Двадцать семь драгоценных жемчужин

Монастырь Дрепунг,

две тысячи пятьсот тридцать четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни¹

 

Их было двое — старик и собака. Они шли по каменной узкой тропе, становясь с каждым шагом все ближе. Их тени скользили вослед.

Цаган-лама вздохнул. Непонятные гости несли с собой много вопросов. Он мог бы прогнать их, но черные бусины четок на левой руке призывали к обратному. Четкам он верил. Они были с ним еще с тех самых пор, как он ездил на снежного цвета кобыле и имя его... нет, скорей, имена. У него было много имен...

Цаган-лама всмотрелся. Глаза его были слабы и по-старчески сонны. Собака бежала к нему, оторвавшись от спутника. Ее черная шерсть была длинной и грязной. Приблизившись, тонко залаяла, мягко лизнула ладонь. Цаган-лама погладил ее. Он узнал. Его память вернула — сияющей, огненной вспышкой — далекие сопки и небо, бездонною чашей над сопками. Легкий шелест травы — и копыта, тугой, барабанною дробью. Мелькнуло и сгинуло.

Черные четки качнулись. Цаган-лама зажал их в кулак.

— Я рад снова видеть тебя, досточтимый Джа-лама², — сказал он собаке. — В каком бы ты ни был обличье — ты гость мой, желаннейший гость.

Его руки дрожали. Он ждал слишком долго, но встреча случилась. Все было как встарь — за высокими сопками Халхи, в июньской степи. Небо, бледный фарфор, и утоптанный серый ковыль. Все вернулось, и в этом была справедливость. По-иному и быть не могло.

— Да, он быстр, — сказал Цаган-ламе старик, — и он помнит — короткой, звериною памятью — все свои прошлые жизни. А ты — вспоминаешь меня?

Его взгляд был суров. Цаган-лама простерся пред ним, распластавшись в холодной пыли.

— Да, — сказал он в ответ, — о Светлейший Владыка³. Было б странно мне — вас не узнать. Я надеялся встретиться с вами еще в этой жизни. И надежды сбылись.

Небо было дразнящее, зыбкое. Желто-рыжее солнце бездумно светило, лучи его гладили четки. Цаган-лама стоял на коленях, склонившись пред солнечным светом, и в душе его был восхитительно-теплый покой.

Время сделало круг. Все вернулось, и в этом была справедливость.

 

* * *

Цурухай, Первый Аргунский полк,

две тысячи четыреста пятьдесят второй год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

...И привиделось — гниль, небывалая мерзость вокруг. Чрево умершей рыбы, осклизлые петли кишок. Мухи, масляно-черные, гулко, надрывно жужжа, облепляли ее. Их дрожащие крылья звенели.

— Пшли вон. — Унгерн⁴ взял револьвер и бестрепетно целился в черно-мушиную стаю. — Вон, сказал вам!

Его взяли под руки.

— Блажит, — хихикнул Михайлов, — гоняет чертей с перепою... или чего еще там ему спьяну примстилось.

Лицо его было намокшее потом, раздутое, дряблое. Мухи кружились над ним, ослепительно-черные.

Унгерн рванулся.

— Убью! — прорычал он Михайлову. — С-сволочь... развел тут... свои безобразия... руки пусти!

Темный, злой револьвер обреченно уперся Михайлову в шею.

— Ну? — оскалился Унгерн. — Теперь — каково?

...Зазвенело в ушах, все сильней и стремительней, белый, мерный, стальной, восхитительный звон. Кровь текла по лицу — он не чувствовал боли. Мушиный, отчаянный хор нарастал.

— Руки крепче вяжите... я саблей его оглушил... господа, это ж прям невозможно... — догнало его.

Чернота разлетелась на мелкие бусины. Унгерн взял их в ладонь...

И очнулся. Он лежал на кровати, веревка впивалась в плечо. Голова была тяжкой и мутной. Вина. Нескончаемый стыд...

А потом он увидел змею. Ее пестрое тело, гремучее, страшное, мерно ползло по стене. Желтый взгляд был — огонь и смятение.

— Т-ты... — шипела змея, — не имееш-шь опоры... и от этого все твои беды... нужен ствол, чтоб обвиться... с-смотри...

И стена растворилась. За ней — было мертво. Была пустота, невозвратность. Среди пустоты — восседало на троне чудовище. В черных жестких косматых руках его были гигантские четки.

— А змея — это злость, — проревело чудовище, — видишь, я злость приручил. Я связал им хвосты и ношу их на шее. — Клыкастая пасть искривилась. — Склонись предо мною, и я научу тебя, как укрощать своих змей.

Он кивнул головой, и веревки опали. Унгерн встал перед ним.

— Я — тебе в подчинение? — Унгерн закашлялся. — Кто ты такой?

Четки сделались шумны. Запели, защелкали жалостно.

— Он — сама справедливость... — шептали они, — грозный бог Махакала⁵, великий и гневный. Он открылся тебе. Снизошел до тебя. А ты копишь сомненья... тц... тц... — щебетали они, точно птички.

Унгерн слышал их щебет. И был не согласен.

— Ну, допустим, — сказал он, — все это не бред. Не похмельные сны. Для чего это мне предлагается — главный вопрос. И цена его... — он покачал головой, — мне хотелось бы знать, прежде чем...

— ...согласиться? — осклабилось чудище. — Все очень просто — ты мне подошел. Ты готов рисковать, и душа твоя просит о цели. Я дам тебе цель. Все же лучше, чем пить с сослуживцами горькую... — Красные губы его задрожали в улыбке. — Справишься — станешь великим. Нет — скормлю тебя тиграм, а черепом четки украшу.

И была пустота. Посреди пустоты был белеющий трон. Унгерн встал на колени. Он был бесшабашен.

— Согласен, — сказал он бестрепетно. — Здесь, в гарнизоне, такая тоска. Лишь охота да пьянки. А ты обещаешь мне дивное... как там тебя... Махакала? Что я тебе сейчас должен?

— Ничто, — обронил Махакала. В черной, страшной руке его стыла петля. Он взмахнул ей. Со свистом петля опустилась...

...змеей обвилась, вышибая дыхание...

— ...Я научу тебя, как укрощать своих змей... — долетело до Унгерна.

И пустота замолчала.

* * *

Забайкальские степи,

две тысячи четыреста пятьдесят третий год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Ветер вольно резвился. Лениво гонял облака в сине-белом, пустом, гулком небе, от края до края степи. Тишина — и всполошное хлопанье крыльев. Всплеснулась трава. Темно-пегая утка ушла к облакам. Ветер мягко ласкал ее перья.

— Пошел! — Унгерн дернул перчаткой, и, яро ощерившись клювом, сокол взмыл к небесам, настигая беглянку.

...Покой. Бледно-желтое солнце над сопками. Вкрадчивый шепот травы. Унгерн тронул поводья, и лошадь неспешно пошла.

Сокол был беспокоен. Низринулся с неба, как брошенный камень, в когтях его билась, бездумно раскрыв яркий, масляный клюв, угасавшая утка. Глаза ее были подернуты тихой предсмертною мутью.

— Что чувствуешь? — жадно спросил Махакала. Он был в пустоте и повсюду. Под каждой былинкой в степи, в каждом перышке утки. В большом карем глазе коня. В соколином распахнутом клюве. — Вот — ты убийца. Как ты ощущаешь себя?

Унгерн крепко задумался.

— Я безразличен. Я лишь сделал то, что был должен, — я вынужден чем-то питаться в дороге, пока не доеду... Ведь так? Хотя... она очень жалка, эта бедная утка. И будь у меня провиант...

Махакала кивнул. В зверьих, красных глазах его вспыхнули искры.

— Запомни все то, что сейчас ощущаешь, — сказал он, и алые губы его шевелились в движении. — Покой и беззлобие. И — состраданье к тому, кого ты убиваешь. Затем, что так должен... Запомни.

И сделался малым, как мышь, и высоким, как горы. И смех его был точно дальнее эхо, и бледные слезы его укатились в траву.

...Лошадь фыркнула. Теплые губы ее равнодушно щипали былинки.

* * *

Крепость Джамбиджалцаны байшин у источника Баин-Булак,

две тысячи четыреста пятьдесят шестой год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Костер был неистов. Гневливое пламя его рвалось к темному небу. Серебряным млела луна, рассыпные, хрустальные звезды едва замечались в ночной черноте. Степь дышала, жила — тихим ростом травы, тарбаганами в норах, костром и луной. Что могло потревожить ее?

Унгерн бросил в костер завалящую ветку. Молчание длилось.

— Я знаю, зачем ты здесь, — наконец отпер губы Джа-лама, — ты хочешь понять, что с тобой происходит. Ты зол. Ты растерян. В душе твоей черная пропасть неведения... Я просвещу тебя. — Он улыбнулся. — Несложно. Я шел по тому же пути, что и ты. Мы — равны.

