Вы здесь

Главное — выстоять!

ПОПОВ
ПОПОВ
Коминт Флегонтович,
1924 года рождения


ГЛАВНОЕ — ВЫСТОЯТЬ!


Сутки на двоих
Никогда не забыть Андрею Клёнову первых шагов по территории завода, на котором он сейчас работал. Вместе с начальником смены они долго лавировали между штабелями досок, груд кирпича и большими сугробами снега. При ходьбе Фёдор Иванович заметно припадал на правую ногу.
— Это меня под Москвой шарахнуло, — охотно объяснил он. Из миномёта, ёшь твою ёшь, фашистская подлюга саданула. Сначала думал, вообще карачун мне пришёл, а потом ничего, очухался. Ну, однако, мы немцу тоже всыпали — бежал и не оглядывался...
Наконец подошли к высокому корпусу, над которым торчали две огромные кирпичные трубы. Через тяжёлую обледеневшую дверь кое-как просунулись вовнутрь.
В помещении было не очень светло, разглядеть окружающее мешал не то пар, не то дым. Потом глаза привыкли, и Андрей стал с любопытством осматриваться. Его взору предстала огромная стоящая посередине печь, вплотную к которой полукругом примыкал деревянный помост. По нему взад-вперёд бегало несколько человек с длинными железными трубками в руках. Каждый из них быстро и ловко совал трубку в окошечко печи, крутил её в расплавленной массе стекла, наматывал на конец с добрый кулак и, вынув из печи, начинал дуть в другой конец трубки. Получался вытянутый стеклянный мешочек. Затем стеклодув помещал конец трубки с этим мешочком в металлическую форму, нажимал ногой на педаль, форма, находившаяся в бачке с водой, поднималась и захлопывалась. Раздавалось шипение, и через несколько секунд изделие было готово. Тут же на помосте, на высоких стульях с длинными металлическими подлокотниками, которые были загнуты вверх концами, сидели девушки, их называли отшибальщицами, каждая работала в паре со своим мастером. Вынув трубку из формы, стеклодув клал её на металлические подлокотники и хватал следующую, свободную. Обязанности девушек заключались в том, чтобы ровно обрезать получившуюся стеклянную колбочку, а трубку очистить от остатков стеклянной массы. Эти операции производились с помощью специальных ножниц и металлического бруса. Снятые с трубок стеклянные колбы укладывались в деревянные лотки, отправлялись в другие цеха и в конечном счёте превращались в радиолампы и прочие приборы, идущие для оборудования боевых самолётов, танков, кораблей.
Но обо всём этом Андрей узнал немного позже. Пока же он видел огненную печь и снующие около неё полуголые потные фигуры людей. Время от времени стеклодувы спрыгивали с помоста, подбегали к баку с водой, жадно пили и снова бросались к печи.
Неожиданно откуда-то пахнуло холодом, и в слабом свете электролампочки замельтешили снежинки. Андрей повернулся в сторону и буквально в пяти-шести метрах от помоста увидел зияющие пустотой широкие квадратные проёмы окон. В них-то и забрасывал ветер пригоршни снега. Оказывается, цех ещё не был достроен, потолок закрыт не полностью, окна не вставлены, но продукция уже шла. Цех работал! Главное — это печь. А она была в строю и исправно выдавала столь необходимую фронту продукцию.
Андрея стали учить на стекловара, дело подвигалось споро, ведь у него за плечами было почти десятилетнее образование. Вскоре он стал работать самостоятельно. Конечно, под присмотром начальника смены, опытного специалиста.
На первых порах работа выматывала у него все силы. За смену, которая длилась двенадцать часов, нужно было перекидать в печь не одну тонну шихты или боя стекла, собранного по цехам и возвращённого на переплав. Спина немилосердно ныла, в глазах от усталости мелькали разноцветные круги. Швырять едкую бело-жёлтую шихту в сравнительно небольшое окно печи тоже было не так-то просто. Зацепив ломом тяжелую плотную дверцу-заслонку за дырку, проделанную в середине, Андрей снимал её и ставил на помост. Случалось, дверца расплавленным стеклом накрепко приклеивалась к основанию окна, и отодрать её стоило немалых усилий. Длинные стеклянные, похожие на седые волосы нити вытягивались, пружинили, никак не хотели отпускать тяжёлую дверцу.
Наконец, дверца внизу. В лицо ударяет нестерпимый жар. Нагибаясь, Андрей чувствует, как трещат волосы на голове, казалось, они вот-вот вспыхнут. Сквозь защитные тёмные очки он видит бурлящую почти белую от высокой температуры массу жидкого стекла. Если бросить в этот ад — как-никак 1400 градусов! — небольшое полено, то оно, запылав ярким факелом ещё в воздухе, тает и превращается в ничто за считанные секунды. Точно так же, как льдинка, брошенная в котёл с кипятком.
В перерывах между загрузкой печи нужно вновь насыпать шихту в особый ящик-носилки, постоянно следить за режимом варки, поглядывать на манометр, регулировать подачу газа в печь — пускать его то по одному каналу, то по другому, чтобы она прогревалась равномерно. Для этого около печи в широкой яме, под полом, была упрятана массивная металлическая заслонка. Поворачивалась она с помощью стального рычага, находившегося снаружи.

* * *
Каждый раз, выходя из общежития и направляясь на завод, Андрей ещё издали видел две особняком стоящие кирпичные трубы. Они возвышались над стеклодувным цехом. Одна из них ещё не действовала, так как печь только складывали. Другая, его труба, над его печью, — работала. Видя, что над ней вьётся слабый дымок, Андрей с удовлетворением думал: «Всё в порядке. Печь на ходу. Вот сейчас приду, приму от напарника смену. Двенадцать часов у печи — он, двенадцать — я. И больше никого. Сутки на двоих».
Да... Вот бы удивились ребята со двора, из Красноярска, если бы увидели Андрея орудующим — нет, командующим! — печью. Стекловар! Так же здорово, как и сталевар. И тот, и другой у бушующего пламени, и тот, и другой работает для фронта. Подумать только: ему, семнадцатилетнему парнишке, доверили такую махину. Сейчас его друзья в Красноярске поди в снежки играют. А он наравне со взрослыми по двенадцать часов в сутки работает, а во время пересменок — и по восемнадцать. И не свари он вовремя стекло — остановится весь цех, а из-за него и многие другие. Это вам не в снежки играть!


