона.

Валентин вышел из зала, прикрыл дверь одной рукой, второй обнял Ивана, — располневший до неузнаваемости, с синяком под глазом, от него разило свежим перегаром.

— Мы виноваты, мы, — запричитал, — не сберегли, родители херовы...

— Это несчастный случай, ты же знаешь, — как мог утешил Иван.

— Ты ведь его за руку держал, когда он это?..

— Держал, да.

— И что? Он что сказал? — Валентин посмотрел в лицо Ивану. — Что-то же про цветы же?

— Я лечу к розе, сказал. Сказал, что она прекрасна, эта звезда, настоящая.

— Стоп, так роза или звезда?

В дверном проеме видна часть зала, на стульях незнакомые пожилые женщина и мужчина, гроб на столе, черный с белым покрывалом.

— Трында тебе, а не звезда, — из кухни выскочила Юля, рыжая голова, маленький рыхлый колобок в темно-синем сарафане с красными сердечками. — Ваня, Ванечка, да как же это?.. Да за что же?.. — завыла, повисла на шее мужчины. — Ты его крестный и ты его последним видел, как так, скажи, рука у Бога поднялась на сына нашего?! Ведь он ни жизни еще, ни женщины не нюхал... Машка тоже, сучка, терпеть нас не может, молчит, три года ни со мной, ни с кем не разговаривает. Куда Бог этот смотрит, что с детьми делает?.. Одна сучка мстительная, второй на том свете...

— Я вот... — Иван достал из заднего кармана конверт, приготовленный еще три дня назад, протянул: — Возьмите. Я розы... Пойду...

Конверт Юля тут же вскрыла.

— Да, да, посмотри, что стало с нашим сыном, твоим крестником, — заскулила, успевая слюнявить кончик пальца и пересчитывать купюры.

Поздоровался с незнакомцами Иван, незнакомцы кивнули, а Юля за спиной уже отдает приказы бывшему мужу:

— Давай, вот тебе еще полторы тыщи, сбегай, три литра возьми и пива самого дешевого баллона три тоже возьми.

Мертвые на одно лицо. Не смотрит на крестника в гробу Иван Николаевич, положил розы на белое покрывало, ретировался вновь в прихожую. В объятия прилично выпившей Юлии.

— А помнишь, каким ты в общаговской жизни нашей был? Столько же почти, как и Сашке Ауешке, тебе было.

— Юля, — оборвал Иван, — ты-то не дури, Ауешка, тебе-то сколько лет?.. Ведь почти сорок! Какое АУЕ? Фуфло.

Женщина пребывала в замешательстве, видимо, вспоминая свой возраст.

— Ну не совсем уж прямо вот так и сорок. А чё фуфло, я ауешек этих уважаю, и они меня. Надо будет кого набить, набьют. Бабку-суку с первого, к примеру...

Отцепил руки Юли от своей шеи Иван:

— Бить слабых, кто дать сдачи не может, это они могут, уверен. Кричать тоже мастаки и на стенах всякую лажу с угрозами писать. И что? И всё! А миром правят тихушники. Кто тише воды, ниже травы. Там, под водой, под травой, бомбы.

— Сашка тоже кричал, — проскулила.

— Да, чтобы тебя не слышать. Весь этот бред, что ему приходилось переживать. Тут охрипнуть можно, но не перекричать. Вы же все горластые, эгоистичные... Да что я говорю.

Махнул рукой, прошел на кухню, там за столом сидели двое мальчишек с распахнутыми глазами и ртами.

— Здравствуйте, дядя, — как по команде поздоровались. — Вы же из осужденных? Главный? Рог?

— Ага, единорог, — развернулся Иван.

— Меняю в музыкальном центре диск, — поставила Юля всех в известность, — сейчас будет любимая песня Саши, и на выход. Пусть уже земля будет пухом сыночку.

Первые аккорды отшвырнули Ивана назад в электричку к умирающему на полу в тамбуре крестнику, только теперь над ними помимо женщины-дачницы, мужчины с газетой и парня в наушниках стояла она — девушка в белом, она же Беляночка, она же Василиса, она же слепая Невидимка, она же...

Моменты прошлого — как сны, будто все это уже не реальность, а что-то иное, запредельное, по ту сторону.

В детстве, в четырнадцать, он поборол ее, задушил на диком пляже... Теперь она вернулась, нисколечко не постарев, не изменившись...

— Подруга, — сказал вслух Иван посреди разбросанной обуви в крохотном коридорчике. Юля услышала его, поддержала:

— По гроб жизни, подруга по гроб жизни.

Звоном бутылок отметилось возвращение Валентина, из динамиков надломленный печалью «человек в телогрейке, или просто зэка», спешил к своей смерти.

 

Гроб вынесли мужчины в черно-оранжевых спецовках из безымянного ритуального агентства.

— Вы все мои по гроб жизни, — Юля пьяно кричала, плакала и не запивала водку, не закусывала.

У подъезда человек десять, пара одноклассников, пара со звездами на плечах, соседи, в форточке первого этажа — лысая голова.

Юля пытается прочесть стих, что нашла у сына, не выходит:

— Слезы не дают, — едва ворочает языком разморенная на жаре женщина, всхлипывает.

Иван забрал лист, пришлось встать у изголовья гроба, но в лицо покойнику он не взглянет, смотрит на строчки, читает с каждым словом все тише:

Шконки, шлемки, сетки,

клетки и проклятые запретки.

Вся родная кутерьма,

не пугает нас тюрьма.

От клопиного укуса,

БУРа, СУСа и ШИЗО

аж до самой Колымы

на режим плевали мы!

 

Посмотрел на Юлю, она прикрыла глаза, прониклась, Валентин не понимал ни слова, смотрел пусто, стеклянными глазами, малолетки из АУЕ качали одобрительно головами. Иван закончил полушепотом:

 

Нас ломали, били, гнули,

нас оковами пытали.

Отрицалами помрем,

мы за наше — за людское,

и за все — за воровское!

Будем резать сук

и фей

и поддерживать людей!

 

— По гроб жизни, — подала голос Юля.

Ауешники захлопали, скромно крикнули:

— А! У! Е!

Лысая голова плюнула на дорожку под окном, исчезла из форточки.

Подкатил к перекрестку автобус.

— Все, кто на кладбище, в автобус, потом гроб между рядов поставим, — скомандовала Юля, она успела хлебнуть из бутылки у одного малолетки пива. — В тесноте, да не в обиде, все равно все там будем.

— По гроб жизни, — сказал за нее Иван, все еще пребывая в мире нереальности, в полужизни. Юля одобрила, кивнула.

 

Иван сел на заднее сиденье у открытого окна, пассажиров можно пересчитать по пальцам одной руки, занесли гроб.

Смотри на розы — приказал себе Иван.

— Крышку! Дайте мне крышку от гроба! — закричала Юля. — Поеду с ней в обнимку, раз с сыном нельзя.

Бывший муж пытался ее вразумить, шепча что-то на ухо, бывшая супруга отпихнула его:

— Пока не дадите мне крышку, никто никуда не поедет!

Получив желаемое, Юля села на сиденье ко всем лицом, которое она периодически прятала за крышкой гроба.

— Под крышей дома твоего... — завыла протяжно, противно.

Валентин подсел к Ивану:

— Словно и не разводились с этой сукой. Мать ее, эту жизнь. Столько сделано дерьма, не разгребешь. Плакать еще не могу, знаешь, с детства как-то не получается плакать, вою, как сыч, и все, без слез.

Смотри на розы.

— Говорит, слышь, — на ухо продолжает Валентин, обволакивая перегарно-луковым ароматом, — давай сойдемся снова. Говорит, свадьбу по-человечески, не как тогда, сыграем и нового Саньку родим. Ну чё, я слов не найду, как и слез, что ей ответить, а? Что думаешь?

Белые розы пожелтели, сморщились, Иван пожал плечами:

— Слушай сердце, тут никто тебе не советчик.

Вздохнул Валентин.

— Маша что на это говорит? — спросил Иван, хорошо помня, что дочь с родителями не разговаривает уже много лет.

Отец Маши достал из пакета в ногах полуторалитровую пластиковую бутылку, отхлебнул, протянул напиток Ивану, Иван отвернулся. Валентин еще отхлебнул, убрал бутылку:

— Она ненавидит нас, а после смерти Сашки тем более крест на нас поставила. Пять лет ни словом ни с кем не обмолвилась, записки писала сначала, сейчас ничего. Показала вот так, — сложил указательные пальцы крестом, — и ушла.

— Маша всегда была самостоятельной, сама по себе, молодец, сильная девочка.

— Девочка, — хмыкнул Валентин, — беременная девочка, пузо не увидел, что ли?..

Чего и следовало ожидать.

Юля дремала, уткнувшись рыжей головой в крышку гроба. Валентин после принятия неизвестной жидкости погрузился в состояние алкогольного анабиоза. Иван смотрел, как ржавеют розы в белом пространстве черного гроба.

 

— Кладбище! — разбудил водитель громким басом.

Иван не спал, но и не проснулся. Реальность, настоящее никак не могли прорваться в полумир полусемьи Паниных, где шаткие опоры разума держатся на паутине неписаных законов вечно пьяной или похмельной рыжей головы...

— Тебе, Иван, надо выпить, — красные глаза Валентина смотрят, но не видят, — чтобы быть с нами на одной волне, а так — ты как не от мира нашего, потерянный какой-то. Давай, отхлебни бормотухи, пива могу дать...

Ржавые розы свернулись в черепки, смерть коснулась и цветов.

— Позже, помянем.

Ответ устроил Валентина, за это он выпил.

 

Вырытая могила притягивала, манила своей пустотой, требовала заполнения.

Мужчины в черно-оранжевых спецовках торопились.

— Поэтому попрощаемся в темпе, — поставила в известность Юля, достала смартфон сына, завела его любимую песню.

Ветер раскачивал кладбищенские березы в такт поющим хором парочке ауешников и Юле с Валентином:

 

А для вас я — никто, как и вы для меня!

Я плюю на закон, вы меня — в лагеря!

А для вас я — никто, сколько было таких,

Сквозь очки разглядеть мою жизнь не смогли!

 

Внутренний голос Ивана предательски им подпевал.

Поставив песню на повтор, Юля положила телефон в гроб, под ухо сыну, велела заколачивать крышку:

— Пусть эта музыка будет вечной. Вечно с ним. И на том свете.

Иван посмотрел в закрытые глаза крестника.

— Найди там свою звезду, — сказал крестный.

И застучали молотки, под музыку, повторяющуюся и повторяющуюся...

Пока закапывали гроб, у автобуса организовали поминки на двух ящиках, Юля громко просила всех не тупить и поминать. Она никогда не умела нормально говорить, насколько ее знал Иван, или орет — или опять же орет. Особенно когда злоупотребит, а без злоупотребления Юля не начинала ни один день в своем полумире.

— Жизнь, это она во всем виновата! — кричала, вытянув к небу пластиковый стаканчик с водкой, мать покойного. — Так выпьем же за то, чтобы этой жизни от нас тоже досталось!

Выпили, Юля объявила, что следующий тост от крестного.

— Тост, Юля, ну ты как скажешь... — промямлил Валентин, только его никто, кроме него самого, не услышал, и бывшая жена настойчиво требовала — тост!

 

Если Юля не пропила окончательно мозги, то, поковырявшись в ящиках памяти, смогла бы вспомнить, что бывший сосед через стенку терпеть не может говорить тосты и обычно отделывается какой-нибудь остротой, шуткой, молчанием...

Но хмельной мозг рыжей головы требовал тост:

— Тост, и чтоб по гроб жизни!

Из земли едва доносятся звуки песни о нелегкой жизни и выборе быть вне закона, кладбище притихло в ожидании тоста. Юля замолчала впервые за сегодняшний день. Гробовая тишина.

Все ждут и всё ждет одного — тоста.

Иван набрал, сколько смог, жаркого кладбищенского воздуха с привкусом жженой резины и на выдохе сказал то, что все здесь от него хотели услышать. Не сказал, он запел:

— А для вас я — никто, как и вы для меня!..

По гриб жизни

Как отделить реальность от нереального? Какова шкала измерения? Есть ли она?..

Иван Николаевич спросил себя: на сколько он оценивает все происходящее сегодня, начиная с дома Паниных, и вот сейчас на кладбище? По десятибалльной шкале нереальности?..

— Восемь, — не задумываясь, ответил Иван, причем сделал это вслух, громко, — восемь с половиной даже.

Прямоугольный земляной холм с подсыхающей землей, новая крыша для крестника Саши, крыша всего человечества, колыбель. Кладбища, действительно, убаюкивают: осторожной, хрупкой тишиной, могильным спокойствием, каменной уверенностью в завтрашнем дне...

До девяти отметку нереальности дотянуло следующее: все сели в автобус, каждый на свое место, Юля, как она всем объявила, «по мокрому делу» отлучилась и... пропала.

Водитель нервничал, курил одну за другой сигареты, сигналил, долго, настойчиво.

— Может, пойти поискать ее? — предложил Иван спустя полчаса.

Юлин бывший муж отхлебнул бормотухи:

— Появится, мож, приспичило по-крупному.

«По-крупному» растянулось еще на полчаса. Молодчики из АУЕ решили ехать на автобусе, пожилая пара молча обменивалась возмущенными взглядами, Валентин пил и никак не мог напиться.

Через час Юля появилась. В подоле сарафана, его она задрала по самое не хочу, Юля принесла грибы.

— Дай мне скорей пакет, — шипящим шепотом на ухо Валентину, — там еще грибов до хренища.

Высыпала на свободное сиденье пахнущие свежестью желто-коричневые дары леса. Лисички, подберезовики, маслята, отметил Иван.

Водитель завел двигатель, Юля закричала:

— Сто-о-оп!

Валентин закрыл лицо руками, Иван подумал: началось.

— В такой траурный день я что, не могу грибов в память о сыне собрать, а?! — заорала рыжая голова. — Может, голосование еще устроим?! Кто за то, чтобы грибов собрать, а кто — чтоб ехать к чертям собачьим!

— Так время, — водитель растерянно показал женщине телефон, — вы же с начальством до двух, максимум до половины третьего, договаривались.

— Со смертью, значит, шутить вздумал? — Юля угрожающе нацелила испачканный в земле палец. — Над покойниками изгаляться?.. Что, время на мертвых найти не можешь? Так они сами у тебя его заберут. Оттяпают половину твоей жизни, узнаешь тогда, как спешить на тот свет!

— Делайте что хотите, — напуганный молодой водитель выпрыгнул из кабины.

Довольная победой женщина потерла ладони:

— Так, кто со мной по грибы?..

 

Нереальность девять из десяти.

 

Иван остался в автобусе. Две рюмки водки за упокой души крестника и царствие небесное сказались, разморило, а стоило ему уткнуться лбом в спинку сиденья напротив, Иван тут же оказался в настоящей, стопроцентной нереальности. Иван был в гробу.

Похороненный заживо.

«Не паникуй, экономь воздух, выверни рубашку наизнанку и завяжи над головой мешком, — пошагово расписывал план высвобождения, — бей в середину гроба, чтобы пробить дерево, землю утрамбовывай до упора, попробуй встать, выползай из земли червем...»

Но вместо этого повернулся на бок, потом на живот и начал энергично разгребать темноту руками. Мягкая, на ощупь как пластилин, холодная темнота поддавалась и вскоре стала илом, стала водой. Иван выплыл из гроба в темную воду, а из воды выбрался на берег. Стало светлее из-за яркой луны, и море светилось. На берегу девочка в светящемся платье кружится, напевая.

— Что ты здесь делаешь? Ты заблудилась? — спрашивает Иван и сейчас лишь замечает, что полностью обнажен.

— Не бойся, твоя одежда, все твои вещи и ты сам там, в кустах, в тайнике.

— А где этот тайник?

— Там, откуда пришел, возвращайся назад, — отвечает девочка, продолжая раскручиваться.

— В гробу?!

— Называй как хочешь, — смеется девочка и кружится, кружится.

— А тебя как зовут?

— Я — это новая она! Ха-ха, теперь ты слепой?! Разве не видишь? Еже Вика я. Разуй глаза! Разуй глаза! Расшнуруй!

— ...Глаза, Ваня, ты что, спишь с открытыми глазами? — Валентин сел рядом. Иван уже не спит, по крайней мере, не на берегу моря со сверкающе-кружащейся девочкой, а сидит на заднем сиденье в автобусе и смотрит на старого знакомого.

— Приехали, говорю, — дышит в лицо перегаром Валентин, — а ты спал с разутыми глазами, вот что, феномен прям.

Автобус и правда стоял на перекрестке возле дома номер шесть, где на втором этаже обитает полусемья Паниных.

— А с грибами что?

— Два пакета, — гордо ответил Валентин. — Ладно грибы, тут еще и белка та самая объявилась, веришь? Юлька говорит, знак это.

Не понимая, о какой белке речь, Иван поднялся, ноги будто не его.

— Водка у вас не паленая, случаем? — спросил, не надеясь на честный ответ.

— Пятьдесят на пятьдесят, — подмигнул Панин. — Не «боярышник» — и то хорошо.

Согласился Иван:

— Это точно. Ну, тогда понятно, откуда белка.

Вышли из автобуса, водитель с лицом-маской не выронил ни слова. На прощанье искупал всех в дорожной жаркой пыли из-под колес.

— Так известно же откуда, все выходцы из поселка знают откуда, да и городские в курсе.

В Кирпичном поселке про кладбищенскую белку слагали легенды. Считается, что белка — это вернувшаяся с того света ясновидящая баба Катя. Катерина Ильинична якобы предсказала свое перевоплощение, и белка в доказательство пила водку из оставленных на могилах памятных рюмок, по-заправски, говорили очевидцы, в точности как покойная колдунья баба Катя. Пила и не закусывала. Спьяну белка кидалась на непонравившегося посетителя кладбища, кусала и царапалась, дралась с собаками, воронами и могла испортить похороны, если ей чем-то не угодили. Например, налили не полную рюмку водки.

 

В зале, на столе, где несколько часов назад стоял гроб, накрыт поминальный обед.

Маша, догадался Иван, сел с краю на угол, поближе к выходу.

— У меня на вечер работа, — шепнул Юле.