Он подал руку Унгерну. Унгерн принял ее.

— Я пришел в монастырь, и я был бесполезен, — продолжил Джа-лама, — дурной, нерадивый послушник, дурной, нерадивый монах. Меня часто бранили. Однажды все это закончилось дракой. Я был в дикой ярости. Я задушил того, кто меня обвинял. Я бежал. Ночевал на холодной земле, пил из луж. Стал подобен бродячему псу. Меня гнали везде, отовсюду.

Глаза его стали тоскливы. На миг, а потом в них вернулось спокойствие.

— И однажды, во сне, я увидел его. Он был красен, как кровь, он сидел в пустоте, на вершине горы из литой, ослепительной меди. Под ним был невинный и белый, сияющий лотос, а в правой руке — скорпион... — произнес он и вновь замолчал.

Унгерн ждал.

— Его звали Джамсаран⁶, он жил во дворце из костей, — отдышавшись, продолжил Джа-лама. — Король и палач, раскаленный и гневный, как пламя. Рыча, точно лютый огонь, он смотрел на меня, а потом предложил мне...

— Я знаю, — прервал его Унгерн, — что он предложил. Тот же путь, что и мне — Махакала. Несчастья сближают... Скажи, — его взгляд оживился, — зачем это все? Что хотят эти демоны?

Он поднял голову к небу. На миг — в небывалой, сплошной пустоте он увидел кровавое, мерное море, и лотос в волнах его, трепетный, царственно-белый, и красный огонь в лепестках — Джамсаран. Белоснежные зубы оскалились — демон принял его. Ледяной сокрушительный меч поднялся в высоту. Море вверглось в волненье. Джамсаран заревел.

— Наступают последние дни, — прохрипел он гортанью Джа-ламы. — Все захватит вражда и неверие. Попрано будет святое Учение. Лишенные чести взойдут на престол... и тогда — вы придете вершить правосудие. Многое будет дано вам... и спросится многое, — страшно и твердо сказал он, и злое, разбойничье пламя взметнулось над ним и, стихая, опало.

Костер догорал. Ночь бледнела. Сырой, умирающий свет разливался по тусклому небу. Последние дни...

Унгерн поднял сухую травинку.

— Не страшно? — спросил он Джа-ламу. — В служенье тому, для кого мы — трава полевая? Дыхнет — и исчезнем. Сгорим в ослепительном свете...

Джа-лама молчал. Унгерн знал, что он скажет в ответ.

 

* * *

Галиция, Юго-Западный фронт,

две тысячи четыреста пятьдесят седьмой год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Дождь лил, монотонно и вяло, сочился сквозь блеклые тучи — сплошной пеленой над окопною серою глиной. Надсадно ударила пушка. Земля содрогнулась в ответ — истощенно и глухо.

Унгерн притушил папиросу.

— Пойду прогуляюсь, — сказал он как можно небрежней. — Погоды сейчас преотличные... Резухин! За старшего будешь.

Взахлеб застучал пулемет. Упреждая, откликнулась пушка. Унгерн встал из окопа. Шаг, другой. Приближались окопы противника.

— Отчаянный! Я не ошибся в тебе, — хохотнул Махакала. Сердитый и черный, парил, точно облако дыма, над пушкой, и четки в руках его были остры, и тягучи, и звонки.

— Не бойся, — шептали они, — тц... тц... пули тебя не заденут. Они как вода. Ветер. Облако. Глина. Тц... тц... забирай их с собой... — пели четки.

Унгерн подал сигнал. Над окопом противника черно взметнулась земля. Приглушенно заахала пушка.

— Своим помогаешь? — сквозь дым произнес Махакала. — Наводишь огонь на противника... так это здесь называется? Небо, какая роскошная бойня! — Он мягко, тигрино прищурился. — Кровь. Ее вкус будоражит...

Унгерн кивнул.

— Я знал, что ты будешь доволен, — пожал он плечами. — Война насыщает. Любая война.

Махакала нахмурился.

— Нет. Лишь война справедливая. Эта — бессмысленна. Скоро она прекратится. — Глаза его желто сверкнули. — Тебе дадут орден за эту войну. Им ты будешь гордиться. Свидетельство храбрости... как у вас там говорят... — Он опять засмеялся, белея клыками во рту. — Возвращайся. Достаточно.

Дождь умолкал. Скупо сеял последние капли в размякшую землю. Унгерн шел. Пустота пред глазами его поглощала случайные звуки.

* * *

— Ни царапины! Надо ж. — Резухин вздохнул, недоверчивый взгляд его был осторожен. — Под самым огнем. Как на верную смерть... Впрочем, ты изменился. Давно замечаю. С той самой поездки к Джа-ламе... — Лицо его сделалось строгим. — Хотел расспросить тебя...

Он замолчал.

— Валяй, спрашивай, — Унгерн стряхнул папиросу, — все, что можно, — отвечу.

Резухин задумался.

— Правда, что пули его не берут? — наконец произнес он, прищурясь. — И врагам он умеет глаза отводить. Казаки его как-то, разбойника, взять собирались. Окружили отрядом. А он закрутился на месте, завыл, точно волк, зашипел, как змея, — и в казачьем отряде тотчас друг на дружку набросились с криками «Вот он! Руби негодяя!». И бились друг с другом... Джа-лама смотрел и смеялся.

Унгерн тяжко вздохнул.

— Правда. Пули — они как вода. Как песок... у меня в кулаке. — Он коснулся шинели. — Смотри, — прошептал он Резухину, — вот чем меня убивали.

И Резухин смотрел, изумленно, невидяще.

— Правда. Пули... — сказал наконец. — Будто сплющились. Будто о камень... — Нервически дернул щекой. — Что за фокус? Джа-лама тебя научил?

Его руки дрожали. Унгерн хлопнул его по плечу.

— Ну, допустим, не он. И, допустим, не фокусу. — Он подмигнул. — Что еще интересно? Про знамя-сульдэ его, черное, кровью кропленное, — хочешь спросить? Как Джа-лама принес ему жертву — того, кто в отваге его сомневался. Достал его сердце, дрожащее, точно зайчонок, — и съел перед знаменем. Кровью — окрасил древко́. Это правда, Резухин. Как то, что стою я сейчас пред тобой, невредимый и целый.

Резухин поморщился. Взгляд его стал осторожно-брезглив.

— Нехристь он, этот самый Джа-лама. Вот у себя и чудесит. А ты... — недоверчиво хмыкнул, — ты ж вроде крещеный. И вся эта дикость разбойничья... ч-черт... или я ошибаюсь? Да кто ты теперь? — Его голос сорвался.

...Паучье ткалась пустота. На сияющем троне ее восседал Махакала.

— Не знаешь? — ехидно оскалился он.

— Нет, — сказал ему Унгерн, — не знаю.

* * *

Персия, Кавказский фронт,

две тысячи четыреста шестидесятый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

А тюльпаны цвели, вызывающе красно и гордо. Пожар на зеленом лугу, беспокойное, ярое пламя. И цветастые бабочки — искрами в нем.

— Революция, — Унгерн смотрел с отвращением, — власть голытьбы. Красный бант на одежде — сейчас это модно... Семенов! — Рука его смяла тюльпан. — Как тебе это все? Не находишь забавным?

Тюльпан пламенел, тонкий, красный, отважный. Унгерн сунул в петлицу изломанный стебель его. Унгерн ждал.

— Про... любили страну, — зло ответил Семенов. С хрипо́тцей откашлялся. — Да-а... Что хорошего ждать, если сам государь император отрекся и всякая шваль в Петрограде теперь заправляет? Кере́нский... Да кто он такой, чтобы я ему кланялся?

...Вечное пламя тюльпана. Острый, злой, негасимый огонь.

— Я напомню тебе, — произнес неожиданно Унгерн. — Джа-лама, разбойник монгольских степей. Когда всю власть в стране захватили китайцы, скорбел он недолго. Собрал недовольных — и начал борьбу. Что мешает и нам...

Он осекся. Тюльпан на груди был болезненно-жгуч.

— Ничего не мешает. — Семенов насупился. — Я — остаюсь монархистом, как ты... черт бы всех нас побрал! И таких, сохранивших еще представленье о чести, достаточно, чтобы... к ногтю эту шваль... все банты эти красные... — хищные пальцы его заметались по воздуху, — вешал бы всех... без разбору...

А тюльпан облетал, красным, горьким, отчаянным пламенем. Сила и стойкость цветка. Неизменность его — восхищала.

— Последние дни... — Унгерн поднял с травы лепесток. Как разверстая рана в ладони. Обет. Обещание. — Как предрекал Джамсаран. Я услышал его... Я услышал тебя, Махакала! — вскричал он беззвучно.

И взметнулась трава. Разлетелись беспечные бабочки. В черной, зябкой, немой пустоте — рос тюльпан. Он был хищен. Он был Махакалой.