Секунда до взрыва
Сутки на двоих...
Особенно тяжело в ночную смену — с восьми вечера до восьми утра. Нестерпимо хочется спать, глаза слипаются сами собой, а тут ещё обдаёт теплом печь. Правда, работать физически в ночную приходилось меньше: стеклодувов не хватало, смена была укомплектована не полностью, поэтому и загружать печь шихтой надо было реже.
Ах, как хочется спать!
Но бороться со сном ещё куда ни шло, выспаться можно и днём. Более остро мучило другое чувство — голод. Он неотступно преследовал Андрея уже полтора года. Из месяца и месяц, изо дня в день. Дома, в Красноярске, он, учась в девятом классе, получал иждивенческую карточку — 250 граммов хлеба в день. Этого небольшого черного кусочка хлеба, этих прозрачных щей и супов, выдаваемых в столовой по карточкам, конечно же, не хватало. Ложась спать, он не раз вспоминал доброе старое довоенное время, когда еды в доме было вдоволь, когда мама пекла такие румяные, такие духовитые шанежки и ватрушки. А какие вкусные у неё были пельмени!
Потом всё это разом исчезло. Застигнутая войной врасплох их семья, как и многие другие, не имела даже запаса картошки и сидела на одном скудном военном пайке. Андрей с готовностью добровольно (другие отнекивались под разными предлогами) уезжал со школой в пригородные совхозы помогать убирать урожай. Хоть там можно было досыта нахлебаться затирухи, получить миску пшеничной каши.
А в городе становилось всё хуже. Многие пускали в обмен на продукты свои вещи.
Однажды по улице Лебедевой, на которой жил Андрей, проезжала полуторка, и с неё свалился большой, килограмма на полтора, кусок жмыха. С каким наслаждением Андрей откусывал, грыз, сосал этот твёрдый тёмно-зелёный кусок! Казалось, ничего вкуснее быть не может.
В другой раз за котелок картошки он отдал соседскому парнишке Веньке Прохорову (в его семье держали корову) всю свою коллекцию марок, собранных с таким трудом.
А что говорить о ленинградцах, оказавшихся в блокаде! Однажды в их классе появилась девочка, которую чудом удалось вывезти по «Дороге жизни». На шее у неё ребята увидели странное коричневое пятно, сползавшее вниз, за ворот кофточки.
— Это что, родимое пятно такое? — спросили её.
— Нет, — ответила она еле слышно. — Это от дистрофии.
...Здесь, на заводе, Андрей, как и положено, получал рабочий паёк — 500 граммов хлеба в день (позже норму увеличили вдвое). С иждивенческим пайком уже не сравнишь. Но всё-таки сытым не был. Пока идёшь на работу, от полученного куска остаётся только половина. А нужно ещё и на обед, и на ужин. Приварка тоже никакого. Местным, новосибирским, конечно, полегче, у них огороды, своя картошка. С первого же года войны многие улицы города, особенно на окраинах, были засажены картошкой, лишь посерёдке оставалась небольшая свободная полоса.
Как-то, работая в ночную смену, Андрей увидел на печи кожуру от съеденной печёной картошки, брошенной кем-то из стеклодувов. «Съесть или не съесть?» — сверлила мозг неотступная мысль. И он уже было потянулся к этим несчастным объедкам, но в последний момент отдёрнул руку. Перетерпи! Оставайся человеком! О, как ненавидел он в эту минуту и войну, и Гитлера, принёсшего столько бед и несчастий! Будь они трижды прокляты!
Голод нередко толкал людей на непонятные, на первый взгляд, поступки. Недавно Андрей в заводской столовой столкнулся с невероятно толстым человеком, который еле передвигался между скамейками. Тело его колыхалось на ходу, словно студень, на ногах были старые драные ботинки и засаленные солдатские обмотки. Странный толстяк, что-то бормоча под нос, заглядывал в оставленные на столах железные миски, остатки жижи сливал в большой котелок. Потом сел в угол и стал с жадностью хлебать содержимое котелка.
Андрей глядел на него со смешанным чувством жалости и брезгливости.
— Что, не видел таких? — желчно усмехнулся пожилой рабочий, который сидел напротив Андрея. — Водянка у него, парень. Опух от голода.
— И как он только ест эти ополоски?
Рабочий снова усмехнулся и сказал:
— «Суп Ритатуй»: кругом вода, посередине военная тайна.

* * *
Часов в десять с газового завода позвонили и сообщили, что подача газа временно прекращается. Стеклодувы, пока стекло ещё не остыло, могли работать, но загрузку шихты в печь продолжать было уже нельзя.
Такие перебои с газом случались и прежде, поэтому все, в том числе и Андрей, восприняли остановку спокойно.
Но вот прошло пятнадцать, двадцать минут. Прошло полчаса. Температура в печи и давление стали падать. Стрелка манометра зловеще клонилась книзу. Вентиль был открыт полностью, но газа по-прежнему не было. Стеклодувы, между тем, стали жаловаться, что стекло плохо наматывается на трубки, густеет.
— Плохо дело, — забеспокоился Фёдор Иванович и в который уже раз потянулся к телефону.
— Газовый? Что там у вас стряслось? — кричал он. Потом подошёл к стеклодувам, сказал:
— Отдохните малость. Что-то у них, на газовом, неладно.
Прошёл час, полтора... Андрей с тревогой видел, что печь остывает всё больше и больше. Теперь в ней уже не полыхало белым пламенем, на своде лишь изредка перебегали тёмно-багровые блики. Ещё час-полтора, и произойдет непоправимое — стекло остынет до такой степени, что придется долбить его, выбрасывать, а печь складывать сызнова. Тут и за неделю не управишься, пожалуй, целый месяц потребуется. А разве можно в такое время, когда фронту беспрерывно требуются новые танки и самолёты, останавливать печь хоть на сутки?
Уже и начальник цеха прибегал не раз, и главный инженер завода глядел в окно печи через защитные очки, и директор был в курсе, все понимали сложность положения, все нервничали и волновались.
Стеклодувы заложили окошечки в печи кирпичами, надеясь сберечь остатки жара. И, так как в цехе становилось всё холоднее, уселись рядышком на помосте, прижавшись спинами к тёплой стене.
Томительное ожидание давило, выводило из себя...
...Тонкий, на какой-то очень высокой ноте звук, словно крадучись, просверлил тишину. Андрей в недоумении поднял голову. Что это такое? Звук, разрастаясь, стал слышен отчётливее и постепенно переходил на более низкие ноты. Это напомнило Андрею вой сирены. И тут же он услышал отчаянный крик Фёдора Ивановича:
— Андрей! Быстрее перекрывай трубу! Гремучка идёт!
Что такое «гремучка», то есть смесь водорода с кислородом, с просочившейся где-то водой, ему объяснять не нужно. Андрей знал, что, взорвавшись, она может причинить много бед. В Ленинграде, откуда и был эвакуирован завод, тоже был подобный случай: печь взрывом разворотило, пострадали рабочие. Поэтому Андрей опрометью бросился перекрывать вентиль.
Фёдор Иванович тоже было кинулся в ту сторону, но зацепился за что-то раненой ногой, застонал, громко выматерился и в бессилии опустился на кирпичный пол.
Андрей бежал, что было сил. Вентиль находился на противоположной стороне печи, требовалось добраться именно туда. «Сирена», между тем, быстро набирала свой голос. Андрей с разбегу, одним махом, перепрыгнул квадратную яму с заслонкой, которая регулировала подачу в печь газа, и очутился у вентиля. Один поворот, другой, третий! Неужели не успеет, неужели «гремучка» ворвётся в печь и разнесёт её на куски?
Задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем Андрей сделал последний поворот черного металлического круга. Всё!
И в ту же секунду в цехе что-то оглушительно хлопнуло. Ба-а-х! Из всех окошечек разом, словно это были лёгкие спичечные коробки, вылетели кирпичи. Это их вытолкнуло горячей волной воздуха.
Но ещё раньше, только заслышав «гремучку» и поняв грозящую им опасность, от печи врассыпную кинулись стеклодувы. Заворачивая вентиль, Андрей краем глаза видел, как от самого близкого к нему окошечка отлетел в сторону Павел. Он даже не вставал, не разгибался, а просто всей силой оттолкнулся от печи спиной и теперь именно летел по воздуху, пока не упал плашмя. И уже лёжа оглядывался со страхом назад, ожидая взрыва.
«Гремучка» не успела массой ворваться в печь, Андрей вовремя перекрыл ей дорогу.
— Ну, Клёнов, молодец! — дрожа от возбуждения, произнёс приковылявший Фёдор Иванович и дружески похлопал его по плечу. — Ещё секунда — и хана! Не знаю даже, чем бы всё это кончилось. Ты, можно сказать, на самое горло «гремучке» наступил, перерезал её, окаянную, только голову одну она и успела сунуть.
— Ничего себе, «голова». Так рявкнула, что все кирпичи повылетали! — сказал Павел, уже поднявшийся с помоста.
...На другой день в цехе появился приказ по заводу. Чернобыльскому Ф.И. «...за предотвращение аварии, которая могла повлечь человеческие жертвы, остановку печи и ряда цехов», была объявлена благодарность и выдана денежная премия.
Андрею Клёнову начальник цеха объявил благодарность. Устно.