Она принесла альбом с фотографиями, села рядом, во главе стола, налила две рюмки водки, объявила:

— Так, у нас самообслуживание, давайте, наливайте и помянем моего сыночка.

Валентин обслужил себя и пожилую пару. За столом еще мальчик лет десяти, сосед, ему Валентин налил минералки.

— Белка баба Катя — это знак, — начала Юля, поднимаясь, — я не верила, теперь поверила.

— Так своими глазами видела, — поддакнул бывший муж.

— Ага, вот этими, своими собственными, как вас всех сейчас, видела, давайте сперва выпьем за Сашеньку, белка это уже сделала. — Мать покойного выпила, тряхнула рыжей головой, упала на стул громко, с треском, ударила себя по лицу свободной ладонью, завыла.

Иван лишь пригубил водку, вернул рюмку на стол.

Бесслезно повыв по некоей для себя установленной программе, Юля резко замолчала, снова налила, подняла рюмку, решила не вставать:

— Помянем, я по гроб жизни буду помнить все это. — Перекрестилась рюмкой. — И вот вам крест. Клянусь, сын, выпью за тебя с белкой Катей, завтра же поеду на могилу и мы с ней выпьем, чтобы тебе там жилось лучше, чем жилось здесь у нас.

Мальчик сосед хихикнул и получил следом за смешком звонкий подзатыльник от Юли.

— Завтра найду белку и выпью, — повторила и выпила.

Иван слегка прижег язык. Взял альбом с фотографиями, но Юля вновь потребовала внимания к своей персоне.

Солнце нимбом горело над рыжей головой пьяной женщины, Юля рассказывала:

— Пошла я, значит, пи-пи. Зашла далеко, за новое кладбище, а там лесочек, болото и грибы.

Говорила, лавируя между безобразно, пьяно растянутыми словами и скороговоркой.

— Белка в точности что мои волосы цвета, рыжее рыжего. Я, значит, пи-пи, а она рюмку, явно не с водой, с могилы, что прямо напротив меня, хвать — и залпом. Баба Катя, говорю. И так вдруг захорошело все вокруг и внутри, словно не просто облегчилась, а сняла весь груз с души за всю жизнь. А в подоле гора грибов, ну я и скорей до автобуса...

— За это надо выпить, — подал голос Валентин, — за чудо это.

— Валька! Это еще не чудо, но мы и за это выпьем, Иван Николаевич, давайте, скажите пару слов.

Иван поднялся:

— Все, что мы сейчас можем для Саши сделать, это продолжать жить не так, как раньше, а так, как он бы хотел жить. Уверен, Саша, ты нашел свою звезду, и вы вместе на веки вечные. Вечная память.

Юля закатила глаза. «Прекрасно!» — беззвучно сказали губы и выпили.

Мальчик-сосед чихнул и снова получил подзатыльник.

— Цыц, — женщина поднялась, — чудо случилось, — обвела взглядом гостей, неработающий лет пять телевизор, старую стенку с лжехрусталем, книжную полку без книг, собранный в кои-то веки диван, — белка заговорила со мной.

Старики, сдобренные алкоголем, ахнули. Сосед мальчишка распахнул рот. Валентин сглотнул.

Выдержав паузу, а на самом деле борясь с изжогой, Юля продолжила, проглотив горечь желудочного сока:

— Я не поверила своим ушам, но белка повторила, она повторила, чтобы я расслышала. Понимаете?

Все за столом понимающе закивали.

— Здесь нам хорошо. И сыну твоему, и родителям твоим, и всем покойникам твоим хорошо. Иди и поминай их водкой и хлебом. Грибами — это мой подарок тебе. По гроб жизни.

— Подарок — грибы? Или по гроб жизни подарок?.. — невразумительно промямлил бывший муж. — Грибы, мож, какие чудодейственные?..

— По гриб жизни.

Бывшая жена задумчиво смотрела на Валентина, кусая ноготь на большом пальце левой руки.

— Думаешь, грибы не простые? — переменилась Юля в лице, серьезно сдвинула брови, сжала губы. — Боже ж... Они явно ведь какие-то освященные... Волшебные...

Шкала нереальности, сползшая до отметки пять, выстрелила в девятку.

— Подарок от чудо-белки и не может быть простым, — схватилась за сердце Юля, жестом показала, чтобы Иван ей налил, — надо будет их беречь как зеницу ока.

Иван налил водку, женщина выпила, словно мучимая жаждой, схватила Ивана за руку, подняла, вывела в коридор, подвела к раковине на кухне.

Раковина была наполовину забита грибами. Есть и поганки, заметил Иван Николаевич.

— Скажи, только честно, — это волшебные грибы? Что тебе твое творческое нутро говорит?

Нутро Иван настоятельно требовало воды на дорожку и бегом до дома. Иван же соврал:

— Яркие грибы, как нарисованные, сказочные.

— Да? И ты заметил? — воодушевилась рыжая голова. — Будто искусственные и неживые, а ведь живые, настоящие. Я тебе пакетик наложу.

Схватила горсть рыжих лисичек, сдернула с веревки сохнущий целлофановый пакет, вторую горсть отправила туда же и третью.

— Не знаю, что ты будешь с ними делать, — сунула в руки пакет с грибами, — я со своими-то не знаю, что делать, разве волшебство можно есть?..

Ответа на вопрос, как можно употребить волшебство, у Ивана не было, он сказал:

— Я пожарю.

Юля откусила кусочек от огненно-рыжего гриба, прожевала, проглотила, фыркнула, нагнулась и прошептала в ухо:

— Ой, а потом что, высирать волшебство, что ли?

Сказал первое, что забрело в голову, Иван:

— Так волшебством, как и добром, делиться надо...

— Ага, и богатством, еще скажи, делиться надо, — среагировала Юля, — ни одна скотина зажиточная чёт не делится, вот и волшебства шишок под носок. Скажи спасибо, что с тобой по-братски поделилась, по старой памяти, как по гроб жизни с тобой поделилась.

— Спасибо.

Женщина вдруг схватила друга за локоть:

— А что, если мы съедим эти грибы — и тоже, то самое, следом за Сашкой туда?!

На лице явный испуг, даже ужас, алкоголь забил последние ячейки разума беспричинным страхом, «на измене» Юля пригнулась, спряталась за Иваном, выглянула из-за плеча мужчины, изучила оценивающе коридор.

— Да все нормально, Юля, — Иван не сдержал улыбки, — пойдем, фотографии посмотрим, вспомним...

— Тсс, — зашипела, — кто-то подслушивает. Кто-то в коридоре.

И оказалась права: двое друзей Саши по банде, малолетки из АУЕ, показались в проеме кухни.

— Пойдете завтра со мной белку искать, — приказным тоном выпалила женщина, — за это грибов дам волшебных отведать.

Переглянулись мальчишки:

— Так это, теть Юль, она же не настоящая, — сказали в один голос.

— Вы больно настоящие, — замахнулась тетя Юля. — Думала по горсти вам грибов дать, а шиш! Вы чё мне сделали?! Сына угробили! Дармоеды и паразиты. Гниды вы, вот кто! Кровопийцы! Что вы сделали друг для друга?! Для себя даже ничего сделать не можете! Подделки! Искусственные! Суррогаты! У вас ничего своего нет! Все чужое: мнение, слова ваши, мысли, поступки!.. Да все! И все вы — это чье-то чужое! Не ваше! Вас нет! Вы — тьфу! Пустое место! Ноль без палочки. С кем я разговариваю? Пустота! Ау?! Ау-у-у! Нет никого!

Ауешники снова переглянулись, весело заблестели глаза, захихикали:

— Это, теть Юль, гриб в вас заговорил. Из-за грибов, видать, так прорвало на всякое нравоучение учительское, — говорили складно, друг за другом, — стресс и грибы, вот вы и несете всякое, что на ум придет. А нас зона научит. Вам нас не научить. Санька вот понимал...

— Понимал?! Ах, понимал! И где он теперь?! Понятливый! Что заткнулись?! А может, и вас грибами накормить?! И вы поумнеете! Херней маяться прекратите и за ум возьметесь! А?! Сына накормить не успела, но вам-то сейчас понабиваю в глотки ваши грибочков белкиных. Давай, Ваня, хватай молокососов! Сейчас мы их научим уму-разуму!

Иван покосился на мальчиков, те смотрели на него с изумлением, в ожидании ответной реакции хлопали ресницами, широко, в недоумении, разинув рты.

Иван Николаевич увидел, как хватает первого бритоголового мальчугана за шиворот, тот не вырывается, позволяет заломить ему обе руки за спину, а Юля, довольная, запихивает горсть грибов вместе с кулаком в горло ауешника. Второй пытается убежать, спотыкается о собственную ногу, летит на пол, его тут же оседлывает рыжеголовая хозяйка квартиры с новой порцией волшебных грибов.

— Съешь! Ваня! Съешь и ты гриб скорей, иначе не увидишь всю картину! — вопит Юля. — Съешь, чтобы открылись глаза! Чтобы прозреть!

Она бросает грибы к потолку, и они разлетаются фейерверком — кроваво-алым, как помада соседки. И белая фигура с множеством имен здесь же, стоит у подоконника, размахивая обоюдоострой косой.

— Сорокинщина какая-то! — прервал Иван свою фантазию, женскую истерику, смех юнцов, установив шкалу нереальности на нуль. — Осталось только начать дерьмом кидаться, а под конец сожрать друг дружку!

Громко так выдал Иван, как на репетиционном прогоне своей передачи перед выключенной камерой. С эхом. На разрыв горла и ушных перепонок. От души — отметили про себя молодые будущие бандиты.

Кухня заполнилась тарахтением холодильника и жужжанием застрявшей между оконных фрамуг осы.

Тишина, вот чего им всем не хватало. Юля устало уронила рыжую голову на грудь. Мальчики смотрели на него с интересом, только не решались побеспокоить зависшую программу жизни. Жизни, требующей перезагрузки. Форматирования всех дисков.

Минута, вторая, жизнь остановилась на кухне, перестал работать двигатель в старом холодильнике «Ока», оса выбралась в открытую форточку, тишина приводила в порядок суету сует, время, мысли, пространство... Вечность.

Третья минута, Иван смотрит на секундную стрелку наручных часов. Стрелка делает еще круг, а на следующем круге Юля взламывает кухонно-бытовую матрицу.

— Не по-человечески как-то все, — закрыла лицо руками она, — не по-человечески. Не по-матерински.

Села на корточки посреди кухни, громко, искренне, по-матерински заплакала.

Иван кивнул мальчикам, втроем вышли из кухни, возле вешалки с флагом бритоголовые зашептали, затараторили, оглядываясь на рыдающую мать:

— Это же не мы виноваты?.. Что все так вышло? В этом во всем? И что с Санькой так случилось — тоже не мы! Жизнь такая, грибная, не мы такие...

«Грибная жизнь» — отличное определение сегодняшнего человеческого существования. Их существования. Их жизни.

Иван Николаевич посмотрел в глаза лысого мальчишки, выдавшего перл. Глаза голубые, добрые, на переносице царапина от внезапной ветки или когтей любимого питомца. Над верхней губою золотой пушок волос, щеки в ямочках. Прилежный ученик из альбома выпускников средней школы, если бы не синие рваные татуировки, набитые неопытной рукой. Вокруг шеи — колючая проволока, из-под закатанных по локоть рукавов спортивной мастерки выглядывают синие воровские аббревиатуры: П.О.С.Т, С.Л.О.Н, Ю.Г, С.Э.Р.

— Смерть — это рай? — спросил Иван.

— Прости, отец, судьба такая, смерть легавым от ножа, юный грабитель, — демонстрируя кривые буквы, расшифровал ученик из альбома, — да, угадали, смерть — это рай.

Сказал и спустил рукава, спрятав наколки, лицо пошло красными пятнами, мальчик, пряча глаза за сдвинутыми бровями, совсем уже едва слышно пробурчал:

— Не от большого ума, да?..

Второй пихнул его локтем:

— Тоже грибами обдолбался, чё ли?! Дуркуешь?!

— Сам ты гриб! — рявкнул первый дерзко и громко, показал кулак. — Иди лесом.

Повернулся к Ивану Николаевичу: в сумерках коридора, на фоне российского флага, прилежный ученик смотрелся победителем. Победивший себя победил весь мир, не так ли?.. И хоть время героев пришло, это другой герой.

Грибной герой?

Антигерой?

С мысли сбил вопрос:

— Что за сорокинщина такая?.. Это как и достоевщина, я прав?..

Неожиданно у Ивана от удивления вырвалось:

— Ой.

Реальность нереальна.

— Мне не нравится Сорокин, его «Голубое сало» не нравится, — говорил, как отвечал на уроке, ученик, — я Достоевского люблю, «Идиота» особенно. Два раза перечитывал.

Мать на кухне перестала плакать.

Снова затрещал холодильник.

Второй ауешник хлопал глазами, Иван кивнул:

— Ты его новое почитай.

— Новое?.. — хмыкнул мальчик. — Новое не значит настоящее. Так ведь? Не, я лучше «Идиота» в третий раз перечитаю, а еще лучше — за «Бесов» возьмусь. Давно собирался.

— «Бесов»? — Время удивляться и собирать камни. — Я сам, честно, не осилил.

— Решено, «Бесы», — протянул мальчик руку мужчине. — А вы говорите, Сорокин. Грибной он!

Пожали они ладони.

— Это, а чё за бес-то? — очнулся друг, суетливо затоптался на месте. — Бей, если сможешь? Да?..

Юля поднялась, отряхнулась, помыла руки. Взяла пакет с грибами для старого друга, протянула Ивану:

— Пойдемте, помянем. По-человечески.

Шкала реальности на цифре десять.

Стопроцентная реальность.

Чертополох

Молитва делает тебя сильней, учила бабушка. Ваня знал две молитвы назубок, разбуди ночью — прочтет без запинки, во взрослую жизнь донес лишь «Отче наш», напрочь забыв молитву Богородице. Но в силу молитвы, увы, Иван Николаевич не верил.

Мышцы молитвы в правильном наборе слов, считал Иван. Это работает, как и любая вера во что угодно, на бессознательном, метафизическом уровне. Молитвой не постоишь за себя в споре, драке, и гвоздь ею не забьешь, молитвой неисправный кран не починишь, ошибки жизни не исправишь. Утверждают: верующие, молящиеся люди быстрее выздоравливают. С Иваном это не работало, как и не работало со всеми его знакомыми. Простуда лечилась от трех до семи дней, с молитвой или без нее.

— Молитва расслабляет надеждой, — заявлял он, — расслабляет шальной мыслью, что высшая сила поможет, спасет, защитит, сохранит... Вот в чем минус.

На поминках крестника Александра мать покойного решила устроить групповой сеанс молитвы. Иван понял: ему пора уходить.

Немногочисленные гости за столом взялись за руки, сначала долго молчали, а когда Иван попрощался и прикрыл за собою дверь, услышал пугающее бормотание:

— Отче наш, Иже еси на небесех...

Средневековые картинки казней инквизиции промелькнули, пока сбегал по лестнице, фотографии массового самоубийства в Джонстауне, где сектанты «Храма народов» причастились кровью Христа с цианидом...

— Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое...

Душные сумерки пропитаны пылью, запахом отцветшей черемухи, бензинными испарениями. Тоской.

Небеса цвета темно-фиолетовых чернил с апельсиновыми, красными венами закатного светила, в такое время проще думать о Боге и молитвы сами слетают с языка. Время перед темнотой — время божественного проявления в людях. Оно поднимается, как и страх перед религиозными фанатиками, из первобытных глубин, притянутое громадой над головой, силой ночных светил. Человек ощущает себя частью замысла, крупинкой Бога во Вселенной, неотъемлемой частью, звеном цепи, шестеренкой механизма вечности под управлением Бога, и бессознательно все внутреннее в homo sapiens обращается к Нему, все создавшему, всем заведующему:

— Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...

Стрижи полосами, нервными зигзагами режут темнеющее небо, словно стараясь выпустить из него уходящий свет.

— Тупые птицы, ни дождь предсказать не могут, вечно обманывают, ни солнце вернуть.

Хмель рождает почти апокалиптические полотна: вот птицы стальными клювами вспарывают синюю плоть неба, и струи кровавого дождя орошают землю. А как схлынула вся кровь, из пустого, черней черного, сердца Вселенной показался всадник, точнее, всадница в белом одеянии, с длинными развевающимися волосами, на бледной лошади. Бьет копытами животное, повиснув над макушками деревьев, и копыта пропечатывают июльский вечер кровавым трафаретом: ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ ДАЖДЬ НАМ ДНЕСЬ!

— И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, — пробурчал Иван.

На автобусной остановке ни души.

— Как аллегорично. — И тут Иван вспомнил: он в детстве каждое утро просыпался с мыслью (лишь мыслью?), утро за утром, с мыслью о конце света. Воспоминание обожгло буквально физически, каждую пору тела пронзили невидимые иглы, воспоминание прошло сквозь, загорелось в нем. Он пронесся через десятки лет назад в прошлое, оказался в своей кровати детства, в любимой оранжевой пижаме в синий горох. Его разбудили птицы, они галдели за окном кто во что горазд, и Ваня подумал — не к добру. Подумал — к концу.

Тридцатипятилетний Иван Николаевич подумал: почему не вспоминал об этом раньше?

Подумал: почему эхо прошлого отозвалось именно сегодня, сейчас, на остановке, где ни души?

— А как твоя душа, приятель? На месте?

Остановка — железная коробка с узенькой деревянной скамейкой у стены. Свежие отметины, послания от АУЕ: «Живи, люби, кради, гуляй, купи весь мир, потом отдай! Всегда лишь помни вещь одну — не забывай свою братву!» — черным маркером. Слева от главной надписи выцарапано: «На словах ты Лев Толстой, а на деле дуб простой!», справа: «Саша мерзнет, иди к ней. Грей Сашу. Сашу Грей». Иван сел между этими лозунгами. Крыша кричала безграмотными черными каракулями: «Ат смерти ищо никто ни умерал».

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, — вздохнул Иван, отводя взгляд от того самого лукавого, рогатого, с длинным языком, глазеющего на него сверху с алюминиевого листа дырявой крыши. Лукавый был мастерски вырисован шариковой синей ручкой, до трещинок в глазах. Под дьявольской мордой не менее дьявольское выражение под стать известной амфиболии: «Распять нельзя распить».

