Вы здесь

Неизданные произведения

Предисловие Натальи Левченко
Файл: Иконка пакета 07_sorokin_np.zip (37.49 КБ)

Антон Семёнович Сорокин — необычное и оригинальное явление сибирской литературы первой четверти ХХ в. Он родился 29 июня 1884 г. в семье павлодарского купца-старовера. В Омске, куда Сорокины переехали из Павлодара, будущий писатель учился в гимназии, иконописной мастерской, занимался торговлей кожей и солью, увлекался живописью, скульптурой, художественной фотографией. С 1900 г. печатался в периодике Сибири. В 1911 г. его монодрама «Золото» привлекла внимание В. Ф. Комиссаржевской и Вс. Мейерхольда, но по каким-то причинам постановка так и не осуществилась. Спустя три года в газете «Омский вестник» публикуется одно из лучших произведений Сорокина — аллегорическая повесть-памфлет «Хохот Желтого дьявола», в которой, по его словам, он «истерически кричал против войны и капитала». Неприятие наживы, золота, денег, насилия, войны и вера в человеческий разум — главные черты его литературного творчества.

Талантливый, незаурядный писатель, Сорокин был одновременно и мастером эпатажа. Так, например, он расклеивал на одной из улиц Омска объявления следующего содержания: «Сегодня здесь пройдет Мозг Сибири, Кандидат Нобелевской премии, Король писателей Антон Сорокин. Он раздаст подарки». Упомянутые «подарки» представляли собой пуговицы, огрызки карандашей и автопортреты с личной печатью «короля». Скандал был для него формой саморекламы. Бывало и так, что Сорокин начинал «рекламировать» своих собратьев по перу, чем вызывал у них негодование. Свидетельство об одной такой «рекламной кампании» хранится в Городском Центре истории Новосибирской книги. В 1916 г. поэт Николай Янков с возмущением пишет Кондратию Тупикову (писатель К. Н. Урманов) о появлении открыток Сорокина с рекламой его, Янкова, нового сборника стихов. Автор письма сообщает, что согласия на рекламу он не давал: «Этот новый “трюк” господина А. Сорокина лишний раз доказывает всю неблаговидность его поступков и бесцеремонность по отношению к имени своих знакомых, что в литературной среде, хотя бы даже и товарищеской, считается недопустимым. Что, разве не правильно я говорил, что Сорокин рекламист?»

Об эксцентричных поступках Сорокина ходили легенды далеко за пределами Омска, дом же его был центром притяжения для городской творческой интеллигенции. Писатель Всеволод Иванов вспоминал: «Встречи писателей происходили обыкновенно у Антона Сорокина, который умел без изысканной любезности, без натянутости, а с мягкой проницательностью сближать людей искусства. Войдя к нему в комнату, вам хотелось читать красивые рассказы, слушать стихи, говорить о живописи» (А. Сорокин. Напевы ветра. Новосибирск, 1967, с. 6). Десять лет, с 1915 по 1925 г., этот чудаковатый, но, по словам В. Зазубрина, «очень милый, добрый и талантливый человек» прослужил счетоводом в Управлении Омской железной дороги, о чем сам с иронией писал в «33 скандалах Колчаку»: «Я думаю, что я великий писатель, а может быть, я только хороший счетовод».

В 1926 г. А. Сорокина приняли в Союз сибирских писателей, в это же время он готовит к изданию в Новосибирске первый сборник своих произведений. Писателю не суждено было увидеть долгожданной книги. 24 марта 1928 г., по дороге в Крым, Сорокин умирает в одной из московских больниц. Похоронили писателя на Ваганьковском кладбище два давних знакомых, Ф. Березовский и Вс. Иванов. После его смерти осталось более 400 произведений — повести, рассказы, пьесы, притчи, сказки. Многие из них при жизни автора так и не увидели свет. Значительная часть литературного наследства Сорокина сейчас хранится в архиве и музеях Омска, а также в частных коллекциях.