И Унгерн склонился пред ним.

* * *

Станция Даурия,

две тысячи четыреста шестьдесят первый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Снег падал, густыми, тяжелыми хлопьями. Черные всполохи птиц в белом, пасмурном небе — и рельсы под ним, бесконечные, долгие рельсы. Вагоны гудели устало; скрипя, поезд двигался к станции.

— Унгерн, к нам гости. — Семенов скомка́л телеграмму. — Ты можешь представить себе: сам помощник морского министра... советская сволочь... то-ва-рищ Кудря́шев пожаловал!

Взгляд его сделался хищным.

— Как же так? — перебил его Унгерн. — Товарищ же знает, что здесь его встретят... как должно. — Он чиркнул рукою по горлу. — Нам тут большевистская дрянь не нужна. Еще агитировать станет казаков... — рассеянно вымолвил он.

Поезд встал, просигналив натужно и хрипло. Вагонные двери открылись.

— Так он вусмерть напился в Чите со своею командой и забыл пересесть на экспресс, чтобы ехать в обход нас. — Семенов был весел. — Что, не помнишь, как это бывает?

— Не помню, — нахмурился Унгерн. — Не пью и другим не советую. Зряшное это занятие.

Снег был — молодой и хрустящий. Следы на нем были глубоки.

— Приехали! — Унгерн взошел по ступеням. Вагон был притихший и сонный. Купе, зеркала. Развернулся. Толкнул приоткрытую дверь. — Ты — помощник морского министра товарищ Кудряшев?

Растерянный взгляд.

— Да. Так точно... — На лбу — испарина. Дрожал. Умоляя, тянул к нему руку: — Пощады! Согласен служить у Семенова... во искупленье всего... пожалейте... повинен...

Вагонные тени сгустились. В сплошной, одуряющей тьме — огневым воссиял Махакала.

— Ну, что чувствуешь? Злость? — деловито спросил он. — Желание мести? Это враг твой сейчас. Его жизнь — в твоей длани.

Унгерн был осторожен.

— Какая там месть... Расстрелять — и забыть. Одной сволочью меньше. — Он сжал револьвер.

Снег за окнами был неизменен.

— Комиссара — в расход, — произнес со спокойствием Унгерн. — Его спутникам — сотню плетей и отправить обратно, откуда приехали.

...Снег заметал. От вагона, цепочкой, тянулись следы. Унгерн ждал. Ожиданье его было белым, пустым, равнодушным.

— Пли! — взметнулось над сопками. Грохот. Отчаянный вскрик.

Махакала парил, распростершись над снежною гладью.

— Совершенство... — сказал он с восторгом. — Эта истина, «надо щадить все живое», — для тех, кто стремится к нему, кто еще не достиг. А достигшим — я дам свою истину... — Красные губы его искривились. — Убей одного, чтоб спастись могли тысячи. Душу его от грехов очищая, бери его грех на себя... В этом смысл Учения.

И исчез в ослепляюще белом снегу. Унгерн был одинок.

— А ты с кем говоришь-то? — Семенов стоял рядом с ним, настороженно слушал. — Сам споришь с собою и сам отвечаешь себе. Заболел, что ли? — Брови его приподнялись.

— Помстилось тебе. — Унгерн сплюнул на снег. — Мне болеть сейчас некогда — столько всего впереди... — произнес он мечтательно. — Жечь большевистскую гниль. Избавлять от заразы Россию. Все возможно сейчас, понимаешь?

Семенов смотрел с недоверием.

— Сдюжим ли? Больно масштабна задача... Не так много людей у нас, да и с оружием — все не так гладко...

...Снег был изнуряюще долог.

— Ну а что предлагаешь — смириться? — Унгерн взглянул в упор. — Бежать за границу? Оставить страну коммунистам? Таким, как Кудряшев?

— Да я...

И Семенов замолк. Белый снег стал сильнее и гуще.

 

* * *

...Стол, чернила, стальное перо, черный, галочий след на бумаге. Выгорала свеча — тусклый, желтый, засаленный свет. Сон — урывками. Ночь недолга.

— Ты все пишешь, — сказал Махакала. Косматые руки его обезьянье скользили по воздуху. — И кому же? Зачем?

Долгохвостые змеи шипели:

— Зря... пустяш-шное... ты не пиш-ши, говори все, что хочешь сказать... ведь слова значат больш-ше... бумага — бумагой останется... ш-ш...

Извиваясь, вползали в чернильницу. Дым. Унгерн видел себя в золоченом дацане, перед статуей Будды. Чадила лампада. Монахи ударили в гонг.

— Ну так что ж, говори, — произнес снисходительно кто-то. — Я должен услышать, что ты предлагаешь.

Он был в черных очках, с тонкой, острой ореховой тростью. Невидяще вел ей по полу, считая шаги. Мертвый взгляд его был неподвижен.

...Но Унгерн узнал его.

— Бо́гдо-гэгэн, о Светлейший Владыка! — Склонился пред ним, пряча пальцы в чернилах под желтым халатом. — Мне так жаль — вы сейчас в заточении...

Трость задрожала. Змеино задвигалась тень на стене.

— Под домашним арестом, — сказал ему Богдо-гэгэн. — Святотатцы-гамины...⁷ — Вздохнул. — Если б было возможно — они бы убили меня, как убили царя Николая.

И погасли лампады. Дацан потемнел — грозово, неотвратно. И тотчас надвинулись змеи.

— Больш-шевизм — это зло... — прошипели они в унисон. — Его лож-жь убивает... борис-сь...

— Я готов, — сказал Унгерн, — но только нужна мне военная помощь — монгольских князей и маньчжур. Вы должны быть свободны, должны снова править, Светлейший Владыка... я дам вам другую империю — больше, сильнее, чем прежняя. Ту, что была, пока жил Чингисхан.

Раскаленная тьма нарастала. Внутри нее — лотосом плыл Махакала. Глаза его были закрыты, густые ресницы — опущены вниз.

— Я вижу, — косматая тень шевельнулась, — в душе мой слуга, этот Богдо-гэгэн, очень слаб. Но поддержка твоя укрепила его. Он поверил... а вера — уже половина успеха. Считай, что монголы сейчас на твоей стороне. Маньчжуры же... — И Махакала задумался. Звякнули четки, серебряно, тонко. Точеные их голоса наполняли дацан. — А с маньчжурами ты сам придешь к соглашению. Будет несложно... — туманно сказал он.

И стены дацана развеялись. Унгерн сидел за столом. В его правой руке костенело перо. В левой — жалко хрустела бумага.

— Слова значат больше... бумага — бумагой останется... — эхом пропело далекое.

Унгерн скомкал бумагу и бросил на стол.

* * *

Пекин,

две тысячи четыреста шестьдесят второй год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Мопс был толстый, смешной, неуклюжий. Фыркал, хрюкал. Гонял краснобокое яблоко в сочной зеленой траве. Яблонь строгая тень простиралась над ним.

— Уморительный, правда? — сказал Чжан Куню. — Он считает себя превосходным охотником. Как-то в спальню ко мне залетела летучая мышь. Славный Синь, — взгляд на мопса, — ухватил за крыло ее, выл и долго трепал. Я проснулся в волнении. Я беспокоился, но... Синь принес мне добычу и был перепачкан в крови. Я хвалил его. Он был достоин похвал... нет, не вздумайте гладить его! Он не любит.

Унгерн хмыкнул. Поддел сапогом заскрипевшее яблоко. Мопс смотрел на него и чихал в возмущении.

— Будет, Синь, будет злиться, мой славный! — умиленно сказал Чжан Куню. — Это гость, он пришел, чтоб со мной пообщаться. А с тобой мы потом поиграем... Печенье! Синь, желаешь печеньку? — Он хлопнул себя по карманам.

Мопс сопел. Встав на задние лапы, тянулся к Чжан Куню. Пучил масляно-черные глазки.

— Ах, да. Это дело, — Чжан Куню подмигнул, — о коем писал мне Семенов. Я должен подумать. Вы знаете, я очень многим рискую. Мне следует высчитать риски и после — решать. Непростая задача... Выплюнь камушек! Фу! — замахал он руками на мопса.

Свесив красный язык, мопс уткнулся в ладонь его черным расплющенным носом.

— Так что передать атаману Семенову? — Унгерн взглянул на Чжан Куню. — Что вы в размышлениях все еще? Сколько нам ждать? — произнес в нетерпении.

Мопс заскулил.

— Синь волнуется. — Голос Чжан Куню дрожал. — Синь подумал, что вы захотели обидеть его... глупый, маленький Синь, с нежным, чутким сердечком.

...Зной и яблони. Черные тени в траве. Мопс, жующий травинку, подобно пугливому зайцу...

Бездумье. Бессмысленность.