Общежитие
Такой длинной улицы — имени Дуси Ковальчук — Андрей прежде никогда не видел. Их общежитие значилось под номером 366, а ведь за ним ещё тянулись дома. Правда, поскольку это была рабочая окраина, то и домишки стояли маленькие, невзрачные, какие-то пришибленные.
Нa территории, где располагалось общежитие, находилось еще три-четыре заводских корпуса. Вокруг тянулся длинный забор с колючей проволокой поверху, посередине приткнулась проходная. До самого завода было примерно два километра, а здесь размещался как бы его филиал, ещё один стеклодувный цех, в котором работали уже мастера экстракласса, по преимуществу старички-питерцы. Они выдували уже не маленькие колбочки, как в цехе Андрея, а большие и притом различной формы — круглые, продолговатые, с какими-то диковинными раструбами и загогулинами.
Само общежитие располагалось на втором этаже кирпичного здания. Внизу — цех, этажом выше — пара лабораторий да медпункт, в котором всегда дежурил один и тот же человек — старенький и очень вежливый фельдшер.
Все ребята жили в одной большой продолговатой комнате. Вдоль стен тянулись деревянные топчаны, числом шестнадцать. Койка Андрея — третья справа. Рядом — Федька Казанков, стеклодув, его друг. Позже к ним присоединился Антон Харин. Он работал в двенадцатом цехе электриком, росту был среднего, волосы носил скобочкой, не особенно разговорчивый. А потом, что называется, «раскрылся». И оказалось, что у него тонкая, чувствительная натура, что он очень щепетилен и честен.
Единственным взрослым среди ребят был Кузьмич, которому перевалило уже за пятьдесят. Когда обитатели комнаты слишком расшумятся или затеют драку, Кузьмич зычным голосом урезонивал их:
— Эй, вы, прохиндеи! Чего раскапустились? Тихо! Все хороши, дубины стоеросовые!
Надо признать, язык у него был своеобразный, всё с шуточками да прибауточками. Услышав как-то, что Федя «чёкает», он сказал:
— Эх, ты, всё «чё» да «чё». Гли-ка чё да эвон чё, купил бы чё, да не на чё. Чалдон желторотый.
— Чалдон... — обиделся Федя. — А сам-то откуда, из Парижа, что ли?
— Эк, паря, куда хватил! Париж! — осклабился Кузьмич. — Отродясь там не был. Я тоже не из заморских мест, с Алтая. Просто земляка в тебе признал. Всё нукаешь да чёкаешь.
Надо сказать, что Кузьмич был мастером на все руки: и замок «с секретом» смастерит, и сапоги подобьёт, и валенки, а по-сибирски — пимы — подошьет. Сам себе слесарь, сам себе столяр. Вон и Андрею сундучок деревянный изладил. Зимой Кузьмич носил мягкие с высокими голенищами расписные пимы. Чиненные-перечиненные, они верно служили хозяину много лет.
Охотно ремонтировал Кузьмич обувку и другим. За плату, понятно. Сам сучил дратву, натирал её варом, сберёг с довоенной поры две большие специальные иглы. И держал эти принадлежности в своём сундучке, на особой полочке. Всё, как и положено человеку запасливому, бережливому.
...В Новосибирск Андрей приехал с простым вещевым мешком за плечами — «сидором», как тогда говорили в шутку. Дня через два хватился — вязаных шерстяных носков нет. Кто стянул — поди догадайся.
Пропадали вещи и продукты и у других. И вообще нравы в общежитии смахивали на те, что царят в уголовной среде. Основным развлечением была игра в карты. Играли, естественно, на деньги или «на интерес». Драки, мат, выпивки были повседневным явлением. Откуда-то появлялись разбитные девахи и без стеснения вешались парням на шею, требуя любви. Парни-то были наперечёт, а их — пруд пруди.
Порой заявлялись гости и посерьёзней. Однажды нарисовался какой-то дылда с квадратной челюстью, покрытой жёсткой, как наждак, щетиной, на одной руке у него синей тушью были выколоты слова «не забуду мать родную», на другой — красивая русалка с длинным загнутым хвостом. Прошёл слух, что он сидел за какое-то тяжкое преступление в знаменитом Сиблаге, теперь вот кончился срок, и он вышел на свободу.
Дылда нагнал на всех страху, переночевал две ночи, а потом исчез. Видно, снова «загребли». А вскоре арестовали и трёх обитателей общежития. Оказалось — одна шайка-лейка.
Остаётся добавить, что из начальства никто в общежитие и носа не показывал.

* * *
Крепко досаждали обитателям общежития клопы. В деревянных топчанах их было видимо-невидимо. Стукнешь покрепче козлами об пол — сыплются прямо горстями. Как с ними ни боролись — всё бесполезно. В первую ночь Андрей вообще не мог спать. Вначале заснул, а потом чувствует, — шею немилосердно жжет. Провёл рукой — она сразу стала липкой и вонючей.
А потом привык. Тут не до телячьих нежностей, заснёшь, особенно когда 12 часов у печи отстоишь, не одну тонну шихты перелопатишь.
И ещё одно пакостное насекомое водилось — вошь. Забивается, подлюга, в самые потаённые места тела, обильно гнездится по швам одежды и так зудит кожу, что спасу нет. Единственное радикальное средство — «прожарка». Так назывались специальные камеры, открытые при некоторых банях города. Отдашь туда одежду, и через полчаса получишь обратно — горячую и без насекомых, и так — до следующего раза.
К чести руководителей города, надо сказать, что ни одной вспышки тифа — ни брюшного, ни «сыпняка» — в годы войны в Новосибирске не было допущено.
По вечерам или в единственный выходной, когда общежитие заполнялось его обитателями почти полностью, разговор обычно переходил на войну, родных и близких, воевавших на фронте.
— Мать пишет, что на нашего Дядю Гришу похоронка пришла. Хороший у меня дядя был — весёлый, добрый...
— А у меня старшего брата убило.
— Мой батя ещё в самом начале войны сгинул...
— Кузьмич, а у тебя есть кто-нибудь из родных на фронте? — поинтересовался Федя.
— Есть, а как же? Меньшой брат Яков воюет да целых три племянника.
— А если кого-нибудь из них ранит, а то и навовсе убьёт, то кого жальчей? — продолжал допытываться Федя.
— Ты, паря, с придурью, што ли, как я погляжу! — досадливо поморщился Кузьмич. — Ведь это ж люди, не поленья. По какому пальцу ни ударь на руке, ведь всё равно больно? Так и здесь. Хоть до кого доведись...
Андрей в такие минуты тоже вспоминал своего любимого старшего брата. Лейтенант Владимир Клёнов не особенно расписывал ему про свои фронтовые дела (как-никак военная тайна), всё больше интересовался житьём-бытьём младшего братишки.
Другой брат, Александр, пока учился в Красном Куте на пилота бомбардировщика. «Вот окончу училище и сразу попрошу, чтобы отправили бомбить Берлин», — писал Александр.