Среди документов персонального фонда писателя К. Н. Урманова в Городском Центре истории Новосибирской книги имеется четыре рукописи А. С. Сорокина с его правками. Вероятнее всего — фрагменты готовившейся книги. Вместе с ними в фонде хранится статья М. Юдалевича, посвященная писателю, и внутренняя рецензия В. А. Итина о целесообразности издания его сочинений. Именно заключение писателя и редактора журнала «Сибирские огни» В. А. Итина проливает свет на причины столь долгого пути Сорокина к современному читателю: «Из рассказов Ант. Сорокина наиболее удались посвященные коренным народам Сибири, колониальному гнету и освобождению от него после революции, а также колчаковщине. Большинство из рассказов на советскую тематику получились либо явно контр-революционными (“Купец”, “Агасфер” и др.), либо малохудожественными. Через пять-десять лет литературное наследство Сорокина, вероятно, будет издано. Сейчас это было бы явно преждевременно…»

В фонде также хранится две машинописи «Открытого письма Вс. В. Иванову» Сорокина с рисунком омского художника В. Эттеля и почтовые карточки, выполненные Сорокиным. Обращают на себя внимание афористичные высказывания автора на их оборотной стороне. Например, «жениться нужно только тогда, когда человек чувствует, что достоин быть отцом, достоин продолжить свою жизнь в детях», «нужно любить каждого человека в отдельности и ненавидеть толпу, стадо». Среди увлечений сибирского писателя нужно вспомнить о фотографии и стеклографии. В фонде ГЦИНКа имеется четыре снимка Сорокина-фотографа. Два из них, «Жива земля» и «Книга ужасов», достаточно известны, а третий же — очередная эксцентричная выходка А. Сорокина: на черном фоне — изображение черепа и двух женских силуэтов со словом «здравствуйте», на обороте текст письма к писателю К. Тупикову (К. Урманову).

Тексты «Анна Тимирёва» и «Цыганская певица Каринская» в сокращенном и измененном виде вошли в его книгу «33 скандала Колчаку». Анна Тимирёва и Мария Каринская теснейшим образом были связаны с адмиралом А. В. Колчаком. Первая — поэтесса и художница — в отечественной истории осталась в первую очередь как его возлюбленная, вторая — эстрадная певица, «королева цыганского романса» — устраивала «летучие концерты» в войсках Верховного правителя на Восточном фронте.

Сказ «Позор Тырлыкана и богачей» раскрывает одну из важных и дорогих для Сорокина тем — жизнь казахской степи. Знаток быта и духовных традиций казахов, их фольклора, Сорокин любил степь и ее жителей: «Краски степи, нежные, глаз ласкают зелеными, желтыми, серебряными тонами, только яркие темно-синие озера как камни сапфира да рубиновые красные закаты на бирюзовом небе. Вот почему вольные дети степи любят ярко-синее и красное и украшают причудливыми узорами свои юрты…» («Песня о живом кургане Азах»).

В предисловии к книге А. С. Сорокина «Напевы ветра» сибирский литературовед Е. И. Беленький писал: «С упорством трудолюбивого муравья шел Сорокин к своей цели... Он написал десятки произведений, из которых немногое увидело свет. Но он создал немало такого, что нужно людям и имеет право на читателя» (А. Сорокин. Напевы ветра. Новосибирск, 1967, с. 26).

 

Наталья Левченко,

заведующая Городским Центром истории Новосибирской книги

 

От редакции: Внесенные автором в машинопись рукописные исправления и дополнения даются курсивом. В угловых скобках воспроизводятся зачеркнутые слова и предложения. Пропущенные и восстановленные по смыслу элементы текста в необходимых случаях воспроизводятся в квадратных скобках. Орфография и пунктуация автора сохранены.