* * *

— Ну, считай, отдохнул, — злоехидно сказал Махакала, и его шестирукая тень покачнулась. — Это ж Пекин. Здесь покой и роскошество. Что ж еще может желать себе воин в награду? — Сверкнул белозубой улыбкой. Паучье скользнул по стене.

Незаметность.

— Так что — возвращаться ни с чем? — Унгерн сжал кулаки. — Сказать атаману Семенову, что генерал, его старый знакомец Чжан Куню, опять в свои игры играет? Ни да говорит и ни нет? И военной подмоги — не будет?

Махакала осклабился:

— Это ж Пекин. Говорить осторожно — традиция. Ты ее хочешь нарушить?

Шаги за стеной. Унгерн вскинулся.

— Что, интересно, за гость ко мне на ночь? Не знаешь?

Махакала молчал. Его пальцы скользили по четкам.

— Тц... тц-тц... — птичье пели они, — все решится. Доверься ему...

Дверь открылась.

— Опять эти яблоки! — Унгерн вздохнул.

На фарфоровом блюде лежали они — как рубины, как желтое золото.

...Роскошь. Покой.

— Отдыхай, тебе нужно, — сказала служанка. Поставила блюдо на стол. Улыбнулась. — В пекинских садах восхитительно красные яблоки.

...Слишком юна и красива. Плоды ее щедры.

— Ну это ж Пекин, — пробурчал Махакала. — Приветствовать гостя — традиция. И да, ты ошибся. Она не служанка. Она притворяется ею... как всё, что тебя окружает в Пекине.

И, черно и страшно дыша, обратился в гигантского тигра. Глаза его были желты, как огонь.

А «служанка» смеялась.

— Я пришла посмотреть на тебя... и того, кто стоит за тобою, — сказала она. — Да, меня зовут Цзи. Я из рода Чжанкуй. Я — сестра генерала Чжан Куню.

...Бесстрашно погладила тигра. Фарфор ее кожи. Изысканность рук.

— Махакала, — сказала она, — невозможно ужасное чудище. Я не боюсь его. Ты не боишься.

Смотрела открыто. Глаза ее были ясны. На коленях ее были черные змеи. Изнывали, вились. Яд их был беспощаден.

— Бери меня в жены, — сказала она, — я из рода Чжанкуй. Я скажу генералу, чтоб он помогал тебе. Он станет слушать меня.

Ее брови нахмурились.

...Черные змеи и тигр.

Унгерн взял ее за руку. Хрупкие, сильные пальцы. Цзи закрыла глаза. Ее белая кожа светилась.

— Четки из черепов... — прошептала она, — как звенят они... злее и злее... как сводят с ума. Ты их слышишь?

Лицо ее сделалось близко.

— Каждый миг. — Унгерн обнял ее. — Не бывало еще, чтоб они замолчали.

 

* * *

Долина Терельджин-Гол,

две тысячи четыреста шестьдесят третий год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Ветер был — злой, колючий. Толок ледяную крупу в прохудившемся небе, поземкою жался к земле. Точно сопки, белели сугробы. Мело под развесистый кедр.

— Я доволен тобою, мой верный слуга, — произнес Махакала.

Весь в хлопьях снежинок, он вышел из кедра, как дым, как тягучий и черный туман. Бесконечно большою змеей обвился вкруг ствола. Четки тонко, морозно звенели.

— Тц... тц... все идут за тобою... большая война... покарать святотатцев-гаминов... даже сам Далай-лама прислал тебе помощь... великое дело... — плели голоса.

Равнодушие неба. Бесстрастность.

— Я рад, — сказал Унгерн молчащему кедру, — что все так удачно случилось. Гамины глупы. Они думают, что запугали монголов, закрыв под арест Богдо-хана. Они ошибаются. Можно стерпеть очень многое... но не глумленье над верой.

Четки трещали, как птички. Пронзительно, остро и зло.

— Тц... тц... тц... но еще остается условие... выполнишь — будет победа твоя. Нет — твое поражение... тц...

Унгерн вслушался.

— Что за условие?

Кедр заскрипел, необъятный, зеленый и кряжистый. Стаей взметнулись снежинки. Змеей извиваясь, с вершины его поднялся Махакала.

— Победа потребует жертвы, — сказал он, и красный, как пламя, язык — показался из пасти его. — Мне нужна ее кровь, ее кость, ее мясо. Огонь очищающий... — Тяжко вздохнул.

Снег подле него обратился в кипящую воду. Сквозь пар — танцевал Махакала. Улыбка его рассекала, как нож.

Унгерн вскинул ладонь. На ладони остались кровавые капли.

— Что ж, я понял тебя. Соглашение — в силе, — сказал он. — Кропленные кровью знамена священной войны, так сказал мне Джа-лама. Так ты повторил. И так будет.

И снежинки опали над ним. И привычно пришла пустота.

* * *

Снег затих. Небо было вечерне и сонно. Звезды — холод, хрусталь! — восставали над кедром. И одной из них, злой, ледяной и алмазною, — был Махакала. Всевидящий взгляд его ранил, как лезвие.

Унгерн вытер слезящийся глаз.

...Вспоминал — неотрывная тяжесть — морозное солнце над лесом, полуяркое, робкое, в дымке. Полозья — по хрусткому снегу. Обоз — чередою телег... и дерюгой укрытые трупы. Как сжало в груди. Как пришло — ясно, вмиг! — осознанье того, что не выправить. Гнев исчезал. Сострадание — длилось.

— К кому — состраданье? — змеино шипел Махакала. Скользил по сугробам, лоснящийся, черный, как змей. — К убийце? Который прикончил своих, там, в обозе, в пути? Дал им яду — мол, сдохнут и так, я им просто кончину обле́гчу?

Смеялся. Снежинки кружились над ним, словно нимб, белый, призрачный.

Унгерн вздохнул.

— Да. К Чернову. Мне жаль. Зло, что он сотворил, — не исправить. Ему оправдания нет... — Замолчал ненадолго. — Но нет и причины для гнева. Все просто... не ты ли учил меня этому?

Ночь. Морозные звезды. И кедр, возносящийся в небо.

— ...Что делать с Черновым? — спросил осторожно Резухин. Стоял рядом с ним. Тер замерзшие щеки. Сомнение в голосе. Страх. — Дать плетей для науки и... черт с ним, простить или...

Унгерн скривился.

— Хорош! Предлагаешь прощенье убийце. А если бы ты был тогда в том обозе, израненный? Если б тебе он дал яду... чтоб все золотишко, что есть при тебе, прикарманить? Тогда бы — простил? Извини, друг, — не верю. В тебе благородство играет. Да вот только Чернов бы его, знаешь ли, — не ценил.

Засмеялся. Голодно прищурился звездам. Их блеск ослеплял.

— Значит... — голос Резухина был неуверен, — в расход его? Прямо сейчас? — Потянулся рукой к револьверу. Осекся. Смотрел вопросительно.

Унгерн мотнул головой. Подал знак казакам.

Подтащили Чернова. Он плакал. Он был вызывающе жалок.

— Привяжите его прямо к кедру. Пусть звезды увидят. — И Унгерн махнул рукавом.

В небесах просветлело, короткою вспышкой. Холо́дно и слепо. И тотчас — ударила молния. Кедр охватило огнем.

— Махакала, охочий до крови и мяса! — услышалось Унгерну. — Пеплом покрытый костров... принимай свою жертву...

И ярый огонь танцевал. И над ним, распростершись, — ждала шестирукая тень.

* * *

Урга⁸,

две тысячи четыреста шестьдесят третий год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Небеса были черны. По-совиному кругло глядела луна. Перламутровый свет ее вскользь изливался на крыши субурганов⁹ и глиняных фанз¹⁰, млечны, белы, тихи были храмы в божественном блеске ее.

Глухо, рваною дробью стучали копыта по снегу. Унгерн въехал в Ургу. Лунный, острый, серебряный холод струился по венам, Урга насмехалась, Урга призывала его. Вопреки — и напрасно.

Конь замешкался. Тени — и гулкая площадь. Над нею парила луна — гордо, царственно, важно. Конь заржал, по́дняв голову к небу. Луна отозва́лась — чуть слышно звеня. Унгерн тронул поводья.

Голубые следы на снегу — выдавали. Он здесь. Он приехал. Он бдит. И луна — не помеха ему. Как и черные стены Урги. Как и ружья ее часовых, молчаливые, точно набитые снегом. Луна обличала. Унгерн ехал навстречу — по улочкам бледной Урги.

Возвышался дворец — дивный, строгий в пронзительно-остром сиянии. Мертво смотрел на луну. Тосковал. У дверей — тосковал часовой, он заснул, и луна в его снах была хрупкой, как лед, и хрустящей.

— Бессовестный! Спать на посту... — проворчал ему Унгерн. Достал из-за пояса длинный ташур¹¹. Размахнулся. Толкнул часового с размаху. — А ну, просыпайся, бездельник!