— Чертова запятая.

Сказал и спиной почувствовал, что прямо у него за спиной кто-то стоит.

И не просто стоит, тяжело, с хрипом дышит, легонько постукивая по металлической стенке, их разделяющей, чем-то острым.

Первый порыв души и тела — вскочить, убежать — Иван победил. Кашлянул, пошуршал целлофановым пакетом с грибами, еще раз кашлянул.

Некто за стеной заворочался грузно, запыхтел...

И вновь прошлое напомнило о себе щекочущим дежавю: Иван слышал эти звуки в сырой темноте ежевичных зарослей у заднего забора, слышал много раз, мальчиком заглядывая внутрь таинственных, колючих, живых кустов.

Боясь, что не сдержится, сорвется, побежит, окажется в детстве, в объятьях ежевичных лиан, Иван Николаевич громко спросил:

— Тоже автобус ждете? Единицу?

Неизвестность выдохнула мужским басом:

— Ничего я уже не жду. Ни жизни, ни смерти не жду.

Как часто, услышав голос, мы создаем образ, и как часто этот образ не соответствует действительности. У безобразного всегда прекрасный голос. Иван представил старика — горбатого, может быть бомжа, смолящего свернутую из подобранных вокруг остановки сигаретных бычков самокрутку. Старик сидит на корточках, на нем ватные штаны, телогрейка, бейсболка с надписью «Россия», он смотрит в сгущающуюся ночь и ничего ни от жизни, ни от смерти не ждет.

— А я вот единицу жду, последний автобус должен еще быть, — оправдывался Иван.

— Знаю, — ответил «старик», — все чего-то ждут, а здесь, на остановке, тем более.

— Жизнь из ожиданий и состоит. Не живем, а ждем неизвестно чего.

— Хех-хр, — хрюкнуло за стенкой, — если ждешь, значит, надеешься, а коль на что-то надеешься, значит, молишься. Молишься, это получается, что веруешь. А коль веруешь, нечего на жизнь роптать. Хех-хр.

Теперь это стариковское «хех-хр» показалось Ивану рычанием, хищным, звериным рыком, предупреждением перед атакой. «Старик» обратился в некое животное — наполовину тигр, наполовину шакал, он притаился за остановкой, готовый в любой момент к прыжку. Оскаленные, поколотые жизнью клыки, тусклый отблеск болотных глаз, слюна повисла на съеденном лишаем подбородке.

— Хех-хр, проклятье! Что люди, что экология, все ни к черту. Тьфу. А уж в чем в чем, а в чертях я разбираюсь. Спец по чертям.

Смачно отхаркнув, зверь вновь стал человеком, шерсть сменилась грязной, прожженной в нескольких местах телогрейкой, животное — ничего не ждущим, смолящим табак бомжом.

Вот и ответ — это оборотень.

Иван кашлянул, поерзал на неудобно узкой скамейке, опасливо взглянул вверх на скалящуюся рогатую морду. Где-то в недрах сознания рисунок ручкой переместился с крыши за остановку, обретя кровь и плоть...

Лукавый был на месте.

Он всегда на месте, подумал Иван. Сказал:

— Да, летом печет, как в аду, зимой мороз под сорок, так что ветки тополей трещат-ломаются.

«Оборотень» выдал неповторимый звук, в этот раз показавшийся храпом:

— Ад. Да много ты про ад знаешь?

— Ну-у-у, кое-что... — волнение приглушило голос, Иван шептал.

— Да ни черта ты не знаешь! Хех-хр. Любите вы, люди, разглагольствовать о том, чего не знаете. Не видели чего. То ад с раем беретесь описывать, загробный мир тоже любите трясти, по-своему кроить да над Богом по-всякому изгаляться... Себя не знаете, люди. Вы себя сначала узнайте. Кто вы? Что вы? Зачем и куда?..

— Так, а вы что же — не человек? — Иван сразу и не понял, что произнес это вслух. Но из-за стенки, тонкой металлической преграды, пришел ответ:

— Спец по чертям я. Сказал же.

Голос у спеца стал чистым, без налета старческой хрипотцы, помолодевшим.

И выглядел он соответственно — как все среднестатистические специалисты: строгий костюм, галстук, туфли с острым носом... Таким Иван Николаевич представлял любого обозначенного многозначительным словом «специалист».

— Я не сказал специалист, я сказал спец, — раздалось за спиной, — спец по чертям. Так я сказал. А вы снова, как и все люди, накрутили черт знает что.

Зажглись фонари, осветив проезжую часть, кусок автобусной остановки, свет проник и в Ивана теплым лучом, разбавив беспокойство любопытством.

— Интересная у вас работа, — шутливо сказал и пошумел пакетом Иван, — должно быть, зарплата хорошая...

— Хорошая, — подчеркнуто иронично, — да как у вас, у людей, чаще продукцией расплачиваются. Чертями беру.

Шутник.

— Это как это? — поддержал шутку.

— А как у вас в поселке, на керамическом заводе, когда унитазами расплачивались. Так и с чертями... Черти — что унитазы... Хех-хр.

— Было дело, — подтвердил, вытягивая ноги, Иван. — Вы в курсе поселковых дел, сами, наверное, из Кирпичного?..

Заворочалось за стенкой, заухало, возвращая Ивана на задний двор, на корточки к ежевичным зарослям. Потянуло с реки Волчий Хвост сыростью, на остановке запахло в точности как в ежевичных внутренностях, где маленький Ваня хранил в далеком прошлом свои секреты. Морозец пробежал мурашками под одеждой, Иван поежился, померещилось: изо рта выплыл теплый дымок, последнее дыхание, душа...

— В Кирпичном полно чертей, — спец утробно, страшно засмеялся. — Черт на черте. Санитарная зона. Преддверие ада. Поселок снести должны были еще в шестидесятых, знаешь же, из-за близости комбината, там у вас все выбросы комбинатские оседают, вот черти и рождаются.

Свет фонаря над остановкой нервно замигал, лампа загудела. Иван сказал:

— Но живем же как-то, и чертей не особо наблюдаю...

Спец неожиданно резко вскрикнул, Иван вздрогнул, лампа ослепительно вспыхнула, и белый свет оборвался темнотой.

— Так, может, ты сам черт?! Не задумывался, нет?! Черт черта видит издалека! Слышал такое?..

Вместе с темнотой прокралась тревога и то забытое чувство из детства, когда отец запирал его в комнате-зале и выключал свет. Сначала был страх, но со временем Ваня подружился с темнотой. Не приручил, нет, он научился разговаривать с ней. С теми, кто таится во мраке. И в нем поселилось новое, волнительное чувство тьмы. Оно приятным холодком щекотало низ живота, подбиралось к горлу щемящим желанием взвизгнуть. Темнота поселилась в нем, спряталась на дне...

На дне вулкана?..

Это больше, чем воспоминание, это крушение, оползень, цунами, изверженье...

Иван Николаевич встал, стало трудно дышать. Горечь изжоги поднялась из желудка к горлу.

Вулкан, спящий в нем — столько лет, лет двадцать? двадцать пять? — проснулся. Загудело в ушах, задрожал всем телом Иван. Сплюнул раскаленный комок.

Вулкан, ну конечно, его личный, им созданный внутренний вулкан. Спасение и наказание детства. В нем прятал он свои тайны, желания, обиды... Вулкан помогал находить ответы, защищаться и нападать... Из него брызгала магма мести, и в нем же растворялась боль...

Спец по чертям, он разбудил его?..

— Боже, — выдавил, чтобы не задохнуться.

Глотал прохладный вечерний воздух, третьим глазом наблюдая, как языки пламени змеиными жалами бьются в уголках губ...

— Что, никак черт в тебе пробудился?! Хех-хр.

Захотелось закричать — кто ты? Но Иван знал, что ответом будет: «Я же говорил». Воображение рисовало ежевичное существо, огромный, человекоподобный куст колючей ежевики, спустя столько лет оно нашло его, вернулось за ним.

— Зачем? — вырвалось.

И услышал:

— За шкафом. Слишком много вопросов. Жизни не хватит на них отвечать. И не любит жизнь вопросы. Лучше, когда что-то остается непонятым. Сокрытым. Тайнами и недосказанностью теплится жизнь. Жизнь — это незаконченность. Когда все заканчивается, это уже не жизнь!.. Много что должно оставаться за рамкой картины. За рамкой и начинается настоящая жизнь. Поэтому не смотри на картину в раме, смотри, что за рамой...

— Чертовщина.

Стоял посреди остановки в темноте, приводил дыхание в норму. Насколько это было возможно в данной ситуации, где нереальность вновь зашкаливала.

— Чертовщина, — повторил.

— Жизнь — трава, и смысл жизни, ответы — всё находится где-то ниже травы, не в траве... В корнях надо искать, в самом-пресамом низу... Ниже корней. И ниже...

Голос зазвучал гипнотизирующе — ниже и ниже...

— Не спать, не спать, не спать, — приказывает себе Иван.

Спец по чертям, вероятно, хочет усыпить если не его самого, то разум, усыпить бдительность.

— Ниже, еще ниже и ниже...

— Не спать, не спать, не спать.

— Для того чтоб не спать, сначала не мешало бы проснуться! Хех-хр!

Металлическая коробка затрещала, сотни, тысячи когтистых ежевичных веток-лиан поползли, опоясывая остановку, скребя, царапая железную плоть, пытаясь добраться до плоти живой. И — о, этот шипящий, невыносимо пронизывающий до зубной боли звук!

Бесполезно закрывать уши, бесполезно кричать и звать на помощь.

Иван сел на корточки, закрыл голову руками и во сне или наяву начал молиться.

Бабуля учила:

— Молись, как умеешь, словами, что приходят в голову, ими проси боженьку о помощи, о защите. Говори просто, как думаешь, говори. Бог ведь все и так о тебе знает. Видит твое сердце. Сердцем молись.

Иван Николаевич читал зазубренную с раннего детства молитву. Сначала про себя, потом вслух, чтобы не слышать корябающих внутренности звуков вокруг. Иван выкрикивал слова молитвы, пока не услышал эхо собственного крика.

— Ибо Твое есть царство и сила и слава во веки. Аминь.

Аминь — вернулось эхом. Тишиной теплой ночи проникло, стало облегченным вздохом.

Аминь.

Иван открыл глаза. И тут же услышал голос:

— Что-то потеряли?

Водитель, молодой бритоголовый парень, похожий на бандитов из АУЕ, выглядывал из открытых дверей автобуса номер один.

— Могу фонариком посветить, если надо.

Иван поднялся с корточек.

— Уже нашел, — сказал, забрал пакет с грибами со скамейки. Мельком взглянул на крышу, на скалящуюся рогатую морду. В свете окон автобуса рисованные глаза лукаво светились.

Заснул, что ли, спросил себя, спросил рогатого.

Водитель напомнил:

— Точно нашли, что потеряли? А то время-то кирдык...

— Нашел, точно нашел, — поднялся Иван на ступеньку автобуса и, прежде чем захлопнулись двери, ясно услышал за спиной:

— Хех-хр.

Не обернулся.

Автобус шумно тронулся. Иван достал мелочь, расплатился. В кабине водителя, на зеркале заднего вида, заметил засохшую, хорошо сохранившуюся колючку. В детстве у него была такая же в стакане без воды. Таких колючек, они их называли верблюжьими, у них в поселке было море...

— Настоящая? — спросил Иван.

— А то ж, — гордо ответил водитель, — с югов, сам привез. От сглаза это, чертополох, от нечисти всякой. У вас там, в поселке, черт-те чего только нет, вот и прицепил.

Засмеялся водитель, Иван улыбнулся:

— Чертополох, значит. Надо бы себе такой приобрести. А то правда черт-те что творится.

«Единица» выехала за город, в кромешную темноту. Иван устроился на заднем сиденье, смотрел в чернь мрака за стеклом, а перед глазами маячком из прошлого — зеленая с фиолетовым цветком-головкой верблюжья колючка. Оберегом. Молитвой.

 

Камень, ставший светом

Скорей всего, детство живет в нас вечно. До последнего вздоха, это точно. А может и так, что после смерти мы вновь возвращаемся в лучшие времена, а что есть лучшее время, как не детство... Воспоминания хранятся в каньонах мозга, надежно запечатанные в капсулах, консервах времени, выскакивая табакерочным чертиком — сравнение как нельзя кстати в случае с Иваном Николаевичем — в самый необходимый момент жизни. Память в смятении — как она могла это забыть? Все просто: капсулы — они вне сферы деятельности системы памяти. Запаянные намертво в саркофаги дней, события прошлого теряются в пене настоящего и могут сгинуть вовсе за ненадобностью, если не произойдет подходящий случай. Оброненное кем-то слово, аромат, жест, легкий поворот головы в силах распечатать капсулу, и тогда вспышкой возвращается прошлое, чувством, обретением, воспоминанием...

И это подобно извержению самого настоящего вулкана. Обретение забытого, прошлого, утраченного. Возвращение части себя. Себя истинного, себя настоящего, себя живого!..

Вулкан проснулся.

Иван повторил это снова:

— Вулкан проснулся.

Что-то страшное, казалось ему, таится за этим словосочетанием. Разрушительное.

— Есть моменты, которые лучше не вспоминать. — Иван перебежал центральную поселковую дорогу, неизвестно почему прозванную «трипперштрассе»: битый асфальт, едва видимая разметка пунктиром, фонари горят через раз. Через безлюдный даже днем перекресток — дальше в ночь.

Заброшенный Дом культуры «Дружба» пугал пустотой выбитых окон-глазниц. Двухэтажное здание пятый год памятником общего разложения и разрушения возвышается над поселком. Незарастающей, открытой раной... Город давно закрыл глаза на окраину, на островок с названием поселок Кирпичный. Отрезав его от центра в буквальном смысле — демонтировав трамвайные пути. Закрыв больницу, расформировав Дом культуры...

— Будут переселять, — радовалась поселковая молодежь.

— Добивают, надеются, что добьют, мором возьмут, — понимали старожилы и показывали смело дулю в сторону города: — Не дождетесь. Кирпичный выстоит и город переживет!

Продолжали жить. Выживать.

Иван купил квартиру и съехал из общежития три года назад, подарок к Христову возрасту.

На работе, в телекомпании, недоумевали:

— Почему не в городе? Почему в жопе мира?!

Иван отвечал:

— Привычка. Да и поселок не отпускает.

Нисколько не преувеличивал Иван, рассказывая о крепких узах с поселком. Город напрягал, раздражал, угнетал... Убегая в свою однокомнатную на окраину окраины, Иван Николаевич выдыхал город, смывал под холодным душем потоки машин, людей, строящиеся дома с башенными кранами, болтливых таксистов и любопытных продавщиц, парковые аллеи, забитые выпивающей молодежью, вереницу скамеек с пенсионерами и попрошайками... Смывал город. Открывал окно, вдыхал тишину, свежесть тополей с нотками болота, зеленеющего за дорогой напротив окна. В ранний предрассветный час даже летом воздух ранит ледяной, острой свежестью, днем солнце маячит за кронами деревьев, и в самый жаркий день здесь тень и прохлада, а поздним вечером, с началом ночи, как сейчас, воздух пестрит всеми запахами прошедшего дня.

У прошлого миллион запахов, по числу воспоминаний. Воспоминания часто возникают из запаха, уходят в запах...

Парфюм незнакомки в автобусе — и вот тебе девятнадцать, твоя девушка, твоя любовь, стоит в коридоре и плачет. Плачет потому, что промокла насквозь под дождем по самое не хочу, ты обнимаешь ее, прижимаешь всю такую мокрую, горячую, прячешь лицо в тине ее рыжих волос и проникаешься запахом тихой радости, мгновением счастья... И сто лет спустя едва уловимый аромат жасмина будет возвращать тебя в тот дождливый день, в объятья любимой девушки...

На углу у самого дома Ивана Николаевича остановил сладкий запах разложения, шаг, второй, запах ударил вонью, мужчина прикрыл нос ладонью, гниль обернулась газетным заголовком: «Исчезновение в Международный день защиты детей».

Сейчас ты перейдешь дорогу, заглянешь в заросли шиповника, тебе придется включить фонарик на сотовом, чтобы разглядеть источник безобразной, жуткой вони. Ты не сразу узнаешь это лицо с первой полосы газеты, ты нагнешься, сдерживая рвотные массы, посмотришь в обезображенное лицо, и тебя стошнит. А если все же удастся сдержать поминальную закуску с водкой внутри, то ты вскрикнешь, отпрыгнешь от кустов, ужаленный, укушенный жестокой реальностью, и тебе до конца дней будут сниться эти пустые, наполненные чернотой глазницы. Глазницы девочки, так и не пошедшей в первый класс... Как ее звали? Светлана?

Остановился Иван. Ветер ночи разбавил аромат тлена запахом нефтепродуктов с железнодорожной станции, куда прибыл грузовой состав с горючим, стало терпимо дышать носом. Иван достал сотовый, включил фонарик, темноту бессильно разрезал тонкий луч света.

Иди и увидь!

До кустов пять шагов, не больше, столько же до поворота, а там уже горит фонарь и спасительная дверь подъезда.

И соседка с кровавым ртом, и пустая квартира, крепкий чай на ночь, и бессонная ночь будет мучить до утра вопросом — а что, если там пропавшая девочка Света?.. Утром, при свете солнца, ты осмелишься, дойдешь до зарослей шиповника, заглянешь и... И ничего не увидишь. Потому что есть вещи, которые видимы только ночью.

Задрожал луч, выхватил кусок черных кустов, горб металлической арматуры, стеклянную бутылку на битом асфальте.

Шагнул вперед Иван, и голос в голове, голос соседки с алой помадой на губах буквально завопил:

— Да, а потом и вас, и нас затаскает полиция! Не вылезем из участка полицейского, то как понятые, потом как свидетели, а потом и обвинят неизвестно в чем!.. Ну уж нет. Давайте, Иван Николаич, лучше домой скорей, чай с молоком, горячая ванна или холодный душ, что вы предпочитаете в это время суток, не знаю, — и спать. Без вас по запаху обнаружат, найдут, ничего не станется за ночь. Вам что — своих кошмаров не хватает?! Увидите ее разложившуюся, так век не забудете!