 

ПОЗОР ТЫРЛЫКАНА И БОГАЧЕЙ1

Сказ

 

Степь Сары-Аркы глаз радует: небо цвета бухарской бирюзы, трава изумруд, а дорога сердоликовая, хорошо и радостно жить в просторной юрте степи — всем места хватит. В высоте купается, трепыхая крылышками, свободная птичка радости — бес тургай, звонко, радостно поет жаворонок, душа радуется. О чем его песни: о счастье, о величии и радости жизни. По дороге сердоликовой едет Тырлыкан, а вокруг его друзья прихлебатели. Седло у Тырлыкана чеканным серебром украшено, а аргамак — загляденье: неделю смотри — не насмотришься, красивее птицы карагаза, шерсть гладкая, блестящая, как драгоценный камень, а цвета черного с отливом, как степные вороны, солнце отражается на хребте, а ветер любовно перебирает волоски гривы, глаза у аргамака умные, как у человека. Высоко поднимает ноги аргамак Чедор, ударит ногой о дорогу — пыль летит мошками, когда их спугнешь весною на степных озерах. Едут тихо, не торопясь, разговаривают, дело доходит и до спора:

Богачам житья нет, нет ни почета, ни уважения.

Да, это правда, — говорит Тырлыкан, — не могу забыть то время, когда я был бием, какие устраивал тои и байгу, удалось мне сохранить скота, а радости нет, бедняки стали хозяевами степи. Разве вы не знаете, кто был Аджибай джетак, даже черной юрты не было, а теперь что, больше бия Аджибай, я не пожалею скота, я раздам беднякам, а этого заносчивого Аджибая, не почитающего богачей, я уберу, не будь я Тырлыкан, вот теперь я еду на совещание к богачу Растанбеку, буду с ним совет держать, как справиться с Аджибаем и с бедняками, надо что-нибудь делать, ведь до чего дошло, нельзя калыма брать за свою собственную дочь, а дальше еще хуже будет: начнут эти бедняки грамоте учиться, аулы перестроят в деревни, а вы послушайте, как Аджибай хулит имя великого Аллаха и пророка Магомета, его святой коран, пусть у меня не будет скота, весь раздам, но до Аджибая я доберусь, это он всему виной, только он один, не будь его — я бы был вместо него.

И в это время степь выбросила, как камень, джепалака, лошадь напугалась и в сторону шарахнулась, от неожиданности упал Тырлыкан.

Подняли старика, посадили на аргамака Чадора.

Надо бы вернуться, — говорит Бурибай, — примета плохая.

Нет, — говорит Алимжан, — ты плохо приметы знаешь, если бы джепалак вылетел с левой стороны, тогда примета плохая, а джепалак вылетел с правой.

Едут молча. Весельчак Алимжан песню запел:

Ак мунда карачаш, якберкешь, як кулаш актамак кызымчес2 галка тай битекдешь, — весело, громко поет Алимжан, если послушать песню Алимжана издали, то не отличить от песни жаворонка, вот как поет Алимжан. Неожиданно смолкла песня, Алимжан сказал:

Кто-то едет на встречу, пыль по дороге большая, должно быть, аул кочует, должно быть, это аул богача <Аджибая> Аргына кочует, бедняки согнали с лучшего места, с озера Чанартуза.

Так и надо этой старой хитрой лисице Аргыну, пусть теперь поищет места, когда все лучшие места бедняками заняты.

Вот это-то и плохо, — говорит Алимжан, — потому и бедняки верх взяли, они действуют согласовано, а вот богачам уже гибель приходит, а они враждуют между собой.

Ты не знаешь жадности Аргына.

А когда мне платил деньги Аргын за мои песни, то он говорил: «Негодяй Тырлыкан, ты не знаешь жадности Тырлыкана».

Не думаешь ли ты, продажная душа, переходить к Аджибаю, не хочешь ли ты воспевать его подвиги против казаков Ан[н]енкова?

Я человек свободный, разве можно купить песни певцов, правда, ты кормил меня всегда вкусными молодыми барашками, ты платил мне деньги, и за это я пел тебе то, что было приятно тебе слушать, но мои некупленные песни еще никто не слышал.