Луна взволновалась. Разбились хрустальные льды, и осколки низринулись с неба. Урга просыпалась. Урга открывала глаза сквозь тяжелые, снежные сны.

— Это Цаган-Бурхан! — завизжал часовой. — Он проник невидимкой за стены! Он всюду! Он здесь! Махакала ведет его! — Ужас метался в глазах.

Махакала поморщился.

— Небо, как он голосит. Ну веду. И что дальше? — Косматые руки его придержали коня. — Не ори. Я приснился тебе. И ташур по загривку — приснился. И этот проклятый дворец, где сидит этот подлый гаминский наместник Чен И... как он мне надоел! Все вокруг — это только видение. Сон. Просыпайся!

И Унгерн проснулся. Луна была крупной и спелой, серебряно била в окно. На границе меж светом и тьмой — сторожил Махакала.

— Ты был там, — сказал Махакала небрежно, — в вишневом халате и белой папахе. Проехал по улицам, всех распугал... а потом — испарился, как дым, на глазах у гаминов. Надолго запомнят... — Оскалился желто и страшно. Налитые кровью глаза обратились к луне.

— Я поверю, — сказал ему Унгерн, — хотя... я давно уже путаю сны и реальность, как этот несчастный гамин. Может, ты — это тоже видение?

Он засмеялся. Он знал, что ответят ему.

 

* * *

Гора Богдо-Ула,

две тысячи четыреста шестьдесят третий год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

И горели костры — лисий, рыжий огонь. Беловьюжило. Снег — частый, липкий, густой, непрерывный и нудный — все падал. Костры пожирали его.

— Ну вот, застращали гаминов, — сказал с наслажденьем Резухин. Облепленный снегом, стоял у костра. От одежды лениво шел пар. — Хорошо ты придумал — костры поджигать на священной для нехристей этих горе. Днем и ночью. Они там решили, что ты ихним духам приносишь какие-то жертвы. Трепещут. Ждут кары... — Хихикнул. — Ну, ждать им осталось недолго.

Огонь восставал над горою, высокий и дивный. В лукавом сиянье его меркли синие звезды. Унгерн сонно прищурился. Черный, как дым, над великим огнем танцевал Махакала.

— И ты ожидаешь... — сказал ему Унгерн. — Терпенье твое безразмерно... Резухин! А ты б — помолчал насчет «нехристей», право. Их вера достойна. Пора проявить уважение. Здесь, на священной горе. Над Ургой. — Он всмотрелся в огонь.

А костер ликовал. Сизый дым поднимался над елями черной, могучей горы. В раскаленном дыму вился, ждал Махакала.

Резухин не видел его.

— Виноват, — проворчал он безгневно, — не буду. Ну так, собственно, с чем я пришел... Этот самый Тубанов, шпион из Урги... вот что пишет. — Он сунул бумагу.

Унгерн взял ее в руки. Вчитался.

За левым плечом — наблюдал Махакала. Клыкастая пасть его скалилась.

— Верно, — дохнул он слепящими искрами, — прежде чем брать Ургу, надо бы Богдо-гэгэна оттуда спасти. Гамины способны убить его в злобе. А новый слуга мой, мой Богдо-гэгэн, возродится не скоро... — прибавил задумчиво он.

Ярый, страшный огонь охватил его, вихрем обрушилось пламя. Смеясь, Махакала исчез. Унгерн был одинок.

— Так, — он сунул за пояс письмо, — наш лазутчик доносит, что к Богдо-гэгэну, в Зеленый дворец, допускаются ламы. Проделаем фокус — пусть наши тибетцы оденутся ламами. Спрячут кинжалы в халатах. Проникнут к нему во дворец. Перережут охрану. И выведут Богдо-гэгэна сюда, в монастырь на священной горе...

...к раскаленному свету костров. В бесконечность, где ждет Махакала...

...всегда ожидает его.

 

* * *

Урга,

две тысячи четыреста шестьдесят третий год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Унгерн грезил. И было видение. В нем — был закат над Ургой, лихорадочно-красный, и долгие тени на темном снегу. Снег окрасился кровью. Видение стало тревожным.

— Бегут! — прокричали под ухом. Раскатисто рыкнула пушка. Слепящее облако дыма поднялось над ней. — Побежали гамины!

Видение скрылось в дыму. Воспаленное солнце на небе и грязный, утоптанный снег. На снегу были трупы. Их было великое множество.

— Кровь их ярко-красна и приятна на вкус-с, — прошипел Махакала. Великою черной змеей он струился по снегу, и мертвые, злые глаза его впе́рились в Унгерна. — С-смерть... — сказал Махакала, — небытие... Что может быть лучше его? Что его справедливей? Не стоит ценить свою жизнь. Жизнь — иллюзия, ложь. Умирая, проникнешься правдой.

Змея возрастала. Ее раскаленная пасть нависала над Унгерном. Яд ее капал на снег.

— Они воют, как кош-шки, — шипел Махакала. — Трусливо бегут из Урги. Впереди, на авто, в окруженье конвоя — удирает Чен И, этот глупый гаминский наместник... как он мне надоел! — Белоснежные зубы оскалились. — Он негодяй. Он себя опозорил. Он должен был драться с тобою на саблях, и ты бы убил его. Честная смерть. И зачем ее так избегают?

Солнце село. Пришла темнота. Бесконечная ночь. Удивленно попрятались звезды, луна закатилась за тучу. Видение длилось.

— Так это взаправду? — сказал ему Унгерн. — Я вовсе не сплю?

Махакала смеялся.

— С-смотри... — прошипело его раздвоённое жало. — И с-сам понимай, что с тобой происходит...

Урга наводнилась собаками. Черная шерсть их была невозможно косматой. Белели клыки в темноте.

— Трупоеды, — сказал Махакала. — Их голод — реальность...

Испуганно всхра́пнула лошадь. Лохматые псы наступали. Их голод — томил.

— Вон! — прикрикнул им Унгерн. Морозное облачко пара ушло изо рта. — Вон отсюда... пошли!

Замахнулся ташуром. Псы яростно взвыли. Тоска пронеслась над Ургой.

Ночь была неоглядной.

— ...Иллюзия, — мягко сказал Махакала. — Твое пораженье. Победа. Побитые псы. Пробуждения. Сны. Ничего не имеет значения. Даже ты сам.

И бесшумно осыпался снегом.

...Видение длилось.

* * *

Чугунная печка дымила. Сорочье трещали дрова, разгоралось с ленцой, в неохотку. От окон ползли сквозняки.

«Точно змеи, — подумалось Унгерну, — серые, блеклые, вялые. Тонко шурша, подползают все ближе. Глаза их мертвы, в них — забы́тие. Змеи...» Представилось — душно и страшно — их гладкая кожа, узор чешуи. Глаза, будто иглы, пронзительно острые. Унгерн поморщился. Боль. Точно холод — каленые змеевы взгляды. Они были близко, дивились на страхи его...

Дверь открылась.

— Проситель к тебе, — усмехнулся Резухин, — с собачкой. Китайский купец. Перепуган до крайности. Впрочем, пренагл. Допустить или выгнать?

— Пусть входит, — нахмурился Унгерн, — с собачкой...

...Вошел, в беспрерывных поклонах, с приклеенной, жалкой улыбкой. Морщины на лбу. На руках — пекинес.

— Господин, проявите ко мне милосердие! — бухнулся в ноги. — Ограбили лавку. Забрали товар...

— Кто ограбил? — прервал его Унгерн. — Докладывай все по порядку.

...И стало черно. В черноте были змеи. Их было великое множество.

— С-слушай! — шипели они. — И потом не тверди, что не слыш-шал...

...Сквозили. Распались на малые части и сбились в клубок. Точно скомканный дым над чугунною печкой...

— Да ваши казаки ограбили! — глухо послышалось Унгерну. — В лавку ворвались, товары — в мешки. Пригрозили убить, если буду противиться... — Всхлип. — Посодействуйте...

Унгерн встряхнул головой. Бесконечные змеи исчезли. Их тени шипели в углу. Пекинес наблюдал с любопытством.

— Ну что? — произнес Махакала над ухом. Он был невесом, точно воздух, прозрачен и тонок на вид. — Интересно, какое ты примешь решение. Я предвкушаю... — Хихикнул.

Чугунная печь загудела.

— Узнаешь грабителей? — Унгерн смотрел на купца. — Проведу перед строем. Укажешь на тех, кто бесчинствовал.

Взгляд — с облегчением.

— Да, господин, — закивал, зачастил. Беспокойные складки на лбу распрямились. — Пекинес их запомнил. Мой сторож. Бросался на них. Был отважен, как лев... — Неприкрытая гордость.

...Шипение змей. Снежный шелест их тел. Махакала смеялся:

— И что? Как накажешь? Свои ведь... а этот — чужой, безусловно, китаец. И сторож его, со слезящимся глазом.

...Огонь. Сквозняки.

