Долгая осень в Крыму

* * *

Ход вещей не нарушен,

то есть времени ход:

снова лета макушка —

цикорий цветет,

он всегда на макушке у лета —

невозможно небесного цвета.

 

Будто небо упало и — вдребезги, и

больше нет постаревшей, иссохшей земли,

только — море и небо, и небо, и море,

 

только в зное полуденном волны цикория,

просто руки раскинь и плыви...

Как-нибудь доплывешь до земли,

 

где дома и деревья засыпаны снегом,

и еще...

С позапрошлой зимы не дочитана книга —

про бескрылых людей? Или птиц?

И цикория бледный цветок

меж страниц.

* * *

В детстве была плаксой,

в юности — не лучше.

Рыдала над пустяками:

например, над латынью,

что мертвой бабочкой

летала близко-близко,

в руки не давалась.

А у человека больше двухсот костей,

вы в курсе?

Выучи-ка все, еще и на латыни.

Губы шептали, спотыкаясь о незнакомые звуки,

незнакомые бессмысленные слова,

и слезы заливали красочные рисунки

анатомических атласов

с мышцами и костями.

 

Дура, какая дура, плакала над рисунками!

Так все слезы истратила.

Нету их больше, нету.

А оставшиеся иссушило

раскаленное крымское лето.

Теперь мои глаза —

два пустых татарских колодца.

 

Я иду мимо госпиталя,

вижу

юных — на костылях или в инвалидных колясках,

безруких, безногих,

губы шепчут: fibula — tibia — femur —

нет их.

 

Слез нет, выплакала все, дура.

Надо было для этого

настоящего оставить.

* * *

говорят, скоро будет зима.

будет долгой зима — без конца и без края.

а пока... тяжелеет хурма,

всплески скудного солнца на землю роняя.

 

сколько нынче хурмы...

на деревьях, прилавках торговых палаток.

повторяй же: хурма, от хурмы

пусть во рту станет терпко и сладко.

 

чтоб на тоненький первый ледок,

спотыкаясь от мертвого света,

вышел ты, как всегда, одинок,

но с оскоминой сладости этой.

* * *

ветер сегодня солон штормист

с клена сорвал огнедышащий лист

кружится

кружится он

 

девушка что-то кричит в телефон

катятся слезы голос дрожит

все это

все это жизнь

 

встречи-невстречи

любовь-нелюбовь

слава тебе безысходная боль

 

отсвет кленовый в ее волосах

даже в отчаянии

даже в слезах

даже у боли на остром краю

юность прекрасна

как осень в крыму

 

долгая

долгая

осень в крыму

* * *

— скажи-ка мне, родина,

кто я тебе?

— так дочь ты мне... родинка.

ветер в трубе

завоет, забрызжет прозрачная кровь

из гулких березовых дров.

присядешь, беззвучна, пуста, у печи.

— ты поговори со мной, а? не молчи.

— ты дочка мне, родинка.

тугой узелок на цветной кисее,

седьмая вода на чужом киселе.

поди, я тебе приласкаю,

катись ко мне, глупенький жбанчик пустой.

до всех заусениц, до гиблого края

наполню любовью своей непростой,

чтоб сладким стал горький и быт твой, и дом.

а время придет умирать молодой,

чтоб было легко умирать молодой.

за эту любовь непростую

давай я тебя расцелую.

чтоб ты, как березовый жбанчик пустой,

гордилась беззвучной своей пустотой.

* * *

ты вернулся в октябре

мы махнули в Коктебель

 

пить на берегу винцо

с карадагской кислецой

 

нежен день и ночь нежна

желтолобая волна

берег вылизала чисто

от поэтов и туристов

благодать и тишина

 

колыбеленка моя

коктебеленка моя

 

что там в будущем? не знаю

а как прошлое помянем —

с неба катится звезда

 

помнишь жили мы давно

в балабановском кино?

 

было весело и страшно

огнестрельно бесшабашно

 

ведь на то и есть оно

настоящее кино

 

но

как молоды мы бы

но как искренне люби

 

юных волн и настоящих

песня плещется в крови

 

колыбеленка моя

коктебеленка моя

* * *

да что же такой городок неказистый —

за десять дорог объезжают туристы.

заеду, пожалуй. ох, боже мой, здравствуй —

от улицы Ленина до Карла Маркса,

по Энгельса сделав задумчивый круг,

на Либкнехта выйдешь и — до Люксембург.

 

но если спуститься по Красноармейской,

ты встретишь отель никому не известный,

здесь все современно — комфорт и уют,

кондишка бормочет, wi-fi раздают.

и груша ветвистая смотрит в окно.

 

развалишься в кресле, откроешь вино.

и только глотнешь ледяной совиньон —

услышишь из крохотной церкви напротив

вечерний густой перезвон.

 

и выйдешь во дворик, чтоб слушать и слушать,

как бьются о землю тяжелые груши,

как падают груши под звон колокольный...

и сладко, и больно.

* * *

подойдет вальяжно

на колени ляжет

ты кота погладишь

я кота поглажу

 

ничего что в жизни

радости так мало

и касанья эти

вроде ритуала

 

ничего что помним

знаем наизусть

ты меня коснешься

я тебя коснусь

 

так и проживем

эту жизнь втроем

* * *

По лету в Крыму просыпаются рано,

пока, опрокинутая вверх дном,

просохших небес, в мелких трещинках, ванна

не стала с кипящей смолою котлом.

 

Вставайте. В беспечном раю на рассвете

спят в солнечных слепках и каплях росы

каштаны, чертята вопящие — дети,

бездомные розы и ангелы-псы.

 

На цырлах крадитесь меж ними, и — к морю,

где, может быть, будет свободен лежак,

а если не будет, то можно и стоя,

и сидя на камне, и эдак, и так

 

смотреть, как шипучая бухта разлита

по чистым бокалам, и в легком свече-

нии пены выходит сама Афродита

с улыбкой дитя и тату на плече.

* * *

на рынке, и в саду, и по дороге к морю —

везде она сейчас, багрова и бела,

всё про нее одну с особою любовью:

во двор зайдешь, и тут — черешня тяжела.

 

согбенных веток дух — как будто расплескали

невидимой рукой под солнцем теплый брют.

и скачет ребятня — сережи, тани, вали:

клюют черешню, косточки плюют.

 

наклонишь ветку так, чтоб поспелей, побольше.

а надоест их гвалт, к подъезду побредешь

и дома обнаружишь косточку в подошве,

да будто приросла — не оторвешь.

 

и думаешь: ну да-

же если мир кромешный

опять пойдет ко дну, какой там к черту Ной?

бог всех нас повторит — из косточки черешни.

и, может быть, из этой вот одной.