Поют «байерда»
Минула тяжелая, изнурительная зима, шёл 1943 год... На улицах ярко лучилось мартовское солнышко, снег почти весь стаял, оголились чёрные тротуары, твёрдая, как камень, земля.
Весна... Но лица большинства людей были сумрачны и суровы, город по-прежнему работал днём и ночью, жил одними мыслями, одними чувствами с теми, кто сражался с ненавистным врагом. Главным лозунгом, боевым призывом было и оставалось: «Всё для фронта, всё для победы!» По железной дороге, которая рассекала Новосибирск пополам, один за другим громыхали на запад эшелоны с танками, пушками, боеприпасами, различным военным снаряжением. Шли эшелоны и из родного Красноярска. Их охраняли часовые с винтовками и автоматами. Зимой часовые были одеты в длинные, до пят, тулупы из овчины и валенки: с сибирскими морозами, да ещё на открытых платформах, шутки плохи.

* * *
Рассказывали, что до войны в главном заводском корпусе располагался какой-то институт, потом его спешно переселили в другое место, а освободившееся помещение передали заводу. Сейчас в большой четырехэтажной коробке размещалось заводоуправление и несколько цехов, в том числе и шестнадцатый, в котором Андрей теперь работал. Врачи настояли, чтобы он сменил работу. Так он, неожиданно для себя, получил совершенно новую специальность — слесаря-механика.
Одной из лучших в цехе считалась комсомольско-молодёжная бригада Валерия Мосолова. В неё-то и зачислили Андрея.
Кроме Валерия, в бригаде были ещё Пётр Тыртышкин, небольшого роста крепыш. Толя Баранов, работавший как малолетка по шесть часов в день, и Маша Нестерова, единственная среди них девушка.
За стеной, в соседней мастерской, на самых тяжёлых и больших прессах работал Михаил Перфильевич Теплов, «дядя Миша». Он тоже входил в бригаду, но держался особняком, да и по возрасту годился им в отцы. Мастер Аврамов в бригаде появлялся не часто, а если и заглядывал, то, в основном, чтобы выточить очередную зажигалку, сделать «халтурку».
В распоряжении Андрея было несколько небольших полуавтоматов, которые он сам и настраивал. И эти полуавтоматы, и прессы выпустила американская фирма «Байерд», поэтому все станки называли «байердами». На них изготавливались разнообразные детали для радиоламп и других приборов. Среди них дюзы, радиаторы, катоды, аноды, «чашечка Геттера» — малюсенькая коробочка величиной чуть больше горошины, в стенке которой ещё и окошечко прорубалось, совсем крохотное. Были ещё и траверзы — похожие на иголки детальки из никелевой проволоки. Два полуавтомата ловко сшивали трубочки длиной с иголку из никелевой ленты толщиной всего в пять сотых миллиметра. Тронешь такую ленту на весу, и она зазвенит нежно, мелодично...
Такие детали требовали и особенно точных приборов для измерений — микрометры, штангенциркули.
Завод уже перешёл на восьмичасовой рабочий день, но напряжение трудового ритма не ослабевало. Иногда приходилось и ночевать в цехе. Тогда «байерда» пели свою песню почти круглые сутки.
С Америкой были связаны не только «байерда», но и материальная помощь. В том числе так называемые «американские подарки».
Однажды в цехе по спискам стали раздавать разные вещи, как правило, уже ношеные, с чужого плеча, но встречались и совсем новые, ненадёванные.
Это и были американские подарки.
Кому-то достались меховые рукавицы, кому-то ботинки, шапка и так далее. Андрею вручили жилет на меху. Немного потёртый, но ничего, носить можно, всё ж теплей.
В мастерской и до этого ходили слухи о заморских подарках, а сейчас страсти разгорелись с новой силой. Выяснилось, что лучшие вещи, наиболее ценные и совсем новые, руководство забрало себе, а рабочим сунуло всякую шваль. Главный инженер оделил меховой шубой даже свою племянницу, которая не имела к заводу никакого отношения. Так же поступили начальники цехов, другие руководители.
— А дядя Миша, Теплов, вообще ничего себе не взял, — сказал Толя Баранов. — «Я, говорит, в подачках не нуждаюсь. Лучше бы, говорит, больше военной техники присылали».
— Так и сказал?
— Так и сказал. Повернулся и пошёл. Ещё добавил: «Нечего холуйничать перед этими американцами».
(Не напоминает ли эта история с «американскими подарками» другие, теперешние? С так называемой «гуманитарной помощью»? Всем известно, что и эту помощь Запада бесстыдно разворовали. Причём тащил тот, кто, как правило, и так не обижен судьбой. Видимо, неискореним этот порок на Руси...)