— На воротах повешу, — сказал с безразличием Унгерн. — Чтоб я мародеров прощал? Не дождешься.

Холодный кивок.

Пекинес заурчал.

— Уважаю, — сказал Махакала. Шестирукая тень его слепо ползла по стене. — Я в тебе не ошибся, слуга мой надежный... Ты прав. Справедливость — едина для всех. Исключения быть не должно, по кармическим, честным законам...

Завыло в трубе. Тонкий, точно иголка, взошел Махакала. Скользнул за печную заслонку — и сгинул.

И тотчас пришла тишина.

* * *

Урга,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Трубы грянули — гулко и страшно. Рассеяли стаи ворон. Почерневшее небо Урги стало тесным от хлопанья крыльев. Ярко-желтое солнце — и снег, ноздреватый и чахлый. Зима оставляла Ургу.

— Загостились мы. — Унгерн прищурился. Солнце щипало глаза. Высоко над Ургой в ослепительном небе — курчаво плыли облака. Будто дивные лошади, белый небесный табун. — Что ж, пора бы и честь знать.

Завыли визгливые дудки. Парча, серебро — развернулись знамена. Урга ликовала. Восторги ее оглушали.

— А то ж! — На Резухине был ярко-желтый халат и монгольская шапка. Князь среди князей. Улыбался ехидственно. — Я хоть сейчас, с удовольствием. Странно мне здесь... — произнес он с тревогой. Глаза просветлели. — Все как будто взаправду — что ты сочинил. Про какого-то демона... или божка этих местных, что нам помогает. Порою мерещится, будто он тут. За плечом у тебя... — Его голос принизился. — Черный, косматый. Следит... А монголы зовут тебя Цаган-Бурхан, «Белый бог». Отчего?

Колесница надвинулась. Золото, трубы. Высокий, торжественный звон. Колокольчики пели. Плескалось парчовое знамя. Под ним, неподвижный, как статуя, в черных очках, — ехал Богдо-гэгэн. Мертвый взгляд его был устрашающ.

— Оттого, — Унгерн был терпелив, — что все это не сказки. Только ты ж все равно не поверишь. — Махнул обреченно рукой. — Что тебе толковать? Снова скажешь — «помстилось»... Впрочем, ладно. Легенда у них, стародавняя. Что придет из Страны Мертвецов, страны северной — Белый Батыр. И спасет их, монголов, свободу — от нежити лютой. И случится все это при Богдо-гэгэне Восьмом. Помогать же батыру возьмется...

— ...божок этот местный? — закончил Резухин. — Занятно. Так, значит, они тебя этим батыром назначили? Все потому, что гаминов изгнал из Урги? Гм... напомни-ка, дальше там что, по легенде? — сказал он усмешливо.

...Солнце, ветра и знамена. Урга предвесенняя. Время — легенды и быль.

— Дальше — все как обычно, — поморщился Унгерн, — как в этих легендах бывает. Батыр двинул обратно на север — своих выручать, от своей уже... нечисти. Только предали его. И страну он не спас. Так и сгинул в темнице. Такой вот конец... удручающий, правда?

Резухин кивнул.

— Так и думал — поганством каким-нибудь кончится. Нет чтоб добром... — сплюнул в снег. — Нет, я прав же?

Оркестр взыграл. Площадь полнилась. Толпы. Один за другим — на колени. Восторг.

— Славься!

Богдо-гэгэн улыбался. Процессия шла.

...На Ургу наступала весна.

* * *

Слон был грузный и серый, большой, как гора. Он стоял за решеткой, и желтые бивни его шевелились. Слон мерно жевал. Его взгляд неотрывно скользил по охапке душистого сена.

Унгерн мельком взглянул на него.

— Презабавно.

— Слона подарил мне ваш царь Николай, — сказал Богдо-гэгэн. — С уваженьем ко мне и как равному — равный. Россия была велика... — Он задумался. — Жаль, что все так получилось. Что эту страну поразила болезнь — большевизм... — произнес он с отчетливой горечью. — Знаю, лечение будет болезненно долгим. Но я все же верю в успех. Все зависит от вас!

— От меня. — Голос Унгерна дрогнул. — Теперь от меня лишь. Семенов... — замялся, — был вечно в сомнениях. Время шло — и сомнения сломали его. Он бежал. Он страшился меня... и того, кто стоит за моею спиной. Днем и ночью стоит.

...Слон сопел. Его сонные веки зажмурились. В грезах своих он, должно быть, гулял по бамбуковым зарослям, солнце пекло его спину, и роскошные птицы, крича, проносились над ним. Слон вздохнул, пребывая в тоске.

— Он лишен права выбора, — мягко сказал Махакала. Струящийся, черный — сидел на спине у слона. В мертвой правой руке его белым светился пустой человеческий череп. — Он глуп и невинен. А ты — знаешь многое. Многое можешь решать... я тебе не указ, — произнес он с притворным смирением. — Если ты слаб — отступи. Как Семенов. И никто не осудит — ни Богдо-гэгэн... и ни я.

Унгерн стиснул кулак.

— Я поклялся, — сказал он сквозь зубы... кому? — Я решил, что продолжу борьбу. Я пойду до победного. Все, кто мне верен, — со мной. А неверных — к чему вспоминать... — Взгляд его потемнел.

Бледный череп оскалился. Свет его — стал алмазным и злым.

— Что ж, — услышалось Унгерну, — значит — со мной до конца. И обратной дороги не будет.

И стало черно. И взревело громово. И молнии били вокруг. И сияние их возрастало...

...и слон затрубил. И все стало как прежде.

— Вы слышали? — Богдо-гэгэн улыбнулся. — Махакала был здесь. Он приехал верхом на слоне. Он был страшен, космат и свиреп. Он велел, чтобы я отдал вам свои четки из черного жемчуга...

— Я их приму с благодарностью. Это великая честь.

Четки щелкнули птичье. Зарок. Соглашение...

...клятва была скреплена.

* * *

Берег реки Желтуры,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Река была ти́ха, кротка. Беспечальные воды ее отражали траву, клочковатую, буйную, небо и дальнее, ясное солнце. На дне ее, глинистом, топком, скрывались ракушки и камни, средь них мельтешили мальки. Всплеск — и тотча́с взволновалось, волна беспокойно царапнула берег. И стихло.

— Вода скроет все, — произнес Махакала, — воде доверяй.

Он сидел на широкой коряге у берега, руки играли с трезубцем. Глазами скользил по воде — черный, страшный, паучий. Блестела река. Припекало нежаркое солнце. В траве надрывались цикады.

— Согласен, — сказал ему Унгерн. — Она превосходна, когда заметаешь следы... Пленных к берегу!

Он подал знак казакам.

...Вели, подгоняя, — молчащих, с застывшими лицами. Встали вокруг. Ружья — наизготовку:

— В расход бы их всех!

— Погодите — «в расход», я сперва побеседую. — Унгерн всмотрелся. — Так. Вот что, товарищи. Есть у вас шанс. Предлагаю единожды...

Смех. Напоказ, нарочито:

— Предать предлагаешь? Идти в твое войско? Спасибо, наслышаны! — Взгляд молодой и нахальный.

...Далекое пенье цикад. Тихий хор нарастал.

— Ну зачем же так сразу — «предать». — Унгерн был благодушен. — Ну ты что — коммунист, в самом деле? Не верю. Крестьянин. Отца твоего большевизм разорил. Отобрали корову, зерно — в продразверстку... А ты — за них биться? За их идеалы гнилые?

Вода заиграла. Трезубец мелькал на волнах. Махакала резвился.

— У вас намечается диспут? — Клыкастая пасть распахнулась. Повеяло стухшею рыбой. — Любопытственно, чья агитация лучше!

Исчез, обратившись в корягу. Вода улеглась.

— А за что ж предлагаешь? — Смешок. — За твой бред... белый бог... или как там тебя называют, барон-кровопийца? Ты что, полагаешь всерьез, будто этот... как там его... Махакала — взаправду?

Ткнул пальцем в корягу. Смотрел, не боясь.

— Ты безумен, барон. Больше, чем твой отец, — всем известно, что он...

...И вода поднялась высоко. Грохотали цикады. Железно звенела река. Черный блеск ее был нестерпим.

— Вот он как... — Махакала вздохнул, — сильно, м-да. И откуда узнал, что отец твой страдал от душевных расстройств? Это ж было семейным секретом...

...Восстал над водою — как белый, зыбучий туман. Солнце, желтое, жгучее — жадно мерцало сквозь дым. Дно реки было илистым, топким...

Вода скроет все.

...часто грохали выстрелы. Гильзы скакали в траву.

— Заметаешь следы? — произнес Махакала. — Что ж, дело обычное... Тот, кто не с нами, — тот...

И, недомолвив, молчал. Улыбался по-хищному. Яростный рот распахнулся в зевке. Показались тигриные зубы.