Остановился мужчина. Оглянулся. Голос был настолько реальным, что показалось: соседка из тринадцатой квартиры, Тамара, стоит на углу дома в халате, под матрешку расписанном, бигуди на обесцвеченных волосах, грозно машет рукой в свете окон первого этажа, кричит:

— Не стоит, видит бог! Утро вечера, того самого...

Шаг назад, крохотный шаг, робкий.

Иван увидел себя мечущимся от окна в зале к кухонному, в пижаме, потом в одних трусах, снова в пижаме, одетого в джинсы... Вглядывается в темноту, смотрит на часы: час ночи, половина третьего, четыре утра, светает в начале пятого, он выскакивает, не закрыв дверь в подъезд,
Тамара верным стражем тут как тут, он не дает ей раскрыть рта, тыкает циферблатом часов в нос, ступени лестницы, перила приходят в движение, выносят его в серое утро прямо к ночным кустам шиповника, вот и горбатая ржавая конструкция, бутылка из-под пива. Но что-то не так, что-то изменилось. Запах — осенило, Иван вдохнул полной грудью свежесть нового утра, наполненного росой, озоном, ароматом земли.

Можно не заглядывать в зеленые иглистые заросли с бордовыми плодами, прекрасная, невинная девочка обратилась колючим кустом, став вестником любви на веки вечные.

— К черту! — громко в ночь, приказом, шагая вперед за лучом. — К черту!

Тошнотворным дыханием открылся шиповник, до слез в глазах и рези в носоглотке, потревоженные светом, загудели, зашевелились мухи, устроившиеся на ночлег в требухе раздавленного брюха пса.

— Черт!

Базлай — так звали дворнягу, гавкающую на все и вся без всякой на то необходимости: случайного прохожего, проезжающую машину, сорок, облака...

Бедный Базлай отлаял свое, попав все-таки под колеса какого-нибудь обруганного им грузовика, если судить по развороченной грудине... При виде того, как пес кидается с оглушающим лаем под колеса авто, Ивану казалось: животное мечтает покончить с собой.

Бурундуки вешаются на рогатках деревьев, если теряют запасы на зиму, собаки бросаются под колеса машин от собачьей жизни...

Посветил фонариком в звездное небо Иван.

Девочки исчезают среди белого дня бесследно, крестники сворачивают шеи и разбивают головы, не в силах бороться с жизнью, не в силах продолжать жить...

Слезы, честные, долгожданные, по щекам — как очищение. Самые настоящие поминки по ушедшему за своей звездой крестнику, с которым виделись всего лишь два раза после его четырнадцатилетия, второй раз стал последним.

Выключил фонарик Иван, растворился в темноте ночи, в своем тихом плаче по сегодняшнему дню, крестнику Александру, пропавшей девочке Свете, громкоголосому безобидному Базлаю...

Поднял глаза — успокоиться, унять слезы, отдышаться, — тут и поймал взглядом падающую звезду. Камень в небе, ставший светом.

Метеор серебристой черточкой прочертил путь из атмосферы внутрь мужчины. Иван принял в себя звездного посланника, пришелец промчался сквозь все мысли, воспоминания, чувства и мечты, пронзил сердце, под конец укрылся на дне личного вулкана Ивана Николаевича, расплавился и остался в нем навсегда.

Время собирать камни. Камни земные, камни небесные.

Под сердцем кольнуло безболезненно детство. Темнота всегда родит в нас воспоминания.

Иван нагнулся, подобрал первый попавшийся под вспотевшую ладонь камень, не глядя сунул в карман.

— У всего в этом мире должно быть название, имя. Даже у камня. Ты камень, ставший светом, — тихо сказал, словно окрестил, Иван на углу дома — как на перекрестке миров, на границе света и тьмы.

Подъезд встречает трепыхающимся, как стук сердца, как позывные (сигнал SOS?), светом мигающей лампочки, готовой перегореть в любую секунду.

— И тебе здравствуй.

Лампочка над дверью приветственно загудела.

Заскрипела, как Иван ни старался, подъездная дверь, проскользнул в щель, на цыпочках — до своей квартиры сквозь серо-зеленое, болотное пространство подъезда.

Ключ достал на ходу, два щелчка в замке, и темнота коридора обласкала сквозняком из открытой форточки на кухне.

Комнату в общежитии, что на противоположной стороне поселка, никогда не называл домом. Купленную квартиру назвал домом тоже не сразу, как-то, уже после покупки дивана, пришел с работы слегка навеселе, грохнулся в объятья прохладной простыни, осознал — дома.

— Я дома. — Разулся, прошел на кухню, включил чайник. Электрическая стеклянная колба вспыхнула голубым маяком. Не так хотелось чая, как увидеть этот свет в темноте, похожий на огоньки звезд во мраке космоса.

— Звезды в чайнике. — Стоял, смотрел, как рождаются пузырьки в закипающей воде, как возникает целая сверкающая вселенная. Бурлит, живет.

И вулкан его вдруг представился таким звездно-прекрасным...

Потери и темнота, разлука, страх и одиночество часто нам ниспосланы на пользу. Как иначе разглядеть звезды, если не ночью, почувствовать радость, не прикоснувшись к печали...

Счастье можно ощутить и стоя без света на кухне в полночь, глядя на чайник Вселенной с кипящими в нем звездами.

Две минуты чуда в день достаточно — закипевший чайник щелкает кнопкой выключателя, — чтобы чувствовать и понимать свою жизнь, ее смысл, продолжать верить, продолжать быть.

Голубое сияние утонуло в кипятке, растворилось, как кофе, что Иван не спеша залил водой в кружке, так и не включая свет. В темноте, продлевая ощущения космоса, сказки... В темноте больше вероятность чуда.

Кофе горчил, обжигал, растворял... Иван прошел в зал, сел на край дивана и слился с комнатой.

Стал частью темноты, ночи. Частью Вселенной.

— Стал камнем.

Кружка дымила на подлокотнике, Иван Николаевич поднялся бы вместе с белесым дымком вверх к потолку, покружил вокруг люстры, подхваченный сквозняком, выскользнул бы в форточку в небо и к звездам, но сна ни в одном глазу, сон прогнали ночные мысли.

Ох уж эти ночные мысли — коршуны, клюющие до крови душу, и сердце, и тело.

— Не сегодня, — сказал коршунам Иван, приподнялся, сделал большой глоток кофе, — не сегодня. Сегодня у меня есть от вас оберег. Защитник.

Еще глоток. После кофе Иван всегда мог заснуть, как в детстве после кипяченого молока с медом. А сегодня тем более, достал из кармана камень, потер в пальцах, поднес к губам, подул:

— Сегодня тем более.

Гладкий, на ощупь без изъянов камешек мерцал серебряной крошкой. Миллионы звездочек в одном непримечательном камне чуть больше ногтя, подобранном у дороги, завертелись в пальцах Ивана, ожили. Есть миры и внутри миров. Вытянулись в Млечный Путь.

Одной рукой крутил находку-талисман, другой взял кружку, допил кофе залпом, откинулся на спину.

Млечный Путь из звездного камня манил проблесками, маячками манил... И Млечный Путь стал путем железнодорожным.

Восьмой путь, узнал Иван платформу. Пока пустую, но скоро, он знает, уверен, появится Она, высеченная из белого сверкающего мрамора рукой великого скульптора-мастера. И в этот раз Она своего дождется. Дождется того, кого ждет целую вечность. Дождется любимого. Дождется... Его?..

Артхаус. Без плоти во плоти

— Похороны? В субботу? — удивляется в десятый раз секретарша Олеся. Только она не любит это слово и поправляет всякий раз:

— Офис-менеджер я, это как обозвать женщину-поэта поэтессой, сродни оскорблению.

В очередной раз Иван Николаевич говорит:

— В субботу, у нас и в воскресенье хоронят.

— В выходные — и хоронить? — удивленно взмахивает наращенными ресницами пышногрудая, отсюда прозвище Парашют, офис-менеджер, одевающаяся всегда строго согласно желанию директора телекомпании: декольтированный верх, очень короткий низ.

— И в праздники, — вставил Иван.

— Ну уж не надо! Я ни разу не видела, чтобы на Новый год кого-то хоронили!

— Сиськи есть, ума не надо, — тихо включился в разговор Семен, внештатный корреспондент еженедельника «Вечерняя среда», вечный стажер на городском телеканале и обладатель сотни псевдонимов. — Ты что, завзятая первого января на кладбище тусовщица? Или традиция такая, встречать Новый год среди жмуриков?..

Откровенно рассмеялся.

— Дурак ты, Семен, и твои погоняла дурацкие.

— Псевдонимы это, погоняло — это когда тебя Парашютом зовут. Учи матчасть.

— Ой, ой, — защищается длинными накладными ногтями Олеся, — парашют, если чё, это спасательный элемент, он жизнь людям сберегает, так что это комплимент. А у тебя: ну что за Вия Тришка? Погоняло как есть, причем дурацкое и трансвеститское.

Иван Николаевич улыбается этому традиционному утреннему обмену любезностями. В редакции только они втроем, несмотря на то что уже одиннадцатый час, утро понедельника. Для телекомпании, учредитель которой признал себя банкротом, это покорное ожидание приговора, официального объявления о закрытии, увольнениях. Впрочем, у Ивана этот понедельник начался хорошо, на выпуск новой, последней программы «Стихия» нашлись спонсорские деньги.

— Салон-магазин «Интим» беспокоит, — услышал с утра Иван приятный сладковато-липкий женский голос в телефоне, — меня зовут Раиса, у меня сын пишет стихи, и я хотела сделать ему подарок на день рождения.

— Сделаете, — ответил редактор «Стихии».

Стихи юного дарования его ждали в приемной.

— И вот, — протянула Олеся конверт, — это личный презент для вас, так велено сказать.

Иван забрал конверт, не раскрывая.

Пока Вия Тришка и Парашют мерились эрудицией и острословием, Иван заглянул в папку со стихами.

«Арес» — представился автор.

«Всё — плоть!» Название подборки.

И через звездочки одно за другим — стихотворения, словно автор боялся остановиться, без пауз, без пробелов, без тишины... Потому что для него они смерти подобны.

 

* * *

Есть у любви и патроны для нас.

Пули будут пронзать наши чувства.

Только мы проиграем, увы, в этот раз,

Потому что любовь — это повод.

Так нужно.

Ну зачем каждый раз говорить: «Я люблю?»

 

* * *

Гремишь посудой,

Нервы на пределе,

Еще вчера казалось — не одна,

И вот теперь за час три сигареты,

А ведь ты сроду не курила.

Не беда.

Вот так всегда в дом входит пустота.

 

* * *

Когда часы вдруг истово

Начнут кричать, что поздно,

Ты отодвинься от меня,

Довольно.

Не нужно больше этой маеты,

Оставь ее для новых покорений,

А мне покорно дай уже уйти

За линию огня и поражений.

Нам стало тесно от себя.

 

Первые три стихотворения прочитал на вздохе.

— Что-то есть, — сказал и прокричал, чтобы услышали в приемной: — Передача готова!

Олеся, томно вздыхая:

— Хоть у вас, Иван Николаевич, радость и средства.

Семен через смех:

— Вы им матом на прощанье чё-нить выдайте. Уходить, так с музыкой.

— Ты, как всегда, в точку, Сём.

— Как в лужу дунул, — вставила ехидно офис-менеджер.

Иван помнил про уговор с заведующей «Ткани у Мани» и знал, что скажет в завершение сегодняшней программы, от возможности сдержать обещание в животе щекотно надулся воздушный шарик. Он даже увидел это — ярко-красный грушеподобный шарик заполнил грудь, и любой вздох мог привести его в движение...

«И я бы улетел».

Первые дни перед камерой было что-то подобное, космическая невесомость внутри и страх взлететь, вылететь из тела, за пределы, стать частью космоса...

С опытом, привычкой исчезают самые прекрасные чувства и ощущения.

Привыкать — значит забывать. Становиться черствей, грубей... Привыкать — значит терять.

Всё — плоть!

В комнату, ее прозвали журналистской, залетела знакомая Ивану розовая тетрадь регистрации посетителей и съемок, шлепнулась на пол, следом ворвался Семен, прикрывая голову руками, задыхаясь от смеха:

— Теперь по выходным и в праздники у нас никто не умирает, — захлебывался он смехом, — тетя Олеся запретила это дело! Говорит, покойники тоже должны отдыхать. А-а-а! Меня ща порвет!

Дверной проем заполнила выпадающая из чересчур открытой кофты грудь и голосом офис-менеджера сказала:

— На том свете что, не такой, как у нас, календарь, что ли? Ржет он. Тот же дурацкий понедельник и там, и тут, и праздники те же...

Спрятавшись за столом, Семен махал оттуда носовым платком, не прекращая смеяться так заразительно, что Иван, не выдержав, присоединился.

— Я же не сказала, что у мертвых все как у живых. Нет. Души у них нет, например, — уверенно и строго, — плоть ледяная, разлагающаяся, крови нет, она исчезает же со временем, — со знанием вопроса продолжает Олеся. — И ничего смешного здесь не вижу. Не зря ведь столько сериалов про ходячих мертвецов сняли. Это о чем-то же говорит! Что-то значит! Просто так ничего не бывает. Я не идиотка какая-то, чтобы не знать, что говорю, здесь идиотов долго не держат.

Обрушился на пол Семен, забарабанил руками и ногами, не в силах больше смеяться, издавал лишь всхлипы.

— Ой, всё! Если не в теме, не суйся. Ты хоть один сезон «Ходячих мертвецов» смотрел? А я все семь посмотрела и восьмой смотреть буду этой осенью, так что по зомби я спец.

«Спец» — кляпом оборвало улыбку Ивана, он замолчал, осторожно посмотрел на свое отражение в оконном стекле за спиной, не ожидая, но все может быть, увидеть на подоконнике нечто из субботнего вечера, со скалящейся рогатой мордой.

Спец по зомби вошла в раж, встала посреди комнаты между столами с компьютерами, как на сцене, как в юности мечтала, поправила выпадающую грудь, заиграла плохо, карикатурно:

— Между прочим, я тоже вижу мертвецов. Тех, кто окончательно потерял свою плоть. Они становятся как бы невидимыми, но на самом деле они здесь и их можно увидеть.

Закрыла Олеся глаза, поднесла к ним ладони, выдохнула из себя воздух, широко растопырила пальцы, открыла глаза.

Семен сел на полу в позу лотоса, смотрел на представление, обхватив себя руками, затаив смех и дыхание.

Иван мягко улыбался, Олеся всегда казалась ему недалекой, безобидной, разукрашенной, наряженной куклой, пытающейся стать человеком, живым и кому-то нужным. Всем угодить, всегда улыбаться, не перебивать, быть ответственной и дружелюбной... увы, у нее это плохо получалось, сколько бы она ни перечитывала избранные советы от Дейла Карнеги.

— Я вижу что-то, да, — накрашенные глаза страшно выглядывают между тонких пальцев, девушка медленно осматривает журналистскую комнату, — здесь есть умерший, один, точно есть, могу поклясться всем, чем хотите.

— Сдаюсь, — поднял руки обладатель сотни псевдонимов, — иначе обмочусь.

— Тихо, тсс! — зашипела Олеся, и Семен послушно, показушно шлепнул себя по губам.

Она смотрит на пустую стену справа от Ивана Николаевича, где в хорошие времена висел календарь съемок, минуту смотрит, вторую, мужчина у стены заметно занервничал, заерзал в кресле, открыл папку, перелистал стихи, пригладил лысину.

— Там, — кивает головой в сторону Ивана, — мертвец там, это мальчик, да, еще даже не подросток...

Приподнялся, встал Семен, сверля глазами белые плиты, готовый в любой миг взорваться ядерным смехом.

Иван смотрит в напечатанные четырнадцатым кеглем черные буквы «Всё — плоть!». Что-то внутри подсказывает — чертова секретарша говорит правду.

По спине холодок, но не от страха, от ожидания, что дальше, любопытство — порок человечества, от него не избавиться, и без него никак, никуда. Оно создает космические корабли, галлюциногены, снимает фильмы, пишет книги... Заставляет жить дальше, день за днем...

— Он совсем не страшный, они там не такие, как показывают в фильмах, они плоские, как на черно-белых старых фотографиях, иногда совсем размытые, нечеткие... Необъемные, что ли, не знаю, как описать точнее...

Почему нет, отрывается от букв Иван, призраки всегда у него ассоциировались с ветхими, потрепанными фотографиями, где с трудом можно разобрать стертые временем лица. И почему бы не обладать даром видеть невидимое этой наивной, недалекой провинциалке, затюканной в детстве, водившей дружбу с вымышленными, невидимыми друзьями и верящей до сих пор в фей и домового.

«Или все-таки это роль? Такая нелепая, рожденная от неуверенности, заниженной самооценки, детских травм? Игра на самоутверждение за счет выдуманного дара видеть, что никто другой не видит?» — спросил Иван себя, не отрывая взгляда от глаз девушки.

Спец по зомби часто задышала, затараторила:

— Мальчик, мальчик, он пишет что-то на стене, да, точно, пишет или рисует, не разобрать, он то расплывется, то вновь появится... Может, это из-за солнца или... Буква «А» заглавная, что ли, не разберу.... Может, это имя?..

— А-а-а!.. — взвыл Семен, напугав Ивана, вспугнув призрака, расстроив офис-менеджера. — Скажи еще, что имя на «А» — Александр, и это крестник Ивана Николаевича. Все с тобой понятно. Субботние похороны покоя не дают.

— Блин, Сём, — недовольно буркнул Иван, — я чуть язык не прикусил. Да интересно же, что там за мальчик...

Потеряв связь с потусторонним, Олеся убрала ладони от лица, сдерживая слезы, пропищала:

— Да иди ты, дурак какой-то. Я что, крестника Ивана Николаевича знаю, что ли?.. Говорила, что примерещилось.

— Во-во, примерещилось. Я тоже тогда вижу мертвых, — подскочил к девушке Семен, через растопыренные пальцы посмотрел на Ивана: — Сейчас, Николаич, будет продолжение мальчика.