* * *
Как-то в заводском социалистическом соревновании бригада Валерия Мосолова вышла победительницей, её занесли на заводскую Доску почёта, а потом ещё и присвоили звание «Фронтовой».
За выполнение особо важного задания (норму выполняли на 250—300 процентов) всех членов бригады премировали. Андрею Клёнову вручили путёвку в дом отдыха, который находился в шахтёрском городе Прокопьевске.
Двенадцать дней отдыха промелькнули быстро, как один. В памяти остались чудные конусообразные горы из пустой породы прямо посреди города, которые назывались терриконами, чудесный сосновый бор, чистые светлые палаты без клопов да зал, в котором выступали приезжие артисты. Конферансье, тощий и вертлявый мужчина в шоколадного цвета костюме, сшитом ещё до войны, беспрерывно сыпал со сцены анекдотами.
— Прихожу я как-то раз к своему приятелю в гости, — говорит. — Сели за стол, хозяйка ставит передо мной глиняную миску с супом. Начал я есть и вижу, что ихний пёс, Шарик, очень уж жалобно на меня посматривает и скулит. «Что он так на меня глядит?» — спрашиваю. «Да просто Шарик, — отвечает хозяйка, — своей очереди дожидается, ведь это его миска».
В зале раздался смех, послышались жидкие хлопки. «Эх, дядя, — подумал Андрей, — видно у тебя тоже брюхо с голодухи сводит, если уж ты такие истории рассказываешь». И ему стало жалко артиста, тоже, бедолаге, нелегко приходится.
Американцы приехали!
Андрей гордился тем, что помогает выпускать продукцию, которую с таким нетерпением ждут на фронте. Может, изготовленные их цехом лампы служат в танке, в котором воюет Владимир, или в самолёте, который ведёт Александр? Оба его брата, призванные в его родном Красноярске, громят фашистскую нечисть на фронте, а он, самый младший, помогает им здесь, в тылу.
...Весть о том, что на завод прибыла какая-то иностранная делегация, первым принёс Толя Баранов.
— Американцы приехали! Американцы приехали! — истошным голосом завопил он ещё с порога мастерской.
— Американцы? — недоверчиво поднял голову от верстака Мосолов. — Откуда они взялись?
— Из Америки, конечно! — не преминул съехидничать Толя.
— Постой, ты толком расскажи: от кого слышал, что за американцы, зачем приехали, — требовали ребята.
Но ничего конкретного Толя добавить уже не мог.
Вскоре Андрея вызвали к начальнику цеха. «Интересно, зачем я ему понадобился?» — удивился Андрей. Сколько он работает здесь, начальник цеха ни разу с ним ещё не разговаривал.
Лев Григорьевич, как только Андрей зашёл, критическим взглядом смерил всю его фигуру с головы до ног и объявил:
— Вот что, Клёнов. Завтра к нам в цех явится американская делегация. Встретить гостей надо, как подобает. У тебя, кроме этой спецовки, ничего из рабочей одежды поприличнее нет?
— Нет, — признался Андрей и взглянул на свою спецовку: блестела она у него от чернёнки (никелевая лента, обожжённая в специальной печи) дай бог! Как кожаная! Недаром, когда он ехал куда-нибудь в трамвае, от него все шарахались, как от нечистой силы.
— Тогда вот тебе требование, иди сейчас же на материальный склад и получи новую. Я некоторым рабочим уже выписал.
Андрей взял бумажку и направился к двери.
— Постой! Эх, и ботинки же у тебя! — сокрушённо промолвил начальник цеха. — Замены нет? — уже без всякой надежды спросил он, и, получив отрицательный ответ, со вздохом сказал:
— Тут уж, брат, ничем помочь не могу. Ты, если американцы к вам в мастерскую заедут, сиди на одном месте, не егози...
Когда Андрей с новой спецовкой (такой же тонкой, из х/б, как и прежняя) возвратился в мастерскую, там уже вовсю кипела работа. Обычно из двадцати станков одновременно работало десять-двенадцать, на ходу были все восемнадцать, а два уже давно не работали из-за какой-то поломки и отсутствия запчастей.
— Запустим все двадцать! — распорядился Аврамов. — Восемнадцать будут работать как надо, а эти два заправим — и вместе с ними. Никто ни черта не разберёт.
На следующее утро работа началась, как обычно, крутилось двенадцать станков, те, которые выдавали требуемую по программе продукцию. А когда Толя Баранов, дежуривший в коридоре, вновь ворвался с криком «идут!», включили и остальные.
Вот тогда мастерская загудела по-настоящему. Бойко постукивали, словно наперегонки, маленькие полуавтоматы, солидно, баритонами, гудели средние, тяжело ухали большие, с маховыми колёсами до метра в диаметре.
И вот отворилась дверь, появились гости. Впереди шел директор завода, кряжистый, плечистый, очень твердый и волевой человек. Зa ним — американцы. Их было двое. Один — высокий военный с множеством орденских планок на груди и погонами с непонятными для наших знаками различия, другой — среднего роста толстячок в штатском, суетливый, смешно жестикулирующий руками.
За ними теснилось ещё несколько человек, среди них начальник цеха и другие, не знакомые ребятам люди.
Вначале вся процессия остановилась у станков, за которыми следил Валерий, бригадир. Высокий военный, ткнув пальцем, о чем-то спросил, толстяк перевёл его вопрос, и директор вместе с начальником цеха стали давать пояснения. Разговаривая, вся группа стала приближаться к Андрею. Вот она и рядом. Остановилась.
Андрей подправил сбившуюся ленту у соседнего станка и вернулся на прежнее место. С напускным спокойствием и даже равнодушием взял микрометр, проверил размеры детали.
— Молотой шеловек, — вдруг услышал он голос толстяка с сильным акцентом. — Вы... как это называется у вас, многостаночник, йес?
— Да, — ответил Андрей. И добавил: — У нас тут все многостаночники.
— Молотой шеловек — комсомолец?
— Конечно! — гордо выпрямился Андрей.
Толстяк качнулся на носках своих штиблет и, тщательно подбирая слова, снова спросил:
— Наши станки — карош, сильный оборудованье. А вы можете делать больше?
И при этом, как показалось Андрею, он посмотрел на его драный, «просивший каши» ботинок, предательски высунувшийся из-под станины полуавтомата.
И это разозлило Андрея.
— Мы-то можем. По три нормы даём. И сделаем больше, если потребуется, — чётко отделяя слова, ответил он. И неожиданно для самого себя, продолжал: — А вот, позвольте... мистер... задать и вам вопрос.
Толстяк на секунду опешил, но потом охотно и даже радостно закивал головой:
— Да, да! Что интересует молотой шеловек?
Андрей мельком заметил, как у Абрамова от удивления брови поползли вверх, а глаза стали круглыми и большими, как у кошки, но все же продолжал:
— Мы вот тут в бригаде советовались, обсуждали положение на фронте... В общем, скажите, когда будет открыт второй фронт? Давно уже обещаете.
И он в упор посмотрел толстяку прямо в глаза. Тот явно смешался. Высокий военный тотчас нагнулся к нему и очевидно поинтересовался заданным вопросом.
— О, молотой шеловек, — уклончиво начал толстяк, — фторой фронт — это большой политика. Наш президент Рузвельт сказал: «Мы обязан помочь русским друзьям» Фторой фронт будет создан. Но когда? Это большой военный тайна.
С этими словами он многозначительно поднял в воздух указательный палец. Лицо его утратило радостное выражение, чувствовалось, что интерес к Андрею у него уже испарился. И вся группа сразу же тронулась в обратный путь.
Аврамов проводил гостей и тотчас вернулся.
— Здорово ты ему ввернул про второй фронт, — сказал он. — А я, признаться, подумал: ляпнет сейчас Клёнов что-нибудь такое, что потом вовек не расхлебаешь.
— Что я, малахольный, что ли? — ответил Андрей.
— Ну, а теперь, когда гости ушли, можно и отметить это событие! — провозгласил мастер. — Видели, какими разговорчивыми были американцы? Это директор их в своем кабинете предварительно спиртом, а может и коньяком угостил. Ишь, проверить им, видите ли, захотелось, как мы тут работаем на ихнем оборудовании.
С этими словами Аврамов извлек откуда-то стеклянную колбу со спиртом и стал разливать содержимое по другим колбочкам, поменьше.
«Зашибал» мастер и раньше. На этой почве у него не раз были шумные скандалы в семье.
— Ну, а ты что? — обернулся он к Андрею. — Давай за союзничков, язви их в душу!
— Не хочу.
— «Не хочу», — передразнил мастер. — Скажи уж, что не можешь, слабак. Да ты мужчина или баба?
Андрей внимательно посмотрел на мастера, усмехнулся, неторопливо ответил:
— Когда восемнадцать лет назад примерно такой же вопрос задала в роддоме моя мама, ей ответили: «мальчик».
Мастер даже поперхнулся от неожиданности, а потом гулко заржал, обнажив длинные и жёлтые, как у лошади, зубы.
— Хо-хо-хо! «Мальчик»! Гы-гы-гы! Ты, Клёнов, вечно такое завернёшь, хоть стой, хоть падай. — Потом отдышался, махнул рукой:
— Нy и черт с тобой, нам больше останется. Ишь, астет выискался!
— Как? Астет? Может, вы хотели сказать аскет? Или эстет?
— А-а, один хрен! — нисколько не смущаясь, ответил мастер. — Знаем, знаем, что ты у нас шибко образованный. Что улыбаешься?
— Да ничего. Просто вспомнил одну нашу соседку в Красноярске, Прохорову. Мы у неё одно время молоко покупали. Уж очень она любит иностранные слова употреблять. Приду я к ним, бывало, за молоком, а хозяйка и говорит: «Ситуация у нас, Андрюшенька, в семье сложилась неважная. Сена не хватает, чем Майку кормить будем? И отелиться она не может, дефект, наверно, какой-то есть. Хоть бы компенсацию за это какую-нибудь, давали, что ли, ведь военный налог вон какой большой...»
— Значит, корова-то того, с дефектом? — понимающе подмигнул Андрею Валерий. — Ну, что же делать в такой ситуации — только выпить!
И он опрокинул содержимое колбы себе в рот. Выпил и Аврамов, крякнул, сказал:
— И-эх! Будто Христос босиком пробежал!
В эту минуту в мастерскую заскочил Аркадий Макаренко, комсорг цеха. Он тоже был взволнован и загадочно улыбался.
— Ну, как, встретили союзничков? — спросил.
— Встретили. Нормально.
— А хотите, я вам расскажу про то, как Гитлера после войны казнить будут? — лукаво спросил Аркадий.
— Давай, трави.
— Значит, так. Поймали Гитлера, когда война окончилась, и стали придумывать ему разные казни. Кто повесить его предлагает, кто утопить, кто на костре сжечь. А один наш солдат встаёт и говорит: «Самый лучший способ такой. Нужно взять лом, один конец раскалить добела и посадить Гитлера жопой на другой конец!»
В этот момент Макаренко хитровато прищурился и замолк.
— А почему на холодный, а не на горячий? — раздалось сразу несколько голосов.
— А чтобы союзнички не вытащили!
Раздался дружный хохот.
После этого «союзничкам» ещё крепко досталось от ребят.