— Сомненья... — сказал он. — Отбрось их. Они оскверняют тебя. Они делают слабым.

Встал, по пояс в траве...

...бесконечный, как воды речные. Высокая тень его мерно плыла над водой.

* * *

Кударинская станица,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Почернело на небе. Седые, косматые тучи набухли дождем. Гром попробовал голос. Взвилась под ударами ветра трава — и приникла.

— ...Никак невозможно. — Станичник откашлялся. Нервенно дернул щекою. — Поймите всех нас, ваше превосходительство!

...Желтая пыль. Деловитые куры в пыли. Лопухи и собаки.

— Что ж, я так понимаю — отказ? Вы людей не даете? — Унгерн цепко взглянул на него. — Отвечайте. Хотелось бы знать.

...Задождило. Скупые, тяжелые капли прибили траву.

— Так оно очень просто. — Станичник вздохнул. Вслед ему — завздыхали согласно. — Мы думали долго, что вам отвечать. И вот — целым сходом решили. Вы дайте приказ, мол, всех нас под ружье. Чтоб бумажка была. Мол, мы тут ни при чем... если красные вдруг захотят с нас спросить. Понимаете? Слать добровольцев — опасно.

Смотрел наиско́сь, исподлобья. Промокше блестела фуражка. С небес — забирало дождем.

— Ну что же, отказ — так отказ. Малодушные мне без потребности. — Унгерн сдвинул папаху. — Раз вы так пугаетесь красных — пугайтесь и дальше. Им это по нраву придется, — съязвил, не сдержавшись.

...Ударила молния, зло, неотвратно. В пронзительном свете ее — воссиял Махакала, тигриный и черный.

— Слабеешь, — сказал безучастно, — сомненья тебя одолели. Станичники чувствуют... вот и отвергли тебя. То Учение, что дал я тебе, — вот что делает сильным. Ты мал без него. Ты ничтожен. Ты раб своего окружения, жалкий, трясущийся раб. — Усмехнулся, кроваво и страшно. — Каким я нашел тебя... там, в Цурухае.

— Молчи!

Громыхнуло раскатисто. Черные тучи надвинулись. В мертвой, сплошной темноте — были змеи. На троне из змей — восседал Махакала, в короне, высокой и белой.

— Нич-что... — прошипел он змеино, — нич-что без меня ты, и дело твое...

И смеялся.

И смех его был — точно кости звенели о кости.

* * *

Троицкосавск,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

И свершилось. Был день, голубой и прозрачный, и желтое солнце, и жесткий, степной, непокорный ковыль — под копытами. Лошади мчались. Их гривы вились на ветру. Изгибались вспотевшие шеи.

Один за другим — мчались всадники. Унгерн дал шпоры коню. Конь взметнулся. Заржал — тонко, жалостно.

— Странно все это, — сказал ему Унгерн, — тебе — сострадаю. А людям же...

Гневом сдавило в груди. Накатило — и схлынуло.

...Враг был отчаянно близок, и враг наступал.

Грохот выстрелов. Кони. Буденовки. Сабли.

И длилось. И день был жесток.

...На коне вороном подлетел, торжествуя, крича. Замахнулся блестящею саблей.

— О, так ты — Унгерн-Штернберг, треклятый барон?

Пламенела звезда на буденовке.

— Да, — сказал ему Унгерн. И саблей ударил в ответ.

И все стало неважным.

— Забыл? — прорычал Махакала. Тигриные, злые глаза его жгли. — То, чему я учил тебя, — даже врага убивать с состраданием. Гнев отсекая. Ты знал... но поддался ему. Отчего?

...Пустота и покой. И звенящие четки — так тонко, по-птичьи.

— Тц... тц... тц... позабыл про Учение... тц... тц... подчинился страстям... — пели, плакали четки.

Их голос был дик.

— Недостоин! — сказал Махакала. — Ничтожество. Прах под ногами моими. В страстей ослеплении — служить мне нельзя.

И рассыпался ветром. И голос его обратился трещаньем цикад. И скорбящие четки молчали.

...И выстрел был сух. И ударило в грудь, повалило с коня. Небо сделалось рваным и красным.

...И мертво пришла тишина.

* * *

Гусиноозерский дацан,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Травы пахли медвяно и горько, умирая, трещали в огне. Он гудел, разгорался — под бледной луной, любопытными звездами, рос, возносясь к почерневшему небу. Рыжело во тьме клочковатое пламя.

— Птичья кость скажет истину? — Унгерн смотрел на огонь. — Я не верю — уже никому, ни во что. А уж в это гадание...

Он усмехнулся.

— И зря. — Цзи нахмурилась. Травы в ладонях ее были желты, правдивы и сухи. — Кость в огне не обманет. Кость скажет как есть, без утайки... Она позвала меня в этот дацан. Она мне сказала, что ты в величайшей опасности... Что я помогу тебе, если приеду.

И Цзи развязала платок — мягкий, шелковый, пахнущий дымом. В нем прятались кости, скреблись друг о друга кошачье. Луна заглянула в платок — белый, пристальный глаз — и исчезла за тучами.

Ярый, красный огонь затухал. Уголья доспевали. Цзи бросила кости в огонь. Ее руки вели над костром осторожные знаки.

— Вот так, — прошептала она, — посмотри, сам увидишь... а там... хочешь верь, хочешь нет.

Закатила глаза. Руки прянули в стороны.

— Вот... — шепнула она, — Махакала... он страшен... из уст его — черные змеи и яд. Он сказал мне — открой свои уши и слушай... вот так...

Ворошила костер. Искры, как мотыльки, восставали над нею.

— Ты разгневал его, — прошипела змеино, — и он отошел от тебя. Ты беспомощен. Ты проиграешь... — Она посмотрела в упор. — Мне так жаль. Я люблю тебя. Я бы хотела помочь.

Унгерн хмыкнул.

— Зачем? Возвращайся в Пекин. Тут ничто не поможет — я сам виноват, эти раны — заслуженно. — Тронул плечо под повязкой. Заныло привычно. — Я стал сомневаться... во всем, что со мной происходит. Я больше не верил ему. И тогда — он явил мне свой гнев, Махакала карающий.

...Кости взывали. Они были ломки и черны. Огонь истомил их. Украсил узорами трещин.

— Нет, не так. — Цзи вгляделась в огонь. — Есть надежда. Я дам свой зарок... — закусила губу, — так сказали мне кости. Они справедливы. Они говорят без затей... только надо быть честным в своих обещаниях. Вот что...

Молчала. Костер дотлевал. Запах трав был немыслимо горек.

— Пусть наш сын станет ламой, — сказала она наконец. — Это их пожелание. Если исполним — тогда Махакала простит. И ты тоже клянись! — Посмотрела неистово. — Я за тебя не решаю. Я — только за сына.

Глаза ее сделались тёмны.

— Что, и мне — в монастырь? Да монах из меня — как из... — Унгерн откашлялся. — Кости глупят. Их желания лживы. Хотя... что теряю-то? Ладно. Клянусь. В чем ты скажешь. Клянусь в чем угодно.

Луна проступила на небе, и свет ее был осторожен и зыбок. Скользил. Изнывал. Кости чёрно молчали.

— Знаю, где Махакала сейчас. Где следы его... слушай... — Цзи сжала ладони. — Есть лама, Хас-Батор. Друг Богдо-гэгэна... — Она опустила глаза. — Он хитер, точно лис. Он взял сторону красных. Собрал свой отряд. Он идет по пятам за тобою, и пули его не берут... — прошептала в отчаянии. — Лгал. Лгал Богдо-гэгэну. Лгал всем... даже тем, кому лгать невозможно. — Глаза ее стали жестоки. — Так вот, он принес Махакале кровавую жертву. Съел сердце у пленного, кровью его — окропил свое знамя-сульдэ. Обещал, что возвысит Учение... среди большевиков. Мол, все это несложно.

...А луна истончалась, остра и больна. Хрупкий остов ее исчезал на светлеющем небе. Точно дым от костра...

...как обет, что никто не исполнит.

— И что — Махакала прельстился? Диковинно. — Унгерн поскреб подбородок. — Пускай. Скоро он отойдет от лжеца... когда ложь станет явственной. Так ведь? Я прав?

Цзи кивнула ему.

* * *

Долина реки Селенги,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Сон пришел, и во сне было мертво и пусто. В нем вставала Урга — предрассветные улочки, небо — в сумрачной дымке. Тишина и тоска. И зловещие красные флаги. По улочкам ехал отряд. Тонко, жалостно били копыта. Слабеющим эхом звучало от стен.

Приближалась широкая площадь. Там было красно, страшно, жарко, кроваво. Стучало — ударами в гонг. Нарастало. Гремело. Стояли немые фигуры, в раскрашенных масках, безликие, темные. Унгерн узнал их, и сердце его задрожало.