Олеся выбежала из журналистской. Семен начал:

— Вижу, ага, Парашют не соврала, точно мальчик, есть такое, да не мальчик, если приглядеться, скорей уже подросток. И пишет, пишет, вижу букву заглавную «А». Так, вижу «эл», «е», «эс»... «Алеся», он написал «Алеся» через «а», какой неграмотный мертвый подросток.
Ты же у нас через «о»! — на визгливых ернических тонах продолжал Семен. — Была б какая-нибудь белоруска, через «а» писалась бы. Но мертвому неграмотному подростку откуда знать, какой ты национальности.

В дверях показалась Олеся с красными, заплаканными глазами:

— Не смейся над мертвыми, дурак, они накажут.

Игнорируя, Семен говорит:

— Стоп, стоп, стоп, это еще не все, да, он написал еще вот что — «не гони». Точно, сейчас хорошо видно, не рябит и все отчетливо, и солнце не мешает. «Алеся, не гони!» — с восклицательным знаком. Вот что написал мертвый неграмотный подросток. Может, спросить у него, когда он умер и не крестник ли он?..

Иван Николаевич протянул к лжеясновидящему руку открытой ладонью:

— Перебор, — сказал.

— Дошутишься, — сказала Олеся, шмыгнув носом, — с тем светом не шутят.

— Как и с этим, — ответил, улыбаясь своей индивидуальной, акульей улыбкой парень, — а с мертвыми я на короткой ноге, кто два материала первополосных про кладбище сделал, а?! То-то же. У меня на кладбище «Северный простор» блат, и не в лице начальника, покойники благодарны, что есть кому за них заступиться. Я защитник мертвых, опть. Защитник тех, кто без плоти во плоти.

— «Черная копоть памяти», толковая, по делу, — вспомнил Иван статью Семена под псевдонимом Вия Тришка про кладбищенскую беду из-за костров могильщиков, когда полыхали и чадили днем и ночью подожженные покрышки.

Победно Семен поклонился.

— Это не значит, что можно теперь обсмеивать потустороннее. Может, они и мертвы, но без плоти становятся самой душой, чистым концентратом души, поэтому они еще обидчивей и ранимей, чем те, кто во плоти, — по-редакторски отчитала Олеся Семена. — И мне кажется, тебе надо извиниться.

— Перед тобой, что ли?..

— Не надо передо мной, перед ним, — ткнула наманикюренным пальцем в пустую стенку.

— Еще раз: перед кем я должен извиниться?!

— Перед мальчиком, — вздохнула всей грудью, — неужели такой умный и грамотный, а не догадался?!

На мгновенье Семен потерялся, даже смутился, мельком взглянул на Ивана, на стену и наконец рассмеялся:

— Извиниться перед стеной! Называй все своими именами! — захлопал в ладоши. — Вот это я называю артхаус в действии. Диагноз и клиника.

Прокрутился на пятках, замер перед стеной, сложив руки в молитвенном жесте.

— Нет, это надо снимать и показывать на фестивалях авторского кино, мы точно соберем все призы, — сказал и рухнул на колени. — Прости меня, белая, местами покоцанная и местами серая стена! Прости, ибо не ведал, что творил! — Взмолился: — Я раскаиваюсь и прошу прощения у тебя, стена. Только ответь, ответь мне, стена, пожалуйста, прощаешь ты меня или нет?! Стена, ответь!

У Олеси в прямом смысле отвисла нижняя челюсть, девушка прикрыла открытый рот, прошептала:

— Мама родная.

Что-то в этом есть, отметил Иван. Играет он точно поубедительней Олеси.

— Стена! — кричал, запрокидывая голову назад, вытягивая ладони к потолку. — Прощаешь?

Отпустив глаза на разложенные на столе листы, Иван прочитал еще одно коротенькое стихотворение от Ареса:

 

То был не я

Все это время с вами.

То был не я...

Пометки на полях тетради!

 

Холод ощутимо, сквозняком пробежал по рукам, Иван увидел, как кожа покрылась мурашками. Семен это тоже почувствовал, поднялся с колен.

— Походу, стена меня простила. — Отряхнулся. — Сквозит, где-то дверь открылась. Мож, на том свете, — хихикнул, подмигнул Николаевичу.

— Точно, дует. — Олеся поежилась, исчезла в приемной и прокричала уже из коридора: — Входная дверь открыта.

— Твой мальчик, видно, ушел! — ответил Семен. — Главное, чтоб стена простила, чтоб раскрылся парашют, остальное преходяще... — И тише, обращаясь уже к Ивану: — Артхаус, ей-богу, наиартхауснейший артхаус.

Вернулась офис-менеджер, бледная даже сквозь румяна и тональный крем, напуганная:

— Неспроста дверь сама открылась, ох неспроста. Дурак ты, Семен, не мог по-человечески извиниться, по-нормальному.

— Да иди ты, совсем, что ли, крыша съехала, может, у кого-то кукушка улетела, моя еще на месте.

Олеся снова прикрыла раскрытый рот ладонью. Снова смотрела на стену по левую руку от Ивана, и в этот раз Иван не выдержал, поднялся, присоединился к девушке.

— Что там? — спросил тихо.

Перед ним была привычная стена, как правильно заметил Семен, местами в серых плешах, ранах и царапинах. Вон и дырка от гвоздя, на котором висел календарь... Все как обычно.

Взглянула через пальцы Олеся:

— Он нарисовал рисунок.

— Опять за старое! Уже не смешно, — Семен покрутил пальцем у виска. — Пойду еще унитаз попрошу простить меня. А то помню, было дело, и не раз, простит ли после всего этого, не знаю даже...

Остались в журналистской комнате двое уставившихся в стену.

— Так что там? — переспросил мужчина.

— Звезды.

— Звезды?

— Точнее, не звезды, звезды, но забыла, как это называется...

— Звезды, но не звезды, — усмехнулся Иван, про себя добавил: все с тобой, девочка, понятно.

— Как же ее... — подняла руку к стене Олеся и указательным пальцем в воздухе начертила розу ветров.

Иван Николаевич не нашел слов, лишь громко сглотнул.

Призраки

В темноте всегда есть место призраку. И что посланцы с того света — частые гости света этого, давно не в диковинку. У каждого, а у Ивана и не одна, есть история встречи с необъяснимым.

Детство просто кишит потусторонним, загадочным, фантастическим... Школьные годы корректируют чудеса, вносят поправки, сноски, ссылки. Пытаясь объяснить, разобраться, привязать к реальности нереальное.

Точку ставит взрослая жизнь. Уверенную, рациональную, непоколебимую точку. Время чудес прошло, и все можно свести к земному, приземленно-бытовому знаменателю.

Но на самом деле, и где-то глубоко в себе все понимают, догадываются, знают, — это не жирная точка, это многоточие...

Ночные визитеры, темные фигуры в темноте, часто немые, реже немногословные, говорят скрипами половиц и дверей, шорохами по углам и полкам, холодным дыханием сквозняка и завыванием ветра в печной трубе... С ними Ивану не было страшно, иногда даже весело и не одиноко. Как может быть одиноко и скучно, когда вокруг тебя столько существ, достаточно лишь выключить свет.

При свете они, кого зовем просто и коротко призраками, чувствуют себя некомфортно, поэтому лучше притушить ночник и закрыть шторы.

С другим видом призраков Иван Конев познакомился в средней школе.

Заурядные истории о заурядных личностях расскажет любой школьник. Если не в твоем классе, то в параллельном обязательно находился такой ученик-невидимка. Иван дружил с таким призраком, точнее, пытался, не вышло. Девочка Лиза скрывала глаза под черной челкой, от одноклассников пряталась в книжке на задней парте, от общения отгораживалась молчанием, скупыми отговорками, междометиями, от жизни убегала в фантазийный мир принцесс, рыцарей, драконов.

Возраст делает таких невидимок видимыми, взрослая, самостоятельная жизнь. Лиза проявится, выйдя замуж раньше всех, как будут шушукаться бывшие уже одноклассники, «по залету», «в тихом омуте беременеют в пятнадцать лет». В шестнадцать Лиза родит и разведется. Через год будет торговать на городском рынке рыбой, зазывая громче всех отведать свежайшую, только с моря, селедку. Призрак очеловечился. Лиза превратилась в обыкновенного, среднестатистического обывателя, потребителя, гражданина. Невидимка, становясь видимым, погибает. Призраки — умирают.

В конечном итоге все перестает существовать, так мыслил Иван, наполовину десятиклассник, пока не столкнулся в конце лета с самым настоящим живым призраком.

Август — разъяренное солнце, кусачие мухи, наверстываешь упущенное, цепляешься за детство, десятый класс — не десять лет. Хочется прикоснуться к белой коже девочки-старшеклассницы, за ней ты подглядываешь украдкой на школьных переменках, вместо того чтобы идти играть с мячом во двор, сидишь в долгих раздумьях, уставившись в одну точку на ковре, мечтаешь о будущем, придумываешь имена своим детям, которые появятся как пылинки в солнечном луче. Слово «секс» смешит и отдает непристойностью, когда его мусолишь по сто раз на дню, сначала в школе с одноклассниками, потом в Лешкином подъезде, разбирая по полочкам процесс до противного и отталкивающего.

Август — отрезок, когда можно сделать шаг назад в лето, в детство.

 

Про желтый дом в горах рассказывали всякое. И что это лепрозорий, где доживают последние дни прокаженные, и станция слежения за инопланетянами, сумасшедший дом, вход-лифт в секретную лабораторию под землей, портал в иное измерение...

Иван с друзьями не раз попадались сторожу желтого домика по прозвищу Караул, пытаясь заглянуть в высокие окна с решетками.

— А ну, брысь! — появлялся из воздуха сторож. — И чтоб я вас больше не видел, засранцев. Себя не жалеете, пожалейте родителей! Опасно тут! Кыш!

Убегали мальчишки, гогоча и чертыхаясь, но при каждом походе в горы, что сразу за поселком, наведывались к таинственному одинокому дому в два этажа снова.

А в августе, перед десятым классом, мама попросила отнести некоему дяде Савве лекарство, майонезную баночку с черной густой субстанцией, пахнущей морем. Вечностью.

Ваня записал адрес на ладони, не дожидаясь пакета для стекляшки, умчался на другой конец поселка, к частному старому дому номер тринадцать.

Позвонил, звонок причудливо смотрелся на деревянной облезлой калитке, когда-то окрашенной в голубой цвет, теперь краска серой шелухой слетает с досок, только тронь. Забор под стать калитке — кажется, что в сильный ветер он качается, скрипит и вот-вот рухнет.

Сад грустен. Разглядывает Иван уныло свисающие ветви вишен, пока шаркающие шаги не добираются до калитки.

— Ты сын Нины? — хрустом сухарей голос.

— Иван. Сын Марии, Нина моя бабушка, — отчитался.

— Конечно, конечно, Машин ты. — Брякают щеколды. — Память иногда не слушается, выдает такие кренделя, ни в сказке, ни пером...

Калитка, тяжело выдохнув, присела, приподнялась, приоткрылась.

— От дождей разбухла, у вас в поселке, может, и солнце, а тут постоянно дожди. — В проем заглянула лысая, курагой сморщенная голова. — Пролезешь? Пролезай.

Это был дядька Караул, узнал Ваня, только лет на сто постаревший. Мальчик буркнул, смело втиснулся в узкий дверной проем, пахнущий сыростью и мокрицами.

— И правда, у вас тут... Дождливо.

В саду солнце исчезало за лианами вьюнка и винограда, с ветвей капало, и весь сумрачный коридор до двери дома — самый настоящий туннель в осень.

Дядя Савва, он же Караул, идет следом, хрустит:

— Как Радуж слег, так и мир вокруг нас перестал сиять. Престал быть. А я один ведь, его мать не вынесла такого, испарилась... Смотри, там лужа, не наступи.

Но поздно, Иван двумя ногами прошлепал по холодной воде.

— Че-о-орт! Не хотел же еще носки надевать с кедами этими.

— Дома просушишь, у нас обогреватель, только не чертыхайся, мы здесь этого не любим. Боимся.

Сказал очень тихо дядя Савва, будто и впрямь кого-то испугался. Иван остановился у приоткрытой двери, деревянной, выкрашенной в белый цвет, с защитными крестами углем по углам.

— Заходи, не стесняйся, носки сразу снимай, проходи в гостиную.

В прихожей темно, разит лекарствами — едко, страшно. Для Ивана это запах болезни, безысходности, застойный, проспиртованный... так пахнет в больницах, так пахнет смерть.

Мысль о запахе смерти вцепилась в голову, скомандовала ногам — стоять! Ноги одеревенели.

— Разувайся и проходи, не стой истуканом.

Горячее дыхание дяди Саввы подтолкнуло в затылок.

Ноги не слушались.

— Я лекарство вот... — мямлил, — передать...

Старик за спиной не слушал:

— Давай, давай, в этот раз не убежишь, что, думал, не узнаю? Помню, всех вас, неугомонных индейцев, тянуло к желтому дому словно магнитом, будто медом намазано. Плохо гонял вас, раз возвращались.

Чертыхнулся про себя Ваня и шагнул в сумрак гостиной.

Обогреватель стоял по центру за главного, за хозяина, недавно купленный, своей яркой серебристо-стальной краской затмевая старые кресла, шкафы, стол с радиоприемником...

— Повесь носки на калорифер, обувки рядом поставь да садись поближе, чтоб, не дай бог, не простыть, мне потом бабуля твоя с мамкой голову открутят, скажут, так и было.

Любопытство победило страх, стянуло быстро мокрые носки, опрокинуло в кресло у стола. Иван поставил лекарство на клеенчатую скатерть, часы на громоздком коробке-радиоприемнике мигали красными цифрами — 16:16.

Надо загадать желание, решил Ваня, но не успел, дядя Савва отвлек.

— Ты ведь, бьюсь об заклад, знать не знаешь, что это за дом такой, а я скажу, — подошел старик к обогревателю, потом к столу, — это дом потерянных душ.

Он нагнулся к гостю и вновь зашептал, боясь быть услышанным:

— Там, в желтых стенах с высокими окнами, подальше от глаз людских, в ожидании ухода доживают свои дни необъяснимые, непонятые медициной и человеческим разумом души... И Радуж, наш Радуж тоже был там, долго, долго его душу пытались подлатать, оживить...

Вздох старика — неприкрытое отчаянье, нерв и боль.

— Дом потерянных душ, — запоминает Иван.

— Все верно, потерянных душ... Поэтому я устроился туда сторожем, чтобы быть поближе к сыну к нашему, Радужу. Радужке. Мы с женой только так его называли, он был долгожданным и единственным нашим... А потом, в один ужасный день...

Дядя Савва замолчал, испуганно осмотрелся. Тишина вернула его в прошлое.

В тот самый ужасный день, пятнадцать лет назад, одиннадцатилетний мальчик по имени Радуж ушел с друзьями со двора собирать мальчишечьи драгоценности: иностранные пачки от сигарет, пустые баночки из-под пива и сока... И пропал. И жизнь закончилась. Не криком — тишиной... Мертвой. Ни звука.

— Радуж пришел через два дня, на третий, обгоревший под палящим солнцем, кожа слезала на глазах, молчаливый, изменившийся, — в голосе дрожат слезы, старик шмыгает носом. — Страшное время тишины, незнания. Непонимания и бессилия... Мы так и не узнали, что случилось с сыном, где пропадал и почему молчит. Год лечили кожу, обгорели места, где невозможно достать солнечным лучам, веки сгорели... А когда наконец Радуж заговорил, то сказал, что он мертв. Сказал и снова замолчал на месяцы и месяцы... Ему исполнилось двенадцать, он не выходил из комнаты, много спал, о школе и речи быть не могло, мы, чтобы он есть начал, чего только ни делали, даже умоляли с матерью на коленях, и вот он снова заговорил в самый Новый год.

— Я умер, я призрак, — сказал, — боль делает меня видимым, боль физическая и внутренняя, невидимая боль.

— Ты жив, Радуж! Никакой ты не мертвец и не призрак.

А он и вовсе перестал подниматься с кровати. Кормили насильно, вымаливали открыть рот, вымаливали хоть слово от сына. Ох и наревелась мать, я держался, как мог, потом сдался, поместили Радужа в желтый дом. Там кормили через трубку, делали инъекции, приезжал из Москвы психиатр известный, я целителя к Радужу пару раз привозил, когда мать сдалась и уехала. Экстрасенс развел руками.

— Он, действительно, призрак, — поставил диагноз, — ему так проще, быть мертвым, чем жить с тем, что произошло...

— Что произошло?! — криком кричал отец.

Снова разведенные руки:

— Он содрал с себя все, и кожу... я вижу лишь оголенную плоть, слышу плач, жара проникает в каждую пору...

Ваня вспотел, отодвинулся, как мог бесшумно, от обогревателя. Почему он мне все это рассказывает — спрашивал себя и сам себе отвечал: накипело. Такое и с ним бывало, держишь, копишь, а потом — бабах, извержением вулканическим на первого попавшегося...

— Радуж не давал заживать ранам, царапал себя снова и снова, не спасала смирительная рубашка, действовал силой мысли или чем там, не знаю, кожа сама лопалась и кровоточила, он стал сплошной стигматой.

— Стигмата, — понимающе кивнул мальчик.

— Да, так Радуж говорил, говорил он не мне, не врачам с санитарами, разговаривал с кем-то извне, кого видел лишь он. Мог говорить часами с невидимкой, я порой не понимал, о чем речь. Слушал, благодарил Бога, что хоть так могу довольствоваться голосом Радужа. И я смирился, что до конца жизни буду всего лишь слушателем и наблюдателем. Посторонним, просто гостем на табурете...

Перевел дух старик, посмотрел на мальчика в упор:

— Но все становилось хуже некуда. Если раньше Радуж только считал себя призракам, то теперь таял на глазах, исчезал. Сила мысли, болезнь ли какая неведомая... один Бог знает. Врачи отказались от Радужа. В желтом доме нам больше нечего было делать. Мы вернулись сюда, говорят ведь, стены родные лечат... Но Радужа стены не спасли. Он стал прозрачным, стал призраком...

Старик и мальчик встретились взглядами на стеклянной баночке с черным содержимым.

— Для этого нефть?.. Чтобы делать вашего сына видимым?.. — догадался Иван, присвистнул: — Уау, фантастика.

И, спохватившись, буркнул:

— Ой.

Отыскал глазами что-то интересное в пыльном сумраке под столом.