Я давно это подозреваю, разве можно надеяться на бедняка, сколько волка ни корми, все в тал смотрит, придется мне другого певца подыскивать. Надо будет в Кокчетав послать за певцом, говорят, у них голос громкий, на всю степь…

Прищурился Алимжан, глаза, как овес, узкие, зоркие, как глаза карагаза, и говорит Алимжан:

Едет сам Аджибай и с ним одиннадцать человек, на буланой лошади Теленбек, на вороной Тукумбай, на карей Джаксылык, на белой Абишь, Тетень, Чекубас.

Обрадовался, своих бедняков увидел, не затрудняй себя перечислением имен, я даю слово, что не сверну с дороги, как ехал, так и поеду по дороге, пусть эти коммунисты свертывают, слов на ветер не бросает Тырлыкан.

Скоро и простому глазу было видно, что это едет Аджибай со своими друзьями. Случилось то, чего никто не ожидал. Среди изумрудного океана на желтой сердоликовой дороге встретились с одной стороны одиннадцать человек и с другой стороны двенадцать и остановились друг против друга, словно в степи было мало места и нельзя было свернуть с дороги и объехать.

Даю слово, я простою двенадцать закатов и восходов солнца и не сверну с дороги. — А сам смеется, смех бежит по лицу к глазам, потом по морщинам возвращается на прежнее место и прячется в седой бороде.

Не привык я уступать жадным заносчивым богачам.

Степь Сары-аркы слушала своих певцов, один за одним поднимались жаворонки и пели свои песни во славу солнца, воздуха и степи. Медленно махая крыльями, пролетел на озеро карбагай, потом пролетели два белоснежных Ак-ку. Шло время, Тырлыкан стал высказывать нетерпение и, злобно шипя, ворчал, и каждое слово летело, как степная оса, готовая ужалить.

Если твои прихвостни не свернут с дороги и не дадут мне проехать, я прикажу нагайками избить вас всех и расчищу себе путь.

Что же, можете, только Тырлыкану нужно вспомнить, как от отряда Аджибая убегали отряды казаков атамана Ан[н]енкова. — И Аджибай вынул револьвер, может быть, Тырлыкан хочет получить от Аджибая [в] подарок пулю.

Прошло еще пять часов, тяжело махая крыльями и от усталости раскрыв клюв, пролетел степной орел карагаз, размером немного менее человека, с озера ветер доносил кряканье уток. Стояли еще три часа, солнце становилось большим круглым рубином, а небо окрашивалось в цвет бухарскаго шелка нежно-розового, а облака около солнца шли караваном верблюдов цвета марджана и слегка отливали опалом и жемчугом, а степь стала цвета старой полыни. И опять злобно кричит Тырлыкан:

Если ты и твои чашколизы не освободят мне путь, я пошлю в город за милицией.

Прошло то время, когда бедняки были запуганы биями, крестьянскими начальниками.

Медленно, степенно гуторя, переговариваясь, пролетели веревочкой гуси на ночлег, солнце ложилось спать и поспешно отбирало от степи последние краски, и по серому небу проносились, свистя, как брошенные камни, утки.

Медленно, не торопясь уходили караваны облаков, и небо хмурило брови, и солнце закрыло свой глаз. Пришла ночь. Двадцать три человека стояли и не могли разъехаться, словно в степи было мало места. Тырлыкан ругался, волновался, аргамак Чодор нетерпеливо бил дорогу ногой и выкопал небольшую яму, друзья Тырлыкана советовали объехать, всем известна настойчивость Аджибая.

Легче мне во время джута потерять весь мой скот. Пусть я умру на этом месте, но не уступлю дороги, а вы, может быть, хотите быть изменниками, вы говорите о каком-то потерянном времени, когда нам, богачам, приходит конец, смерть приходит и мы, богачи, должны цепляться за жизнь, я умру здесь с голода, но не сверну с дороги, если вы хотите есть, отвяжите турсаяки и поешьте.

Тишина. Спит степь, и только топчутся на дороге двадцать три человека на лошадях, и кажется, что они нарушают сон степи.