Ночная тревога
Как-то ехал Андрей в трамвае. Вдруг хватился — нагрудный карман пуст. Деньги и хлебную карточку воры вырезали, да и не мудрено в такой-то толчее. Хорошо ещё, что не на месяц карточки, а лишь на декаду.
Узнав, что Андрея «отоварили», Кузьмич громко хлопнул себя по ляжкам и воскликнул:
— Ах ты, мать честна, вся в саже! Сколько жулья развелось — страсть! Ну, ничё, паря, быват. Подтяни брюхо. Сейчас уже полегшало, не такая голодуха, как в ранешние-то времена. Вот помню, когда на германской я был...
И Кузьмич ударился в свои воспоминания, как всегда весьма занятные. Мастак он такие истории расписывать.
— Кузьмич, а Кузьмич! А как ты в нашем общежитии-то очутился? — неожиданно спросил кто-то из ребят.
Кузьмич нисколько не удивился этому вопросу, будто давно его дожидался.
— И-и, пацаны, долго рассказывать, — ответил он, перекусывая своими ещё крепкими зубами дратву. — Разошелся я с женой. Уж больно культурная да образованная для меня оказалась...
— А что, разве это плохо? — удивился Андрей.
— Да как сказать... Учительша она. Всё меня воспитывать пыталась. Этого не скажи, туда не глянь, так не сядь... Кричит, аж вся трясётся, как в лихоманке. Я ей: «Ты чё, баба, на меня, как городовой на нищего, кидаешься!» А она: «Сколько раз тебе говорить, чтобы не называл меня бабой! Бабы на базаре стоят, семечками торгуют!» — Кузьмич аккуратно смотал остатки дратвы на деревянную рогатульку и продолжал: — И-и, мёдом не корми, только дай воспитывать. Зудит и зудит, зудит и зудит. Попробуй угоди, приноровись. То вдруг ласковая станет, то сызнова надуется, будто мышь на крупу. Толкую ей: «Разве можно, Катя, так? Я человек простой, образование, сама знаешь, какое: три класса, четвертый коридор. А ты хочешь, чтобы всё было, как у господ, чинно и благородно. Нешто получится? Живём в катухе, а кашляем по-горнишному? Не получится, милая...» А она послушает да сызнова за своё — разойдётся, расшумится, как горячий самовар. Невмоготу мне стало. Терпел, терпел, взял да и ушел... А может и не надо было уходить, кто знат. Да и она сейчас, поди, вспоминат меня, жалет. Эх, язви тя в печёнку!
Кузьмич покряхтел ещё немного и замолк.
Помаленьку все угомонились и легли спать. Свет, как всегда, не выключали, спали при электричестве: кто приходил с ночной смены, кто уходил — всё равно бы зажигал, а потому и гасить бесполезно.
...Проснулся Андрей от какого-то странного шума. Словно сквозь густую пелену тумана до сознания дошёл чей-то крик:
— Пожар! Горим, братцы!
Вскочил и сразу же почувствовал, как гудит голова. В комнату вплывали клубы дыма, пахло чем-то острым и едким. Рядом на койке сидел Антон и тоже растирал лицо руками. Перед глазами мельтешили чьи-то фигуры, тут же исчезали.
— Бежим! Скорей! — схватил Андрей Антона за рукав.
Они растолкали Федю и полуодетыми выскочили из комнаты. Но тут же, в коридоре, натолкнулись на остальных жильцов: внизу, на лестнице, бушевало пламя, выход был отрезан. Что делать?
Кто-то подсказал, что можно уйти через котельную, нужно только выбить деревянную перегородку в коридоре. Тут же затрещали доски и ребята очутились в котельной, через которую и выбрались наружу. И только теперь почувствовали холод: дул резкий порывистый ветер, а все были полуодетыми, лишь предусмотрительный Кузьмич успел прихватить одеяло и стоял сейчас, закутавшись в него, похожий на странное изваяние.
Несмотря на серьёзность положения, вид Кузьмича, переминавшегося с ноги на ногу в своих расписных пимах, но в одних кальсонах, с накинутым на плечи одеялом, над которым торчала лысая запачканная сажей макушка, был весьма комичным и не мог не вызвать улыбки.
— Ты, Кузьмич, — первым не удержался Федя, — сейчас точь-в-точь, как тот пленный фриц, которого в Сталинграде из подвала выводили. В кино показывали.
— Смейся горох над бобами... Сам-то на кого похож, чучело огородное! — огрызнулся Кузьмич. — Ни рожи, ни кожи, одна видимость!
— Я хоть в штанах. А ты-то почто без штанов? — не унимался Федя. — Как на работу теперь пойдёшь?
— Не твоя печаль. На себя оборотись, ошибка природы, рожа твоя несуразная. Тьфу!
И Кузьмич сердито сплюнул. Это еще больше раззадорило насмешников.
— Ой, огольцы, а не видели, как Кузьмич по коридору припустил? Что твой орловский рысак! — Небось не хотел поджариться!
— Типун тебе на язык, пустомеля! Сам-то в котельную наперёд меня сиганул, только тебя и видели. — И уже благодушно добавил: — Кому охота раньше времени окочуриться? Жизнь, пацаны, она короче рубашки. На тот свет всегда успеется...
Тем временем прибыла пожарная команда. Огонь вскоре удалось укротить. Выяснилось, что пожар возник из-за неосторожности одного из сварщиков. Сам он, похоже, уже не жилец...
Через несколько дней после пожара приказом директора завода общежитие перевели в другое помещение: не место ему в производственном корпусе, как бы беда не повторилась. Для этой цели спешно переоборудовали склад, в котором еще раньше, до советской власти, была конюшня. Получилась одна большущая комната с единственной печкой посередке. Печка грела плохо, в общежитии всегда было холодно. Ребята спали не раздеваясь, набрасывая поверх одеяла всё, что имелось из тёплого. Один раз сходили в завком, пожаловались, что замерзают, просили, чтобы дров хоть побольше завозили. Но положение не менялось. А однажды ночью, хоронясь, свалили в соседнем лесу сосенку на дрова, и тут же попались охране. Их заочно осудили и залепили крупный штраф. В общем, хоть замерзай, хоть подыхай — никому до тебя дела нет.
...Было воскресное утро, когда в дверь постучали, и в общежитие вошла женщина. Голову её прикрывала клетчатая шаль, в руках — меховая муфта.
Гостья неуверенно огляделась по сторонам, сказала:
— Здравствуйте, ребята!
— Здравствуете! — ответили они нестройным хором. Андрей приподнялся на топчане, накинул на плечи свой видавший виды полушубок.
Женщина подошла ещё ближе.
— Я к вам из завкома. Вот решила посмотреть, как вы тут живёте.
Всё так же нерешительно, словно в темноте, двинулась вдоль неприбранных топчанов. На одном из них спал Сашка-барыга, по фамилии Румянцев. Прозвали его так за то, что он, как только поселился в общежитии, начал операции по купле-продаже, вечно что-нибудь обменивая или продавая.
Вот у этого Сашки-барыги и остановилась, словно споткнулась, гостья. Она была явно поражена его странным видом. Дело в том, что Сашка, оберегая от холода уши, напялил на голову меховую жилетку, просунув лицо в дыру от рукава, и оно было бледным и круглым, как луна...
— Кто это? — спросила женщина.
— Ах, это? — ответил Андрей. — Это граф Румянцев. А по нашему просто Сашка-барыга. Почивать изволит.
Женщина, по всему видно, была несколько обескуражена таким ответом. Тем не менее Андрей продолжал:
— А вы садитесь, не стесняйтесь. Муфточку свою положите. У нас уютно и тепло. — Потом скомандовал: — Федя, подай даме кресло!
Федя живо вскочил и приволок пошарпаную табуретку. Женщине ничего не оставалось делать, как сесть.
— Водички не хотите ли? — с явно иронической интонацией в голосе предложил Андрей и тут же добавил: — Ах, жаль, я и забыл, что она у нас замерзла.
(Вода, если ее было примерно с полведра, бывало, замерзала до самого дна).
— Андрей, не паясничай, — обращаясь к другу, вполголоса произнес Антон. Ему было неловко за своего приятеля.
Но на Андрея, как говорится, «наехало», и ничего не могло удержать.
— У вас здесь, ребята, очень холодно? — спросила гостья, и в голосе её слились и растерянность, и сострадание.
Это был явный промах с её стороны, и Андрей не преминул им воспользоваться.
— Нет, что вы! — с напускной веселостью воскликнул он. — Это только так кажется. Раздевайтесь, пожалуйста, снимите пальто. Потом повернулся в сторону храпевшего Сашки и крикнул:
— Сашка! Перестань храпеть!
Сашка, заслышав спросонья своё имя, громко хрюкнул, потом, не открывая глаз, что-то пробормотал и повернулся боком, отчего «луна» исчезла и вместо неё появилось большое розовое ухо, похожее на пельмень.
Наконец, посланница завкома не вытерпела и, уже овладев собой, сказала:
— Действительно, безобразие! Жить в таких условиях... Я обещаю вам, ребята, что завком примет необходимые меры.
— Ты что на неё так? Она ж наверняка обиделась! — напустился Антон на друга, когда гостья ушла.
— Обиделась? Вот и хорошо. Что она, сама не видит, какой у нас собачий холод! Нужно не нюни распускать, а что-то делать. В завком мы ходили? Ходили. А что толку? Если бы к нам явился сам председатель завкома, я бы его еще не так встретил!
Своё слово представительница завкома сдержала. На другой же день к общежитию подкатила машина с углем. Несколько дней действительно было тепло, ребята блаженствовали. А когда уголь кончился, в общежитии вновь воцарился холод. В иные ночи и волосы к топчану примерзали. С тех пор и «схватил» Андрей ревматизм, который мучил его долгие годы.