— Фантастика, — горько, по буквам повторил дядя Савва, — наша реальная жизнь, сынок, человеческая жизнь, фантастичней любой фантастики. Порой случается такое, что ни в каком романе, ни в кино не придумают...

Закивал Ваня, подтверждая слова старика, бросил взгляд влево — на желтые занавески, тяжелые по виду, старинные, скрывающие дверь или дверной проем в тайну. Показалось, он услышал музыку, а может, это был плач?..

Вопрос остался неозвученным, бывший сторож дома потерянных душ зашептал:

— Голос? Ты его услышал? Это наш Радуж. Да, — мелькнула улыбка на изъеденном морщинами и горем лице, тоненькая, солнечная, лучик надежды, — его голос, но, боюсь, скоро и он исчезнет, и голос...

Потухла улыбка, гостиная вновь помрачнела, словно за окном набежала черная туча и полил дождь. Тени ожили, задвигались. Вместе с тенями зашевелился старик, потянулся к баночке, делающей его сына-призрака видимым на какое-то время, захрустел костями, заохал:

— Старость не радость, как думаешь, призраки тоже стареют?

Пожал плечами Ваня:

— Кажется, не должны, они же уже мертвые. А мертвые не стареют.

Взял стекляшку старик.

— Верно мыслишь, мертвые не стареют, куда стареть, если уже некуда... Старость — удел живых. Вот поэтому я и рассказал все тебе. А ты наверняка мучаешься вопросом, с чего бы это дядьке Караулу делиться своим сокровенным. Так вот, Иван, ты уже не тот босоногий мальчик, можешь отделить правду ото лжи, знаешь, что добро, а что зло. Думаю, справишься, если случится со мной что.

Перешел на шепот дядя Савва:

— Как ведь бывает, живешь и, кажется, еще проживешь, и загадываешь на завтрашний день починить в кои-то веки кран на кухне, и планируешь, и мечтаешь, и надеешься, а поздней ночью бац, в сердце, в мозгу ли что-то лопнет — и не проснулся, и кран не починил, вечно капающий на кухне в раковине... А на том свете уже тебя самого чинят за все твои деяния земные.

Проблеснула грустная улыбка. Ваня улыбнулся в ответ:

— Да, — прогудел, — можно и с кровати спрыгнуть на пяточки — и нет тебя, знаю такую историю...

— Поэтому каждый день надо проживать как последний.

— Как конец света, — неслышно, себе под нос, добавил мальчик.

— Каждый день заполнять собою, своим смыслом, пустые дни — они ведь приближают эту самую пустоту. А пустота — это же и есть смерть.

«Смерть» — и Ване кажется: за желтым занавесом кто-то стоит и наблюдает за ними. Видится: это нечто темное, бестелесное, может, когда-то у него и была кожа, кости... сейчас ничего нет. Пустота. Пустота с косой в невидимых руках. Но, прежде чем пустота выглянула из-за желтой ткани, мальчик отвернулся. Громко сглотнул горячую слюну.

— Ох, Вань, ты, наверное, пить хочешь, август нынче жарит печью. Сейчас компота налью.

Пока старик суетится с прохладительным напитком, Иван старательно, уперто смотрит на шкалу приемника, краем глаза подмечая, как колышется занавес, другим, правым глазом фиксируя танец пыльных катышков перекати-поля по полу возле шкафов.

Компот горчит и приятно холодит нёбо и горло:

— Спасибо, — выпивает почти половину стакана.

Дядя Савва подошел к занавесу, прислушался, с минуту постоял, прижимая баночку с чернотой к сердцу, вернулся.

— Тишина пугает, — шепотом, оглядываясь, — в тишине можно услышать то, что слышать живым нельзя. Запредельное... Тишина — голос мертвых. Поэтому, Иван, сын Марии, кричи и никогда не давай тишине победить. На том свете намолчимся. Говори, неси чушь, смейся до слез, до хрюканья смейся!..

Иван кивнул, хрюкнул.

Гостиная просияла улыбками.

17:00 на часах.

— Время скачет через ступеньку, а то и через две, вроде только было утро, а вот уже и ночь подбирается.

Встал напротив мальчика, старость смотрит в глаза молодости, говорит:

— Скоро и я стану призраком. Мне незачем держаться за этот мир живых. А в мире призраков мы снова будем вместе с сыном. Вера творит чудеса, а я верю, что мир призраков так же реален, как и мир живых. Надеюсь, и ты поверил мне?

Иван кивнул. Он верил, ему ли не знать о существовании мира невидимок, с детства общается с ними, стоит лишь погасить свет. Да он перевидал их точно больше, чем старик напротив, сгорбленный и почти прозрачный, почти призрачный...

«Вот и дядя Савва Караул без пяти минут призрак», — про себя говорит Иван.

Словно услышав шальную молодую мысль, старик закивал:

— Верь мне, попрошу тебя, помни этот вечер, наш разговор, что я рассказал, о чем попросил. И если случится так, ты услышишь от бабушки, от мамы или от друзей, что меня не стало, дядя Караул сыграл в ящик вечности, не оставляй Радужа. Вот моя большая человеческая просьба к тебе. Не забывай о нем, приходи навестить. Говори с ним. Захочешь увидеть его, ты знаешь про секрет в баночке из-под майонеза.

Желтые занавески приоткрыла рука сквозняка (или это не сквозняк?), Ваня поднялся с нескрываемым испугом и удивлением. Смотрел в проем, забыв прикрыть рот.

Угол пустой кровати с высокой железной спинкой, подушка, белая в сиреневый цветочек, белоснежный кусок пустой простыни...

— Никого, — вырвалось.

И едва не вслух: может, он ушел? Радуж?

Отец бы не выдержал такого предположения, он бросился бы в комнату сына, облил белые простыни черной маслянистой жидкостью и...

— Он там, — ответил отец и на прощание подарил Ивану еще одну незаметную улыбку. — Радуж всегда там. С нами. Со мной.

Ваня не мог не верить отцу, так сильно любящему сына.

После короткого прощания из дождливого тоннеля осени — в солнечный жаркий август, с раскаленным, цвета мандарина солнцем, яростным гудением птиц и цикад.

Последний месяц лета отыгрывался перед осенью на полную катушку.

Всю дорогу Ваня оборачивался, то и дело казалось: кто-то преследует. Украдкой, невидимкой, лишь изредка хрустнет сухой прутик под призрачной ногой или отлетит случайно попавшийся камешек.

Всю дорогу представлял — будто в старом черно-белом немом кино, где люди неестественно, молча позируют, жестикулируют, беззвучно открывая рты...

Видел комнату за занавесками и как дядя Савва бережно выливает из черной баночки черную жидкость на застланную белую постель.

Но что это? Вместо того чтобы стать черной кляксой, черная субстанция приобретает форму. Так и есть, отец растирает руками, самыми подушечками пальцев, черноту, и появляется профиль молодого юноши, нос горбинкой, впалые щеки, толстые губы...

Вот появилась шея, длинная черная шея, полоса, уходящая в белую бесконечность.

— Верю! — сказал мальчик, а позади него невидимка спугнул черного кота у дороги.

— Верю!

Цветные сны черно-белых псов

Главное — начать. Заставить себя, а остальное дело техники. С техникой работы воображения Иван знаком как никто. Стихи писались против его воли, часто он не мог даже вспомнить, что написал тот или иной шедевр. Надиктовывались вулканом.

— Вся жизнь под диктовку вулкана.

Иван в который раз у ноутбука, открыл папку «Мое», в ней документ «Роман». На листе одна строчка посредине большими буквами: ПО СТАРОЙ ПАМЯТИ. Стер слова. Чистый лист манит и пугает, как всегда, пулеметной агонией курсора.

ВКЛЮЧИ СВОЙ ВУЛКАН — быстро набрал одним пальцем, чтобы только заполнить пустоту.

— Какой-то пошляцкий лозунг, — удалил слово «свой».

— Главное — начать. — Поднялся из-за стола, подошел к окну. Лето щурит глаза яркостью красок, Иван отвел от синевы неба и болотной зелени взгляд на серый асфальт, вспомнил мертвого пса Базлая. — Нашли тебя дворники?.. — спросил трещины на асфальте. — Выбросили вместе с мусором в мусоровоз, одинокая псина стала частью свалки, пищей, падалью... Черт!

Воспоминания родят воспоминания, Иван видит себя в саду детства, возле уличного крана для поливки. Шланг свернулся змеей, здесь же и пес Кекс опасливо поглядывает из-под черно-белого, кляксами, лба, усыпанного разноцветными колючками.

Кекс готовит себя к худшему — к ежегодной летней помывке. Водным процедурам. Ваня уже приготовил кусок хозяйственного мыла, кучу тряпок-полотенец, оставил на себе лишь короткие шорты и солнечную улыбку.

— Кекс, — позвал друга мальчик.

Слезы сдавили горло.

— Как же так? — Иван отошел от окна, вернулся. Лая Базлая, вот чего не хватало этому утру.

Вулкан проснулся — непривычной тоской, недосказанностью...

Только сейчас как осенило, обрызгало раскаленной магмой — Иван Николаевич понял, кого ему все время напоминал этот блохастый черт Базлай.

— Черт!

Выключил ноутбук, не сохранив документ.

В коридоре, в тещиной, должна быть лопата. Или не должна.

Лопаты в кладовке не оказалось, куча обуви, зимней одежды (даже женская шуба), стопки книг, ящик с инструментами, сломанный пылесос.

Бесспорно, лопата есть у соседки из тринадцатой квартиры. Это закон — у соседей есть все, чего у тебя нет.

Дверь напротив открывалась по щелчку замка Ивана Николаевича, и в этот раз, без революционных перемен, красным сигналом вспыхнули губы соседки Тамары.

— Поверить не могу, — затянула звонко она, — два одиночества встретились в такую рань.

— И вам доброе утро, — как можно быстрее заговорил сосед, — а я, между прочим, к вам.

И снова:

— Поверить не могу! То-то я думаю, сегодня всю ночь ворочалась, а оно вот к чему, Иван Николаич собственной персоной в гости соизволили зайти.

Иван смущенно потоптался на коврике у двери, а заговорив, смотрел только в глаза:

— Не совсем в гости, Тамара, дело, мне лопата позарез как нужна.

— Позарез кого? — хохотнула, на ней новый халат, его Иван раньше не замечал, бордовый с золотыми иероглифами.

— Позарез как.

— Ой, вы все загадками да загадками говорите. Скажите зачем, дам, и пообещайте в гости зайти в кои-то веки, столько лет соседи, а вы ни разу на пороге не были. Будто съем вас.

Красный рот Тамары Шварц раскрылся мультяшно, заполнив всю лестничную площадку, и чавкающим поцелуем проглотил Ивана вместе с тапочками и спортивным костюмом.

Прочистил горло сосед, проморгался:

— Пса похоронить надо.

Губы разошлись, готовые увеличиться до необъятных размеров:

— Пса? У вас разве...

— Базлая, — перебил торопливо.

— Дворнягу эту рыжую?!

— Черно-белый он.

— Да какая разница! На что это вам?..

— Хотите помочь?

На вопрос вопросом — умелая тактика прекращения ненужной перепалки и любого диалога, но с Тамарой этот номер не работает. Шварц ахнула:

— Смеетесь вы, однако, Иван Николаич, дам вам лопату, раз позарез, только зачем дворнягу хоронить, всех все равно не похороните, они ж дохнут как мухи, — говорила громко, скрывшись в розово-воздушном гламуре коридора, — людей вон по-человечески не хоронят, а вы собаку какую-то... Я за вас удивляюсь...

Появилась со штыковой лопатой в руках и обновленной малиновой с блестками помадой на губах.

— За вами визит.

Не сразу сообразив, о каком визите речь, Иван поблагодарил. Ожидая, что сейчас соседка попросит поцеловать ее в малинник, ретировался. Не закрывая дверь, переобулся.

Тамара, интимно цокая, комментировала:

— Туже завязывайте шнурки, Иван Николаич, какой-то вы всхуднувший, что ли, не пойму, — рассматривала ягодицы соседа, — или это ваше спортивное трико вас так сплющило, кожа да кости. Слышала, телекомпанию закрыли, без работы совсем отощаете, а я чебуреки знаете какие стряпаю...

— Закрыли, с голоду не помру, — обрывочно отвечал Иван, — чебуреки — это хорошо.

Взял старые перчатки, пару мешков из-под сахара, столовую клеенку.

Захлопнул дверь, натянул на глаза кепку, выставив перед собой лопату, защищаясь от губ, готовых в любой момент обратиться в ковши экскаватора, еще раз сказал «спасибо», юркнул на лестницу — и вниз, под выкрики:

— Делать вам нечего, Иван Николаич! Лучше бы подождали, я бы чебуреков настряпала, безработные ведь...

Солнце слепит, так же, как и тогда, в одно из памятных купаний Кекса.

Обхватив голыми ногами пса, Ваня хохочет, намыливает холку, загривок, спину, живот, Кекс терпит стойко, лишь иногда поднимает морду и заглядывает молодому хозяину в глаза, чихает от мыльных пузырей, виляет хвостом, смиренно, гулко вздыхает. Ваня обожает этот Кексов печальный вздох. Целует в мыльный нос друга.

— Ща, уже все, — успокаивает и поливает из шланга, Кекс снова чихает и вздыхает. И опять. Пахнет мылом, мокрой землей, шерстью...

У вереницы зеленых кустов за углом дома ничем не пахнет. Ветер, жаркий, сухой, дует в сторону болота, нанизывая все запахи на острые пики камышей.

Шиповник хорошо спрятал труп животного, с дороги не увидеть. Пролез в заросли Иван.

— Я пришел тебя похоронить, — сказал мертвому псу.

Базлай ответил далеким чужим лаем с другого конца поселка.

— Отлаял свое, дружок. — Разогнал мух, накрыл пса мешком. Ивана тянуло говорить с мертвым псом, будто тот его слышит и понимает, что он и делал, говорил негромко, будто успокаивал, заговаривал, усыплял... Говорил, выбирая место под могилку, копая яму под большим тенистым тополем.

— Вы с Кексом похожи, черно-белые псы, да и вообще псы многим схожи. У вас глаза добрые. Не как у людей. Это у людей бывают ваши, собачьи глаза...

Ни противной вони от разлагающегося трупа, ни усталости, а пот по бритой голове чертит дорожки-ручейки, такое бывает, когда делаешь то, что должен делать. Это закон Вселенной.

Мокрая насквозь футболка — и Ваня опять в детстве со шлангом в руках купается вместе с псом Кексом, уставший смеяться до рези в животе и заболевших щек. Взъерошенный друг уже не боится воды, подставляет лопоухую морду к струе, хватает ее зубами, и лает, и визжит, зараженный радостью хозяина.

— Хочу, чтоб и меня так схоронили, слышь? Схоронишь?! — хрип за спиной. Затылком Иван видит Базлая с выпотрошенным нутром, облепленного мухами и червями, стоящего на двух лапах, воскресшего, заговорившего по-человечески...

Достойная сцена из фильма ужасов, которые в последнее время разучились снимать. Только страха нет, ни намека на испуг, гудение мускулов и раскаленная магмой кровь.

— Схороним, почему не схоронить. — Повернул голову Иван, узнал местного пьянчужку без имени и фамилии, по прозвищу Бухарин.

Скрюченный в три погибели, с пластиковой бутылкой разведенного «боярышника» в трясущихся черных, будто в мазуте, руках, Бухарин тут же и присел на мшистую кочку.

— Я тоже пес, как и этот, дворняги мы, — отхлебнул из бутыли. — Ты же из ящика, журналист, уважаю, — занюхал рукавом байковой рубахи. — Я, если ты не знаешь, тоже работник культуры, при ДК «Дружба» служил, ага.

Иван продолжил копать под пьяную, несвязную песнь Бухарина.

— Я бы помог, но какой с меня помощник, пес я. Лапы у меня. Научился бутылку держать да открывать, вот и весь фокус. Фокусы жизни. Бог там, наверху, — тот еще фокус. И вот тебе фокус, пожалуйста, наглядный, вышла девочка, еще не первоклашка даже, в магазин с родителями, а домой не вернулась, а, чем не фокус? Вопрос — куда делась девочка, как в воду канула?

Остановился Иван:

— Вы это сейчас про Светлану?

— Вот, — хлопнул свободной от бутылки рукой себя по колену, — молодец, уважаю, она ж соседка моя, семья ее, Крапивины. Она же как пропала? Пошли разными дорогами от развилки, родаки по одной, девчушка по другой, и сгинула кнопка. Но это же только начало, подожди, сейчас упадешь. Я как честный гражданин пошел на поиски соседки, и что ты думаешь?.. Напиши вот об этом, напиши. Я вот, как тебя сейчас вижу, смотрю, а по траве Богородица идет, вся сияет, огнем горит и девочку за руку держит эту самую, и говорит, как поет: ищи, Бухарин, нас в колодце. И вознеслась. — Перекрестился левой рукой в подтверждение слов, присосался к напитку, мучимый огненной жаждой.

— «Боярышник» неразведенный фокус с тобой сыграл. — Иван вонзил лезвие лопаты в податливую рыхлую землю.

— Не скажи, — скривил прокопченную физиономию, замахал черной рукой собеседник, — я с Богородицей в тесных отношениях, она частенько мне является, так что тут все шито-крыто. Богородица всех нас, дворняжек никому не нужных, любит...

— Поэтому все собаки попадают в рай.

— Именно, уважаю, нам, собакам, там место зарез... заревз... заврез...

— Зарезервировано, — подсказал Иван, смахнул вместе с кепкой пот с головы, посмотрел сквозь зелень тополя на солнце. — Уверен, девочка жива.

Бухарин хлопнул по колену:

— ...зервировано, именно, псам и детям место в раю. Уважаю. Детки, они тоже ж собаки, щенятки такие, несмышленыши, кто обидит щеночка, того живьем закопать! — распалялся под градусом и лучами солнца бывший работник культуры, а теперь простой алкоголик. — И где, спрашивается, люди, когда они нужны, начальство всякое, менты, мать их дери?! Где все?! А?! Скажи мне, мил человек, а мож, мы тут Свету и закапываем, а не пса какого, а?! И никто не любопытничает, мать их, не спросит, кого хороните...