Меж темных фигур, на коне, горячащемся, черном, — скакал Хас-Батор. Усмехался. Играл невозможно огромною саблей. Взмахнул ей, как ветер, неистово. Мертвые маски сошли.

— Мои люди. Я сам виноват. Я забыл их в Урге. — Унгерн сжал кулаки. — Они были изранены, долгий поход бы измучил их более... я их оставил. Теперь в Урге враг. Я отдал их на верную смерть.

Хас-Батор засмеялся. Он слышал. Тяжелая сабля его поднялась высоко.

— Принесите сердца их, — сказал Хас-Батор. Изо рта его остро торчали клыки. — Будет пир.

И лицо его стало широким, тигриным. Завыло вокруг, закрутилось отчаянным вихрем.

И сгинуло — площадь, Урга, Хас-Батор. В темноте проступал белый лотос. Цзи ждала в нем, тоскуя.

— Проснись! — прокричала она. Ее голос был тонок и тих. — Просыпайся! Твой враг приближается!

Унгерн проснулся.

Шаги у палатки. Шуршали мышино. Скребли голоса.

— Он так слаб. Мы слабы. Он ведет нас на верную гибель. Его надо прикончить... бежать...

Зашумели. Унгерн сжал револьвер.

— Трусы! — голос Резухина. Ярость. Презрение. Гнев. — Беглецы, наподобье Семенова. Как он бросил своих... стыдоба! Вы хотите ему уподобиться? Эх, да кому говорю...

Грохнул выстрел. Другой.

...Сон отчаянно длился...

...была пустота.

— Мы его не убьем, — донеслось до палатки, — нельзя убивать. Это Цаган-Бурхан, он всесилен. Он нас покарает.

Монголы. Унге́рн усмехнулся. Они были наивны. Они почитали его. До сих пор. Незаслуженно...

— Свяжем, оставим в палатке, — услышалось. — Красным он нужен. Пусть красные судят его. Пусть казнят... если смогут. — Смешок.

И случилось.

И стало светло.

Дверь в палатку откинулась.

— Цаган-Бурхан, — произнес чей-то голос с почтением. — Мы вас уважаем безмерно. Позвольте связать вас.

И свистнул змеино аркан.

* * *

Новониколаевск,

две тысячи четыреста шестьдесят четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

И была полутьма. Желтый, чахлый, болезненный свет. Голоса обрывались и гасли. Их было — бесчисленно.

Вдруг — замолчало.

— Барон Роберт фон Унгерн-Штернберг, — зло, холодно, с издевкой. — У нас к вам вопросы. Извольте ответить на них.

...Духота. Безнадежность. Давило — немыслимой тяжестью. Унгерн смотрел пред собой. Ждал. Его ожидание длилось.

— Так вы подчинялись Семенову? Он все решал?

Усмехнулся. Вину на себя — не впервой...

— Нет. Я сам принимал все решения.

— Где он сейчас? — раздраженно.

— Не знаю.

Скудеющий свет. Голоса нарастали.

— Так вам помогала Маньчжурия?

— Нет. Ошибаетесь.

Серым надвинулись стены...

...и стали как лед — ослепительны, тонки, прозрачны. За ними — толпа. Выжидала в бездумии. Жадные взгляды.

— У вас в Забайкалье остались соратники. Связь с ними — имеется?

— Нет.

...Топкий гул голосов. Стены стали остры, как осколки. Разбились на узкие трещины. В них — был густой, восхитительный свет.

Все решалось. Все было неважно.

— Подсудимый! Последнее слово! — устало. Потрепанным, выцветшим голосом.

...Лед, обжигающий пальцы. Огонь. Духота.

Унгерн ждал. Разноцветные искры летели к огню.

— Ничего — в оправданье, — сказал наконец.

...И угасло. И сгинуло.

Он был один. Черный, мертвый, молчащий подвал. Тишина. Деревянные нары.

— Назавтра — расстрел. Вы готовы, барон? — бесконечно язвительно.

— Да, черт бы всех вас побрал. Надоело. Готов.

И явилось спокойствие.

* * *

Сон был краток, и в нем была степь и бескрайнее озеро — тихое, темное. Всплеск — осторожная рыба ушла в глубину. И опять замолчало.

Клубился белесый туман. Прозвучали шаги. Над высокой, по пояс, травой — вознеслась чья-то тень.

— Хас-Батор, — сказал Унгерн. — Ты снова явился во сне. Отчего?

— Потому что я мертв, — с сожаленьем сказал Хас-Батор. Он был черен и страшен лицом. На нем были отверстые раны, из них — мерно капала кровь. — Махакала оставил меня, растворился в озерной воде. И тогда — подступили враги...

Он поник. Его тень стала малой и зыбкой. Сквозь нее, точно иглы, торчала трава. Хас-Батор исчезал, блеклый, словно озерный туман, поднялся над водою.

И сон прервался.

...И защелкал замок. Дверь открылась. Огромный и бархатный тигр мягко крался по полу. В глазах его, желтых, коварных, — горела луна.

— Я пришел, — проворчал он лениво. — Ты ждал? Если так, то садись мне на спину. Поехали. Ну?

Взгляд его потемнел.

— Я проснусь, и ты тоже исчезнешь, — сказал ему Унгерн. — Ты лжешь. Все вокруг — тоже лживо. Ничто не имеет значения... — Он покачал головою.

— Да ну? — Тигр оскалился. — Лгу? Говорю без почтения? Ах ты, ничтожество!

Хвост его щелкнул по полу, взвился — невозможно огромной змеей.

— Ш-ш... — шипела змея. — Ты прощ-щен... Махакала простил тебя... раз ты поклялся стать ламой... он даст тебе новое имя... и новую жизнь... и иную судьбу... С-садись тигру на спину — и в путь... унесет... сквозь замочную скважину... ветром сквозь стены... на волю...

...И стало — бескрайнее озеро, степь, и холодный туман над водою. В траве простиралась высокая тень. Тигр резвился. Кошачьи глаза его были умны и лукавы.

— Куда мы поедем? — спросил его Унгерн.

Ответ был неважен, но он прозвучал.

— Полагаю, в Дрепунг, монастырь Далай-ламы, — сказал ему тигр. Два клыка его были — как острые луны. — Там спокойно. Там будет достаточно времени... чтобы обдумать все то, что с тобою случилось. И чтобы понять. Ты, смотрю, недостаточно понял... пока что.

И тигр усмехнулся.

* * *

Монастырь Дрепунг,

две тысячи пятьсот тридцать четвертый год

со дня Паринирваны Будды Шакьямуни

 

Четки пели, их голос был хрупок и остр. Воробьиное, тонкое пение. Двадцать семь ослепительных бусин на левой руке. Двадцать семь драгоценных жемчужин. Не дающих забыть. Позволяющих помнить. Рука Цаган-ламы дрожала.

— Возьмите, Светлейший Владыка. — Он снял их, литые, звенящие, дивные. Он улыбнулся. — То дар ваш... но время пришло — возвращаю дары.

Протянул — беспокойно стучащие четки. Старик принял их с бесконечным терпением.

— Ты сохранил их. Провел много лет в ожидании, чтобы отдать. Что ж, похвальная верность. — Старик замолчал.

Небо было светло. Желто-рыжее солнце слепило.

— ...Не дождался ее от своих. Все разграбили, — горько заметил старик. — Чем владел в прежней жизни — ушло. Эти четки — последнее... Я это очень ценю.

Поклонился. Лицо его сделалось строгим.

— Жаль, в прошлом моем воплощении — я не успел принести благодарность, — сказал он. — Я умер от скорой болезни. Ушел, чтобы снова родиться — и встретить тебя. Новым Богдо-гэгэном — Девятым... — Глаза его стали лукавы. — Да — друг наш и союзник, разбойник Джа-лама, преяростный, дикий... я долго искал его, в новом его воплощении, чтобы и он мог с тобой повидаться.

Ударили в гонг. Восхитительный звон воспарил в поднебесье. Пес взвыл, тонко, жалостно. Острые уши его задрожали.

— Он помнит, — нахмурился Богдо-гэгэн, — его память бездонна. И более всех — ту молчащую степь, то безлуние ночи... и тот караван, что послал Далай-лама в Тибет. Караван не доехал... по чьей, интересно, вине?

Пес жался к ногам его, жмурился. Взгляд его был покаянным.

— И за этот проступок — оставил его Джамсаран? Так ведь было? — зачем-то спросил Цаган-лама. Ответ был известен ему. Но хотелось спросить, и слова были сказаны.

— Да. В том была его карма. Закон справедливости... — Богдо-гэгэн усмехнулся. — Для всех он един. И нарушить его невозможно. Ни людям, ни демонам... — Тяжко вздохнул.

...Четки в сжатых руках его ожили, пели, звеняще и тонко. Их голос вознесся. Молитвы их были чисты.

Цаган-лама прислушался: в остром, пронзительном хоре одна из молитв — безусловно, была за него.