Дядя Миша
Михаил Перфильевич Теплов прибыл в далекую Сибирь из Питера, вместе с родным заводом (бывшая «Светлана»). Считался одним из самых лучших слесарей-механиков, из тех, что до тонкостей понимают, «чувствуют» душу машины, станка. Он был малоразговорчив, ходил по цеху тяжелым шагом, словно вдавливая гвозди. Рабочие его уважали, некоторые даже словно бы побаивались. А вот с молодежью, как ни странно, у Теплова быстро установились особые, незримые контакты. Бывало, идёт он по цеху, а какой-нибудь паренёк спрашивает:
— Чего, дядь Миша, несёшь?
— Куль дыму, — только и бросит тот в ответ. Но парнишка не обижается, наоборот, долго смотрит, улыбаясь, ему вслед.
Или подойдут к нему ребята, попросят подсобить — молча распрямится, вытрет руки тряпицей и степенно зашагает, куда просят. Провозится полчаса, час, наладит, что надо, и так же молча вернется на своё место.
Андрей очень любил бывать в мастерской Теплова, смотреть на работу полуавтоматов, штампующих юбку шасси и другие детали. Нo особенно его привлекал огромный, под самый потолок 70-тонный пресс с двенадцатью пуансонами (стальные стержни-трубы, основная рабочая часть пресса). Работой этого пресса можно было любоваться часами. Вот это техника! Настоящее чудо!
Вместе с дядей Мишей они подкатывали к прессу тяжелый рулон металлической ленты, обшитый мешковиной, дядя Миша вспарывал её, всовывал конец широкой ленты в чрево этого гиганта, нажимал кнопку, и пресс тут же начинал глотать металл огромными кусками. Откусит первый квадрат и цепко, чуткими металлическими лапками подсунет под первый пуансон — лоснящийся от масла высокий стальной цилиндр. Слышно, как заготовка только хрумкнула, и вот уже в квадрате появилось круглое отверстие. Другие лапки передвигают заготовку к следующему пуансону, и тот превращает её в некое подобие неглубокой чашечки, только с дыркой посередке. Следующий пуансон продавливает чашечку глубже, следующий — ещё глубже... («Происходит холодное течение металла» — объяснил Андрею потом мастер). А один из пуансонов ещё и плечики выдавливал на заготовке — изящные такие, по всей окружности.
Пройдя все двенадцать операций, готовые детали-колбы со звоном скатываются во вместительный металлический ящик. Они тоже идут на изготовление военного оборудования.
Этот пресс, как и подобало гиганту, потреблял уже не граммы машинного масла, а пил его целыми вёдрами.
— Ну-ка, Андрюха, залей его маслом, — просит дядя Миша.
Андрей с готовностью хватает ведёрную маслёнку, наливает в неё сизо-зеленого автола, потом карабкается на плечи гиганта, заглядывает в его тёмную утробу и выплёскивает тягучую жидкость. Пресс, когда работает, громко и удовлетворенно чавкает, как знаменитый Пантагрюэль, тугие струи масла со свистом вылетают из-под пуансонов и поливают стены, пол, спецовку того, кто стоит рядом. Ух, ты! Прямо дрожь по телу пробирает от восхищения. Не пресс, а поэма, симфония!
А дядя Миша сидит себе на табуреточке и командует своим сложным хозяйством. Хотя и не больно охоч он был на разговоры, но выражался всегда образно и метко.
— Что немцы-то делают, а? Слышал, дядя Миша? Уже на Северном Кавказе. Неужто весь Кавказ захватят? — спросит кто-нибудь из молодых станочников.
— Не захватят, — убежденно ответит дядя Миша. — Кишка тонка. Историю нашей страны знать надо. Если уж деревянную Русь не сломали, то стальную и не согнуть.
— Так ведь на Гитлера сейчас вся Европа работает. Вон сколько у него союзников — Италия, Венгрия, Румыния...
— Это макаронники с мамалыжниками-то? — усмехнется дядя Миша. — Собралась комнания: Шоша, да Ероша, да Колупай с братом. Ничего, ребятки, выдюжим! Хоть немец и силён, но и мы не лыком шиты!
…Неожиданная, трагическая смерть дяди Миши потрясла всех. Рассказывали, что во время одной из аварий на газовом заводе в колодец для устранения неисправности спустились двое рабочих. Или по неопытности, или по другой какой причине они чуть не погибли, не подоспей вовремя помощь. Именно дядя Миша, проходивший мимо, первым бросился спасать попавших в беду.
— Посунься-ка, «техника безопасности»! — зло сказал он бестолково мечущемуся у колодца инженеру по технике безопасности. — Гоношишься здесь, а там же люди!
Он быстро и сноровисто приладил добытую где-то веревку и нырнул в колодец.
— Тяните не мешкая, одному не управиться! — приказал столпившимся около людям.
Вскоре из глубины раздался какой-то звук, веревку потянули и наверх подняли молодого парня. Он был без сознания, но еще дышал. Потом вытащили и второго — худого, жилистого человека лет за сорок. Голова его безжизненно моталась, как у тряпичной куклы. Подоспевший врач приподнял у него веки, пощупал пульс:
— Спасём и этого.
...Теплова извлекла уже спасательная команда. Его обмякшее тело с трудом просунули снизу. Волосатые руки, теперь еще более черные, чем всегда, похожие на огромные гаечные ключи, болтались по сторонам. Когда тело вытаскивали через дыру, спецовка зацепилась карманом и затрещала. На землю среди других бумажек выпала небольшая фотокарточка девочки лет двенадцати со смешливо-удивленным взглядом. Ребята знали, что у дяди Миши была горячо любимая дочка Валя...