Под мешком обсаженный мухами Базлай ждал погребения. Чуть ближе к прямоугольнику ямы Бухарин ждал, когда наконец отправится в место, что снится из ночи в ночь. Это место он называет парком. Оно из его детства, он был там всего раз, потому что у родителей вечно не было денег. И этот «раз» остался в нем на всю жизнь.

Здесь ярко горят огни аттракционов, светятся фонарики на деревьях, вдоль дорожек и вокруг скамеек, цветные фонтаны, и запах лимонада смешался с ароматом сладкой ваты, все радужно, все красочно. Дети смеются и визжат, взрослые их ни в чем не упрекают, поддерживают. Играет веселая музыка, и клоуны раздают сладких петушков на палочках...

Это его парк. Сон. Место, куда он уйдет и уже не вернется.

А в реальности, стоит лишь разлепить заплывшие глаза, — серо-черные, похмельно-пьяные будни, пропитанные перегаром и блевотиной.

— У меня никогда не было собаки, — мямлил Бухарин, слюнявя подбородок. — Батя орал: самим жрать нечего, какая собака, сами как собаки. Прав он, жрать нечего и сейчас, а собаку хочется. Хоть какой-то верный друг.

Задремал Бухарин, Иван закончил копать под звуки природы и воспоминания.

Кекс, довольный окончанием купального сезона, не дал себя хорошенько вытереть, вырвался под колокольчиковый смех Ивана, понесся по огороду, будто ужаленный, бегал от калитки к калитке, пока бабушка не вернулась, не открыла калитку, и Кекс помчал на улицу, оповещая о своем появлении весь поселок.

Только почему-то, словно поливочным шлангом, сдавило горло у Вани — до слез, и сердце попыталось вырваться вслед за лопоухим другом.

Когда поздно вечером Кекса все еще не было, Ваня заплакал.

Подтаскивая мешок с Базлаем к новому, вечному дому, Иван не плакал — это пот со лба потек по щекам, глаза щипало от вони, и солнце полудня безжалостно слепило.

— Не плачу, — как и в детстве, говорил Ваня, — не плачу.

Кекса нашли мертвым наутро, но Ване не сказали, отец похоронил его где-то за поселком, об этом Иван узнает много лет спустя, пьяный родитель проговорится, и Ваня попытается заставить себя не заплакать, но не сможет.

Клеенка в цветочек легла поверх савана с мертвым псом, Иван вытер лицо футболкой, стоял над ямой совсем ребенком, босоногим, в одних шортах, с поливочным шлангом в руках. И не плакал.

— Я бы закопал, — пробулькал, проснувшись, Бухарин, — да не положено псу пса хоронить, это как у людей, знаешь, у родственников, ни в коем случае родственник не должен копать могилу родственнику. Закон божеский.

Иван, взрослый, бритоголовый, тридцатипятилетний, выдохнул:

— Кекс, Базлай...

— Бухарин, — раздался крик за спиной.

— Все мы черточки на ладонях Земли...

— Светку не забудь, — вставил Бухарин, — если я не вспомню, то никто не вспомнит, — пролепетал пьяно.

Закапывать легко, без разницы: труп собаки, тело знакомого. Этот мир — мир живых, ему не терпится избавиться от недвижимого мира застывшего тела, холодного, бездыханного, спрятать его под землю, глубоко, подальше от глаз, а лучше сжечь и прах развеять по ветру.

Горстями земли вычеркиваем мертвеца из жизни, из памяти...

— Возьми, на, помяни всех псов и всех тех, от нас ушедших, кто никогда не вернется, — голос Бухарина дрожал алкогольными слезами, — без водки как-то не по-человечьи хоронить и не по-собачьи.

Приподнялся, грозясь рухнуть в любой момент, Бухарин, протянул Ивану бутыль.

— Помянем, — Иван забрал пластиковую литровку, а пока Бухарин приземлялся, стараясь не сесть мимо кочки, побрызгал «боярышником» на могилку. Раскаленный воздух пронзил резкий запах спирта.

— Значит, говоришь, собаки у тебя не было. — Бутылка вернулась в чумазые руки хозяина.

— У меня зато теперь Богородица есть, — ответил, не задумываясь, Бухарин и запил ответ. — А это получше любой собаки.

— Угу, у кого вулкан, у кого Богородица, — отряхнул руки Иван Николаевич. — Спасибо за компанию.

— Стоп, стоп, стоп, — засуетился компаньон, — не спеши, помоги мне сначала выбраться из этой чащи. Будь другом. Человек же собаке друг. То-то ж...

Встать на карачки помешала бутылка, Бухарин ее допил залпом, победно выбросил в кусты, руками оттолкнулся от земли, поднялся.

Невыносимо смотреть без улыбки, как пьяный человек пытается выглядеть трезвым, стоять прямо, идти ровно. Иван взял Бухарина под локоть, в другой руке лопата, последний взгляд на подсохший, белесый прямоугольник могилы пса Базлая, последний поминальный вздох.

— Ты меня только на дорогу выведи и покажи, где ДНР, Аляска по-вашему, и я сам, — успокоил. — Сапоги дорогу знают.

— Понял, пошли.

Выбрались из болотных зарослей под размышления Бухарина о ценности дешевой водки и священности самогоноварения.

Слушал пьяного демагога Иван вполуха, поддакивая, мыча в знак согласия. Сейчас ему было все равно, куда он идет, зачем, что говорят... Состояние покоя, что редко в жизни любого человека, стерло мысли, тревогу, воспоминания, стерло даже жажду и заставило замолчать урчащий желудок.

Анабиоз. После выполненной миссии герой впадает в состояние невесомости, тишины, бездействия, безразличия... Это время ноль. Полное отключение программы...

Одно лишь тарахтенье под ухом справа возвращает в реальность, в действие.

Бухарин трясет Ивана за локоть, кричит в ухо:

— Нет, нет и нет! В этом чертовом мире нет настоящих цветов, все подделка! Все, особенно то, что создано руками человеческими, несовершенными! Истинные цвета там, в мире снов.

— Угу, — Иван нехотя отозвался.

— И не надо говорить, что это из-за того, что мы, собаки, видим все в черно-белом цвете! Не надо! Это вы, люди, видите все так! Я вот приду сейчас домой, завалюсь на диван и буду спать, а Богородица будет меня сторожить, и я, знаешь, какие сны буду видеть?! Не знаешь! Откуда тебе знать, ты совсем зеленый.

— Угу, — соглашается Иван. — А ты черно-белый.

— Да потому что весь мир такой! Что, думаешь, трава зеленая, небо синее?! Да ни шиша подобного. Все серое. Сплошь и рядом. — Споткнулся, сбился с мысли Бухарин. Замолчал, хрипло задышал.

— Во снах, конечно, все иначе, — напомнил Иван.

— Да знаю я! — алкоголик вырвал локоть из рук Ивана. — Вот там и надо жить! А не тут! — Он ткнул на дом Ивана пальцем и пошел, спящим среди моря, от бордюра к бордюру, по дороге против солнца к своим цветным снам.

— Удачи! — крикнул вслед Иван. — Приятных снов!

Бухарин, не оборачиваясь, поднял обе руки вверх, громко по-собачьи гавкнул.

— Тоже лягу, вздремну, — решил вслух Иван Николаевич, — посмотрю цветные сны.

А чтобы Бухарин не чувствовал себя одиноким, не обиделся, гавкнул ему в ответ. Как Кекс, утробно, печально вздохнул.

На этом и разошлись.

Атлантида
(Чистый лист)

— Двадцать пять лет прошло, больше, а ты так и не научился произносить название этого чертова вулкана, — улыбнулся отражению в зеркале Иван, — не вошел в крохотный процент избранных людей, умеющих это делать без запинок.

— Не для русского языка словечко, — сказала географиня, и он, чтобы доказать ей обратное, что ничего невозможного нет, год за годом, снова и снова зазубривал слово, и один раз у него получилось выстрелить им ей в лицо. Пожилая учительница Нелли Васильевна улыбнулась:

— Русская транскрипция, Ваня, не является фонетически точной, передающей произношение исландского «Эйяфьядла»... как там дальше... «кюль». А ты молодец.

И все.

И никакого конца света, как думал в детстве, ни чуда, ни знака свыше... Одно слово «молодец».

— Эйяа-а, — начал и закончил Иван, отражение показало ему язык. — Да глупости, оставьте исландцам их исландское, — подмигнул себе зеркальному, — а наш вулкан — это просто Эйя, эй! Я! — засмеялись Иваны.

Добрил затылок, легко и привычно, бритым он совсем не походил на отца, а сильно на мать — глазами.

— Мужчина с материнскими глазами.

Иван считал, что на родителей он совсем не похож, особенно на отца, и в юности дико обижался этому сравнению, с годами, ближе к тридцати, стал замечать сходство, но больше с матерью. Разрезом глаз, улыбкой, чиханьем.

Родители остались в детстве, остались для него навсегда теми молодыми, любящими... Остались внутри вулкана.

Переезд в Сибирь как сожженный мост. Развод, пьянство отца, сектантство мамы, бегство сестры за границу... все это, хоть и было в реальности и причинило массу боли, погрузилось на дно вулкана, стало туманом.

В ванной запотело зеркало, туман проскользнул наружу, выбрался.

Иван разделся, смотреть на себя голого — последнее дело, обнаженное тело пугает незащищенностью, дерзкой правдой, что ты всего лишь мешок костей, проткни кожу и выпусти жизнь на свободу — кровью, кишками...

Горячая вода приняла тело, лаская и обжигая.

Мама говорила, вода успокаивает, а в детстве, купая Ванюшу в бане или в тазу на помидорных грядках, приговаривала, поливая сына из ковша:

— Как с гуся вода, как с лебедя вода, так с моего сыночка Вани — худоба!

Вода бежала с головы и до пят, смывая пыль дня, усталость, простуду...

С развала СССР начала распадаться семья. Семья вместе с Союзом Атлантидой погрузилась на дно вулкана. Иван утопил события, забурлившие с конца девяносто второго года, начавшиеся с переезда в Иркутскую область, оставив для себя лишь часть, кусок жизни с пометкой — «лето».

Летом родители все еще вместе, отец не злоупотребляет алкоголем, мама — религией. В его лете бабуля живет вечно, а сестра не сбегает в Германию, запутавшись в любовных связях. Это лето — как повторяющийся «день сурка», заезженная пластинка, которая никогда не надоест. Лето Ивана, где он не один.

— Ты и сейчас не один, — тарахтеньем водопроводных труб ожил внутренний голос, — безработный, но не одинокий. У тебя есть друзья, коллеги по работе и по письму, соседка, девушка в белом тоже у тебя есть, если на то пошло. Сестре ты всегда можешь позвонить, а мать каждую молитву вспоминает о тебе, а значит, и она рядом.

Посланием из Атлантиды были звонки сестры и редкие вести от матери из женского монастыря.

— Один, — голос в ванной звучит металлическим приговором, — оди-и-ин.

Для человека творчества, от литературы, пускай и местечковой, провинциальной знаменитости, биография важна. Не вышло с интересной жизнью — придумай новую, разбавь ее пикантными подробностями, придумай легенду!.. Твори о себе мифы, черт возьми, боги начинали именно так.

— Родители живут в Европе вместе с младшей сестрой, сестра в модельном бизнесе, отец держит пасеку, сколотил состояние на пчелах и медовухе, мама занимается самосовершенствованием и просветлением, у нее своя группа пенсионеров, стремящихся познать нирвану.

Чем не идеальная семья будущего литератора?! Кому нужна правда? Читателю его творений?.. Ему?.. Его правда в нем, на дне, остальное — истории. Сочинения жизни. Выдумка.

— Ну, не совсем уж и выдумка, — голос ворчит, клокочет. — История с ежевичным богом, рассказ об утонувшем школьном друге, порезанные велосипедные шины и любящая выпить белка — это же случаи из реальной жизни. Это правда.

— Правда, правда, — закрыл глаза, вдохнул горячий пар и вместе с ним опустился на дно ванной, в пенную, мыльную воду.

Попытался спрятать острые коленки, торчащие из воды, чтобы сгинуть под водой целиком, не вышло.

— Атлантида не принимает. Хватит тех, кто уже здесь, — внутренний голос, голос вулкана.

Поднялся с пузырями и детством вдогонку.

В море не получалось пускать пузыри, мешали волны и соленая вода, ни в какую не хотела пузыриться, зато пузырилась вода в тазике и в бочке, что посреди огорода, где плавал еще и арбуз, остужаясь в знойный день.

Детство — огромный пузырь, радужно переливающийся под солнцем Вселенной.

Пузыри недолговечны, хрупки, только тронь, детство — та же Атлантида. Не найти, не вернуть. Внутри. На глубине.

— Напиши об этом, — советует в который раз подсознание голосом учительским, похожим на голос географички, — хватит детской пищи, каш да пюре, пора переходить на твердую пищу. С мясом и кровью. Время поэзии прошло — берись за реальность. Прозу жизни. Стихами жить — мямлить и отставать. Рубить может лишь не зарифмованное слово. Кромсать, крошить суету дней.

Действуй!

Вода действует на Ивана Николаевича положительно. С детства так. Погружаясь в воду, отрешаясь от мира земного, становишься иным, честнее, обнаженней... Вода меняет...

Привет из Атлантиды.

Не стал дожидаться, пока пальцы подряхлеют от воды, выбрался обновленный, свежий, почти как новый, полный сил и решимости сесть и писать.

Вытерся кое-как, натянул приготовленное белье, под шум стекающей воды велел отражению:

— Иди и твори!

Прошлепал на кухню, включил чайник.

— Перво-наперво кофе.

Выглянул в окно, вдруг что вдохновит, натолкнет. Зелень болота, изжаренная, поникшая под лучами солнца, вялость и уныние.

— Дождь пошел бы, что ли.

Сказал, и через мгновенье потемнело небо, ожила болотная зелень, пошла волнами, ветер нагнал грозовые тучи, еще мгновенье — и дождь полил стеной.

— Дождь в Атлантиде, — прошептал, — чем не название?!

Внутренний судья оставил вопрос без комментария, чайник довольно зашумел.

Отличное название.

Горячий кофе из кухни переместился на стол к ноутбуку.

На чистом листе без колебаний Иван набрал название, пришедшее в голову минуту назад. Набрал и стер.

— Слишком поэтично. Нет!

Встал, открыл правую фрамугу окна, впустил солнце, кислый запах высохшего болота, сорочью перепалку.

Природа слишком поэтична, чтобы его вдохновить, Иван с превеликим удовольствием добавил бы в этот пейзаж ненавистный красный цвет, чтобы он кричал, взывал... Бил наотмашь и призывал! Но кричали лишь сороки, спорили, дрались.

Красная клякса брызнула на бледно-серое, измученное солнцем небо, потекла неровной стрелой к макушкам тополей, порезала кроны деревьев, уткнувшись в землю, разбудила вулкан.

Болото — кратер уснувшего вулкана, и пришло время ему проснуться.

Восстать и уничтожить. Столб огненной магмы ударил в небо, и небо стало цвета крови.

Ты же хотел красного, дружок!

— Пиши фантастику, — прогудело из кратера, — напиши про вулкан, вдруг возникший посреди города в наказанье людям за их грехи. Напиши!

Отвернулся от красного неба Иван, сказал:

— Фантастика — это не мое... Разве что написать историю про мальчика, потом подростка, пытающегося произнести без запинки непроизносимое название чертова вулкана.

— Эйяфьядла... как его там... кюдль?! — загрохотало.

— Он самый.

— А когда у него это получится, случится конец света?!

— Ну, я предполагал, все будет именно так...

Голос заревел:

— Так пусть посреди города возникнет вулкан, проснется, разбуженный словом мальчика-подростка, и уничтожит всех к чертовой матери! Чем не конец света?!

Обжег улыбку горячий кофе:

— Массовые убийства не для меня. Не созрел.

— Так ясен перец, ты же не в правительстве, не у руля власти. Это они только для такого созревают, — смягчился голос до голоса Нелли Васильевны. — Террористы — и они лишь пешки. Не Гитлеры.

Сороки устроили настоящую бойню, пикировали на невидимую угрозу в высокой траве, гавкали по-собачьи, каркали, пищали, срывая листву с тополей, кружили у своих гнезд, вновь бросались к траве.

— Опасность в траве, — бормочет Иван, — чужой. Чужой в траве.

Словосочетание ласкает слух, а из зарослей внизу уже показалась черная, блестящая на солнце голова инопланетного ксеноморфа из вселенной Чужих, полная зубов и кислоты.

— И тут извергается вулкан, и Чужого как не бывало, — смеется вслух Иван.

Бухарин появляется на пути у ксеноморфа, рисует фантазия Ивана Николаевича сценку, — и если у твари из космоса кислота вместо слюны, то у поселкового знаменитого пьяницы — смертельное дыхание, перед которым не сдюжит никто, и тем более какой-то там пришелец. Так и есть — одного выдоха Бухарина хватило, чтобы ксеноморф задымился и сполз на битый асфальт черно-зеленой лужей. Земляне победили вновь!

Ура Бухарину! Ура неразведенному «боярышнику»!

Кофе допит, а на белой пустоте листа лишь черным укором стучит сердце ненаписанного...

— Главное, начать, — становится заклинанием, — одно предложение...

Поход на кухню помыть кружку — больше, чем предлог слинять от чистого листа, необходимость: не будет грязная кружка мозолить глаза и отвлекать...

Вода успокаивает, вода возвращает на глубину. В Атлантиду.

Написать о родителях, о семье, утонувшем друге — думал и не раз собирался, существует блокнот с набросками, мыслями, цитатами...

Неплохой получился бы роман, со слезами, кровью, предательством, смертью, фанатизмом, сексом, мясом...

— Но и для этого ты не созрел, — голос разума.

Люди, которые могли бы обидеться, напиши он роман о своей жизни, — кто где. Кто-то в могиле за океаном, кто-то за стеной веры, что не позволяет общаться с мирским и миром... Так что смело можно писать правду и неправду, приукрашивать, преувеличивать... извращать...

— Чужие в Атлантиде, — закрутил краны мужчина, убрал кружку, выглянул в кухонное окно, где ничего нового.

Это окраина окраины, здесь новости сороки на хвосте приносят в прямом смысле, и новости всё сорочьи...

«Исчезновение в Международный день защиты детей», заголовок из еженедельника «Вечерняя среда» месячной давности, загорелся перед глазами на глади оконного стекла.

— Событие больше чем поселкового масштаба, город на ушах месяц почти стоял, вся область гудела, — прокомментировал внутренний голос.

Иван как-то встретил отца пропавшей девочки Светы. Кивнул, протянуть руку не осмелился, да и не заметил его отец, прошел тенью, всматриваясь в трещины асфальта, бубня неразборчиво, скрежеща зубами, как есть человек из затерянной Атлантиды...

— У каждого из нас своя потеря, своя Атлантида!

Потеряв дом у моря, на юге СССР, потеряв семью, Иван потерял большую часть себя. Быть может, эти куски там же, на дне вулкана, в затонувшей Атлантиде? И настанет время, когда он найдет их? Когда примирится с потерями, и вулкан выплюнет, исторгнет, вернет, пускай мертвое, потерянное. Обретет Иван целостность... Постоянство и покой.

— Аминь.

Сорока мелькнула совсем рядом с окном черной вспышкой, но Иван успел разглядеть в клюве что-то красное, похожее на... сердце.

Точно, так и есть!

Пластиковая, плюшевая ли, фигурка-валентинка станет пополнением сорочьей коллекции.

— Сорока с сердцем в клюве, — прошел в коридор Иван, — сорока с сердцем...

Чистый лист ждет откровений, исповеди. Холоден, неизменно постоянен в своей белой пустоте лист.

Ожидание белого цвета. Смерть, вечно ждущая, носит белое платье.

Ваа7ч\=лкутор6евсчд0--щтиауъждр6234ахз09712вар321фм5... — быстро вслепую напечатал одним пальцем.

Язык атлантов — бессмысленный, таинственный, беспощадный до безумия в своей простоте и абсурде. Голос хаоса. Язык молчания. Пустоты.

— В Атлантиде вечное лето. — Палец на клавише Backspace безжалостен, возвратил лист в первоначальный вид. Чистота и невинность. У девственности и смерти много общего, их объединяет белый цвет непорочности, связывает пустота...

— Итак, вечное лето в Атлантиде. — Иван подошел к полкам с книгами, разглядывал корешки книг. — Каникулы в Атлантиде, — придумывал название, от которого можно будет оттолкнуться и начать.

«Слово живое и мертвое», Нора Галь, Джон Фаулз, «Коллекционер», Генрих Белль, Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра», М. Ю. Лермонтов...

— Летние каникулы в Атлантиде.

...Большая книга басен, Л. Н. Толстой, «Повести и рассказы», Гофман, Астафьев, Оруэлл, Моравиа, Достоевский...

— Черт.

— Так и назови роман, рассказ, что ты там хочешь написать. «Черт», а что, отличное название, — язвительными отцовскими нотками ожил голос. — И какого тебе эта Атлантида сдалась?! Все, что утонуло, то утонуло. Сгинуло. Нет его больше. Вычеркнуть и забыть! Атлантида — это место, откуда не возвращаются. Я мертв, спился, сгинул и похоронен у черта на куличках. Ты на могиле, кстати, так и не был! Мать твоя тоже в своей Атлантиде, под замком обета молчания, в тюрьме служения Господу Богу нашему Иисусу Христу, скажем «аминь». Сестра, вот уж где Атлантида греха и развлечений, Флорида, Гоа или где она сейчас оголяет перед камерами свои груди?! Мы все в вечном лете и в ажуре. Так что оставь нашу Атлантиду. Пиши о своей! Твоя Атлантида — твой вулкан. Пока ты отвергаешь реальность, перекраиваешь случившееся, прошлое, по-своему, на свой лад, ты в Атлантиде. В вечном лете. А значит, не существуешь. Значит, тебя нет!

Иван, стоя между названиями книг и чистым листом, выдавил зло:

— За-ткнись.

Голос отца перешел на крик:

— Ау?! Кто-нибудь видел такого Конева Ивана Николаевича, тридцать пять лет, бритый, худой, любит пижаму в синий горох! Ау?! Или он еще не родился?.. С мертвыми и нерожденными в чертовой Атлантиде?! Ау?!

ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ В АТЛАНТИДЕ — большими жирными буквами набрал Иван, проговаривая каждое слово, снова, и еще раз, и еще... чтобы не слышать истерику отца.

— Ау?! Может, он родился, да потерялся по дороге во взрослую жизнь?! Маменькин сынок не смог смириться с реальностью. С разводом родителей, со смертями и бегством, с предательством и разочарованием, что все не так, как в детстве, в стране с пятнадцатью сестрами-республиками.

— Летние каникулы в Атлантиде, летние каникулы в Атлантиде...

— Ау?! Выдумал свой вулкан, побросал в него все, что не нравится, и думает, оно там расплавится и сгинет. Хрена с два. Рано или поздно все выходит наружу. Ау?! Не убежишь от нас. Скажи себе уж наконец. Признайся! Твоя семья не идеальная! Ни родители, ни сестра, ни ты! Ни детство в бочке с арбузом, ни пес Кекс, которого на самом деле...

— ... В А! ТЛА! НТИ! ДЕ-Е-Е! — заорал Иван.

Сотовый подхватил крик хозяина, зажужжал, задрожал рядом с ноутбуком.

Иван схватил телефон, ответил.

— Ау, — сказал он.

Слова vs Вечность.
Более чем странная история Лиса

Телефонные звонки бывают во спасение и на погибель. Иван нет-нет да вспомнит времена тишины — в поселке с одной телефонной будкой у поликлиники.

Время бумажных писем, заранее оговоренных встреч, уединения, невинности...

— Ты сейчас работаешь над чем-нибудь? — выпалил вместо приветствия Бес.

Иван ответил:

— Не совсем.

И стер многообещающее название, придуманное несколько минут назад, — ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ В АТЛАНТИДЕ — с вордовского листа.

Звонок друга из столицы Восточной Сибири был спасением. Голос отца, воскресший из глубин подсознания, захлебнулся в тарахтенье поэта-революционера Бессолицына. Артем, в отличие от Ивана, мастер долгого телефонного разговора, его личный рекорд — семь часов, с шестью минутными перерывами из-за часового лимита оператора. «Надо бы глянуть, что там по этому делу у Гиннесса, — грозился Бес, — я могу и сутки проговорить, без разницы, с кем. Могу и о погоде одной двадцать четыре часа трещать».

— Лис сам не расскажет, и я взвалил эту миссию на себя, понимаешь. Мы поэты, поэтому прозу жизни отдаем тебе и уповаем на тебя, это как Пушкин Гоголю, сечешь мысль?

Ответственный за прозу жизни через смешок ответил:

— Второго «Ревизора» мне сейчас надиктуешь?

— Души мертвые не хочешь?! Мистика, чертовщина, слезы очевидного-невероятного... То, что доктор прописал, как ты любишь, словом.

— На «Мертвые души» согласен, давай, рви сознание.

Телефонный болтун-рекордсмен начал:

— Зайдем издалека, тебе знакомого прекрасного далёка.

— Даже так. — Если честно, Иван не рассчитывал услышать что-то сногсшибательное. Закрыл ноутбук с чистым листом, облокотился на подоконник.

Бес сказал:

— Помнишь, пили на набережной, к нам подошли два полицая?

Иван вспомнил молодого голубоглазого, с пушком над губой, больше похожего на девушку, чем на мужчину, стража порядка. На девушку в белом...

— Ну и Лис тогда отчеканил свое новое творение, помнишь, да? Поэт и Амазонка, сама и родила, сама потом распяла... А один из полицейских пообещал Лису, что, если узнает его фамилию, тот прочтет его стихотворения, помнишь?!

— Помню я все и понял уже, что мент его нашел!

— Дмитрий Лисичкин звать-величать нашего Лиса. И да, так точно, нашел, волчара. Но подожди расслабляться, все только начинается.

И началось.

Полицейский застал Диму Лиса врасплох в общаге, где поэт прячется от реальности и творит свои миры в комнатке-коробке без мебели и обоев, полуголого, пьяного.

Лис сразу и не узнал полицейского без формы, в шортах и футболке, не вспомнил, пока тот не напомнил, широко, по-голливудски улыбаясь и хлопая коровьими ресницами.

Поэту ничего не оставалась, как грязно, громко ругнуться.

— Марк, — представился полицейский, уже сидя на единственном табурете.

Имя Лиса рассмешило, и он смеялся, пока полицейский не достал из пакета бутылку водки.

Первая встреча прошла пьяно, и до стихов полицейского дело не дошло. Потому как пьяный Лис уперто читает и слушает только себя.

Марк не был против, ему, по утверждению Лиса, все происходящее очень было по душе.

— Где он еще так культурно отдохнет?! Не у себя же в отделении?! — смеялся рассекреченный поэт Лисичкин.

У полицейского Марка фамилия была Молибога, и в комнате нового знакомого он появился во второй раз через два дня, ближе к вечеру, с пивом.

— Смена, — объяснил исчезновение на два дня. — Я сам не мог дождаться. Переволновался, будто преступление какое совершаю...

Лис, с больной головой, ужасно стеснялся и не находил слов, пряча глаза за длинным чубом. Разрядила положение кружка пива, а за первой вторая кружка, и наконец полицейский достал тетрадку со стихами.

Марк прочитал первый стих, протараторил, Лис же подавился пивом, закашлялся, пиво попало не в то горло, ударило в голову, потекло из носа пеной, ко всему этому добавились слезы. Когда Дмитрий пришел в себя, он сам прочитал стих полицейского, а потом еще один и еще.

Артем сделал паузу, чем-то смочил горло, продолжил:

— Все стихотворения написаны от женского лица. Но слушай, что дальше.

Дальше полицейский не выдержал, раскололся.

— Да не мои это стихи, — хлопнул поэта по плечу, поэт сидел на матраце, гость, как и в первый раз, на табурете. — Моей бабушки они. Она писала в молодости, теперь вот умерла, давно уже, а тетрадку я нашел, и потом вы попались на набережной, словно судьба нас свела.

Лис молчал, пролистывал желтые листы тетрадки, перечитывая стихи, одно за другим, снова, и снова, и снова.

Полицейский рассказывал про любимую бабушку, что окончила всего три класса и писала всегда безграмотно, с горем пополам, — и как ей удалось стихи все эти написать, а их в тетрадке пятнадцать, непонятно.

— Чудо, — налил в кружки пиво полицейский.

— Чудо, — согласился Лис, ошарашенный.

Бес повторил:

— О-ша-ра-шен-н-ны-й просто вдрызг, понимаешь?

Иван переместился с подоконника на угол дивана:

— Ну и?..

Вместо продолжения пошли короткие гудки, закон подлости срабатывает, как всегда, на самом интересном месте.

То, что у всех нас свои скелеты и Атлантиды, это факт, кто-то скрывает свои порочные желания, кто-то хобби с детства, коллекционирование пауков в банках, у некоторых, как они говорят, нет тайн, и уже это заставляет задуматься о том, что прячет человек без секретов...

У Лиса, как оказалось, была тайна, с этого и продолжил рассказ Бес.

— Есть, значит, у Димаса пара десятков стихотворений, которые он никому ни в жизнь не показывал, все они, внимание, Конь, приготовься, все они от женского лица. Та-дам! — закричал в телефон Бес. Иван понял, что друг горло смачивал отнюдь не простой водой. — Ну а стихи бабки полицейского — точная копия женских стихов Лиса! Та-дам, та-да-дам!

Иван замотал головой, привстал с дивана:

— То есть как? Стой. Копия?..

— Да! — с задором кричал Бес. — В том-то и дело, что Лис сам охренел и долго поверить не мог, что такое произошло. Перепроверил. Он молодец, что сразу среагировал. Сначала, правда, растерялся, да кого там, в шоке он был, в ужасе священном. Потом включил ноутбук и показал полицаю свою тайную поэзию.

— Слово в слово, — шептал завороженно Марк, мужчины сравнивали стихи из желтой тетради со стихами на экране. — Разве такое возможно?! Она писала их в тридцатые годы, а ты?..

Лис показал на дату в конце одного стихотворения: «14 ноября 2015 года».

— Все примерно в это время, четырнадцатый — шестнадцатый годы. Есть пораньше, но все за отметкой 2000, — сказал и допил пиво.

— Чудо номер два, — сел на табурет полицейский. — Ты, получается, думаешь в точности как моя покойница бабушка?.. Бред. Или стой! Ее стихи пришли к тебе, чтобы быть наконец кем-то услышанными, опубликованными! Так, наверное. Бабушка и мечтать не мечтала, что ее строки где-то когда-то напечатают. И вот...

— Поэзия живет вне времени, — тихо сказал Лис, — для некоторых слов вечность не страшна. Слова сильнее вечности, — бормотал, прижимая старые листы к груди.

— Тебе они, может, приснились? Как это у тебя написалось?.. Ты же прочувствовал все эти строчки, слова?.. — сыпал вопросами внук. — Через столько лет призраки стихов нашли выход и вышли через тебя, а?..

Ничего не отвечал, никак не реагировал поэт. Его терзал один вопрос: кто тогда истинный автор этих пятнадцати стихотворений?..

Не умеющая грамотно писать бабушка из прошлого или?..

— А как звали бабулю? — ожил Лис.

— Э-э-э... — Марк постучал по задней обложке тетради. — Тоже, можно сказать, чудо, номер три.

«Маша Лисова» — большими детскими, корявыми буквами, а рядом мордочка животного, похожего на помесь кота и лисы.

— Бабушке плохо давалась буква «ы», поэтому Лисова. Лысова — девичья фамилия у нее.

Дмитрий Лисичкин отдал тетрадку:

— Думаю, нам надо выпить.

И они выпили.

— И я, пожалуй, выпью, погодь пять сек, — зачавкало в телефоне, закрякало.

Пока Бес прикладывался к выпивке, Иван снова сел на диван.

— Да, более чем странная история, — сказал вслух самому себе, — слова, победившие время, победившие вечность. Поэзия сильнее смерти.

Смачно хрюкнув, вернулся Бес:

— Говорил же, «Мертвые души» отдыхают. Души вообще, как мы видим, не умирают, живут в словах, опть... А, как? Что думаешь? Лис рассказать рассказал, но никак не комментирует, боится, что ли, непонятно... Бабка, может, ему во сне надиктовала? Хе-хе.

— Стихи должны быть прочитаны, вот и все. Все, что написано от души и для души, рано или поздно найдет читателя. Читателя и свое место на полке и в сердце. Так что ничего удивительного. У Лиса с бабушкой полицая просто совпали полюса, родственные души или еще что из мира метафизики...

— Душа бабы Маши в Лисе, вот что. Мне кажется, это верно, иначе почему мент так потянулся к нему?! А?..

— Слово в слово, надо же... — Иван увидел Лиса на полу, сидящим на матраце за ноутбуком, а над ним призрачная фигура старушки, и призрак своей костлявой рукой управляет пальцами поэта, щелкает ими по клавиатуре. Сквозь десятки лет...

Слова, которым суждено быть прочитанными, стирают границы времени. Слова правят временем, и вечностью, и смертью...

— Думаю, у тебя получится неплохая история такая, мистическая... Может, и любовная, а? Кто знает, чем вся эта история с женской лирикой и душою бабушки закончится?! — загоготал Бессолицын. — Полицейский же так любил свою бабушку, а тут поэт подвернулся с такой же чувствительной душой, да еще и стихами в точности как у бабульки, как думаешь, во что это все, мягко говоря, выльется-а-а?! — закричал, захлопал, забарабанил друг. Ивану пришлось убрать сотовый от уха.

— По своей фамилии людей не судят, гражданин Геевский, — перебил истерику друга Иван. — Лис прав, европеизм из тебя так и прет.

— Да шучу же я, чё сразу в штыки, — обиженно промямлил Бес, — просто мне б такая история понравилась, такая киношно-фестивальная, знаешь. Сейчас же модно про странности любви все снимать... А тут такая почва, поэзия, душа, полицай и поэт... Да тут и без слов все ясно.

— Ясно, что ты переборщил с градусом. Коньяк попиваешь, походу.

— Блин, угадал, а чё, плохое развитие истории, что ли?.. Америка с Европой бы такой сценарий с руками, ногами и жопой купили бы. Я б в Голливуд свалил, со Спилбергом бы бухал, а не с вами по лавочкам ментов приманивал...

Рассмеялся Иван откровенно, неподдельно:

— Мечтай, это не вредно.

— Так чё, напишешь историю более чем странную? — воскликнул друг-поэт.

— Напишу, по-своему, — пообещал Конь Бесу.

Ответ устроил Артема:

— Ну а появится свежая информация, я тут как тут, и помни о просьбе большинства, без любви история не покатит, а душа тем более беспола. Так что так. Вот и пятое — или какое там — чудо. Любовь! Любовь — это ведь чудо.

Прервалась пьяная философия получасовым ограничением оператора сети, а на третий звонок у Беса, как подумал Иван, не хватило запала, коньяк сморил, и поэт-революционер, скорей всего, отправился в место, где души и слова обретают физическую форму, обретают тело... В мир снов...

— Тело слов, — придумал и громко озвучил Иван мысль, — бессмертное тело слов. А более чем странная история Лиса этому доказательство.

...В летний вечер, ближе к полуночи, пьяный полицейский зачитывал стихотворение своей бабушки, написанное больше семидесяти лет назад, с экрана ноутбука поэта:

 

Тонко —

Чувствительно тонко,

Изящно она обняла

Его загорелые плечи

И снова сказала: «Да».

Откинулась, стала светом,

Зажглась, загорелась —

Звезда.

Он грубо одернул:

«Кто ты?»

Она догорела,

Прошла.

 

Долго —

Чудовищно долго

Искала по свету одна

Его голубые озера,

Покрытые снегом леса.

Бежала, спешила,

Знала,

Пропала она навсегда,

Его не найдет

И сдастся,

По ветру развеется

Вся.

 

Преследуй того, кто собьется

С назначенного пути.

Оставь, кто в любви признается,

Запутавшийся во лжи.

Прости, кто слезами ранит,

Сам заряжая ствол.

Беги, уходи кругами

От тех, кто кричит: «Постой!»

14 ноября 2015 года.

 

(Окончание следует.)