Победа
В цехе творилось что-то невообразимое: все радостно суетились, поздравляли, обнимали друг друга.
— Победа!
— Ура-а! — неслось со всех сторон.
Валерий, как только Андрей вошёл в мастерскую, сгрёб его в охапку, они закружились в неуклюжем медвежьем танце, стали тискать, хлопать друг друга по плечам.
— Не зря мы здесь целыми сутками трубили, — отдышавшись, удовлетворённо произнес Валерий. — Безоговорная капитуляция! Такого ещё не знала история!
— Значит, мой батя скоро с фронта вернется! — радостно закружился на одной ноге Толя и тут же выскочил в коридор.
Появился мастер Аврамов, он был явно навеселе, видно, уже успел «пропустить». Крикнул ребятам: «Нерабочий день! Все на митинг!» И тоже побежал домой переодеваться.
Андрей помчался в общежитие. Там не было ни души. «Значит, все уже ушли на площадь, — мелькнуло в голове. — Скорей к трамваю!»
На остановке бушевала возбужденная толпа, в радостном гуле ничего нельзя было разобрать.
Вдали показался одинокий вагон. Его уже успели украсить красными флажками, и они весело трепыхались на ветру.
Толпа хлынула к дверям, все лезли разом, поэтому образовалась пробка и никто не мог протиснуться вперёд. Откуда-то изнутри трамвая на площадку выскочил милиционер, тщетно пытался навести порядок.
— Граждане! Не толпитесь! — взывал он. — Сдайте назад!
Фуражка у него сбилась на затылок, лоб взмок.
— Граждане, сдайте назад! Сдайте! — почти умолял он.
— Русские никогда не сдаются! — раздался из толпы чей-то звонкий голос. И толпа ещё дружнее навалилась на вагон.
Андрей сообразил, что все всё равно не влезут, поэтому бросился в сторону дороги, к проезжавшему мимо «студебекеру».
— Куда машина идёт? — спросил молодого водителя.
— В Ташкент, по пиво! — весело оскалил зубы тот.
Увидев, что машина сворачивает в нужном для него направлении, Андрей, не долго думая, ухватился за борт, подтянулся и очутился в кузове. Таким манером он с друзьями ездил не раз.
Машина прошла три-четыре квартала и стала сворачивать вправо. Пришлось спрыгнуть и остальной путь проделать пешком.
Вот и центральная площадь города, с новым зданием оперного театра. Площадь вся шевелилась, подобно огромному муравейнику, пела и ликовала, народищу-то сколько! Такого Андрей в жизни никогда ещё не видел.
И тут же он вспомнил старшего брата.
Эх, братишка ты мой родной, где-то ты сейчас? Нелегко тебе досталось... Зато теперь Победа, твоя Победа!
...Вот девчата молодцы — как лихо пляшут! Судя по одежде, тоже заводские, день и ночь у станков стояли...
...Уже давно что-то Володя не писал. Последнее письмо… Постой, когда оно было? В феврале? Али в первых числах марта? Он ещё про замок какого-то немецкого барона рассказывал...
...А гармонист старается — вон как ловко его пальцы по ладам бегают. Ну, сегодня ему придётся потрудиться...
Нет, после того письма было ещё одно. В нём Володя Одер описывал. Тоже большая река, но, конечно, не чета Оби или Енисею…
Вот это да! Настоящее людское море. А народ все прибывает и прибывает. Каждого солдата и офицера, очутившегося на площади, особенно тех, у кого на груди медали или нашивки о ранениях, сразу же окружают со всех сторон, обнимают, целуют. А вон того сержанта, пожилого, усатого, подхватили и начали качать. Вверх-вниз! Вверх-вниз! Прямо как на качелях. Сержант хохочет, будто от щекотки. А что, если и он Кенигсберг брал, где-нибудь рядом с братом воевал? Так почему же от Володи нет весточки? Может, в дороге письмо затерялось? С Саней-то всё ясно, недавно написал, что со своим самолётом на какой-то тыловой аэродром прибыл. Тоже, наверно, сейчас День Победы отмечает. А ты, Володя, почему замолчал? Уж не случилось ли чего?.. И ранить могут, как вот этого, на костылях. Начисто ногу срезало, как бритвой...
В этот момент Андрей вдруг увидел Федю, который с трудом продирался сквозь толпу. Он, конечно, искал его, своего друга.
— Тебе письмо, — сказал Федя и полез в карман. — В проходной пролежало. Я его еще вчера взял, да забыл тебе отдать.
Федя протянул другу письмо. При первом же взгляде на него у Андрея сжалось сердце: письмо было не от Володи. И вообще почерк незнакомый. От какого-то Шинкаренко Н.П.
Он торопливо развернул письмо, взгляд быстро скользнул но строчкам: «Многоуважаемые Филипп Петрович и Надежда Семеновна!..»
Так это же письмо адресовано его родителям. Как оно попало к нему, Андрею? А-а… Наверно, адрес перепутал тот, кто писал. Ну, да, на конверте указаны просто фамилия и инициалы отца, а адрес его, Андрея...
«Я близкий друг вашего сына, гвардии капитана Клёнова Владимира. Судьба заставила написать вам, незнакомым мне людям. Простите меня за откровенность и столь жестокое письмо. В завершающих боях при форсировании канала за Одером ваш сын погиб смертью героя...»
У Андрея в груди что-то враз оборвалось, дышать стало нечем. Он стоял, не в силах оторвать глаз от зловещей строчки. Володя! Володичка! Братишка мой любимый! Как же так? Почему? Ведь война уже окончилась! Да разве может быть такая несправедливость?! Володя... Володичка...
— Андрей, а, Андрей, что с тобой? Что там написано? — откуда-то издалека, словно из-за стены, донёсся голос Феди. Лицо его было бледным и растерянным, по лицу катились слёзы.
— Ты... Что? — еле выговорил Андрей. Своих слёз он не замечал.
— Убили? — упавшим голосом спросил Федя. Он сразу всё понял. Он слишком хорошо знал своего друга, чтобы не понять его.
Андрей хотел ответить, но горло будто кто сжал намертво, и он только кивнул головой.
Люди, которые стояли рядом или проходили мимо, недоумённо глядели на двух рабочих пареньков. Все радуются, смеются, а они плачут...
Как теперь сообщить эту страшную весть матери и отцу? Горе убьёт их... И всё-таки надо взять себя в руки. Надо выстоять!
Андрей крепко стиснул зубы и поднял голову. Лицо его как будто окаменело, правая рука крепко сжимала письмо. Таким своего друга Федя ещё никогда не видел.
Андрей круто повернулся и зашагал по краю площади. Федя еле поспевал за своим другом. Над их головами, шипя, взвились вверх сразу три ракеты. Одна из них, ярко-зеленая, взлетела выше всех, потом остановилась и словно с невидимой крутой горки, осыпаясь, покатилась вниз...