Прошла ночь. Проснулось солнце, а двадцать три человека в огромной степи Сары-аркы не могли разъехаться. Солнце начало отдавать степи похищенные на ночь краски и лучами целовать каждую травку, как и всегда, проснулась жизнь в степи, проскакал тарбаган Корсаяк, быстро, хлопотливо пробежала красно-желтая лисица Тюлку.

Терпение стали терять и приверженцы Аджибая, они говорили: что мы будем терять время, мы опоздаем в город на собрание, и что скажут наши товарищи, когда узнают причину опоздания…

Вы можете объехать этого негодяя Тырлыкана, потому что вы забыли, сколько людей погибло благодаря его помощи казакам Ан[н]енкова, я этого не забыл и пусть этот негодяй сворачивает с дороги.

Высоко подняло небо свой зоркий глаз, солнце, и видело каждую песчинку, каждую травку, каждую маленькую букашку.

Певец Алимжан переехал на сторону Аджибая и запел:

Я певец Алимжан, бедняк, находился на службе у богачей, за их подачки пел им приятные песни, но голова моя была зорким беркутом, быстролетным соколом и ловила слова птичек, и теперь я хочу спеть песню о позоре старого бия Тырлыкана, слушай, Тырлыкан, и с позором поверни своих лошадей обратно или объезжай Аджибая, потому что не только на этой дороге, но и во всей степи Киркрая вы, богачи, презираемы, а за что — слушайте.

Вспомните прошлую жизнь, не вы ли, богачи, за золотые медали и халаты продали всю киргизскую землю, и в ваши степи вам навезли переселенцев. Не вы ли, бии, занимались подкупом голосов, чтобы быть бием, давали взятки крестьянским начальникам, а потом с киргиз собирали затраченные свои капиталы. Своими дочерями вы торговали как скотом, и бедняки, не имевшие скота заплатить за женщину, уходили в города и делались джетаками, а когда пришли казаки Ан[н]енкова, вы, богачи, давали им скот и деньги, для того чтобы они убивали бедняков и сохранили вам, богачам, власть.

Но вот пришла в степь лучшая жизнь, освобождены земли для скота бедняков, женщина освобождена, нет больше биев взяточников, и вам, богачам, пора устыдиться своей прежней позорной жизни.

И говорит Аджибай:

Правильную песню ты спел Алимжан, потому что в твоем сердце обиженная кровь бедняков, конечно, я мог бы расчистить путь револьвером, но я этого не хочу делать, напрасно думает Тырлыкан испытать мое терпение, терпения у меня хватит: не только уступить эту дорогу придется Тырлыкану, но и всем богачам придется уступить всю жизнь беднякам и не мешать им устраивать жизнь по-новому, по заветам вождя, освободителя востока, Ленина, а теперь завернем лошадей и поедемте обратно.

Аджибай и его приближенные повернули лошадей и поскакали по дороге, пыль летела мошками.

Ну что, я не прав, разве у этих бедняков есть терпение, вот я, Тырлыкан, сказал, не уступлю дорогу — так и сделал.

И поскакали, глотая пыль, Тырлыкан с друзьями.

И только когда вдали стал виднеться аул Аджибая, Тырлыкан стал сердито хмуриться. Около самой дороги, чакрыма за полтора, стоял аул Аджибая, и здесь остановился Аджибай с товарищами и послал Джувана за кумысом и барашком. Аул Аджибая стоял на гриве, белые юрты четко выделялись на голубом небе, ветер доносил радостный лай собак, и мычание коров, и дым кезяка.

Проезжали по дороге тройки, везли почту, объехали стоящих на дороге, обернулись ямщики, подивились, покачали головами.

Зачем стоят. Почему. Неизвестно.

Джуван привез из аула барашка и кумыс, и не выдержал Тырлыкан, ругаясь, объехал[и] Тырлыкан и его друзья Аджибая и дальше поехали, сердитым ехал Тырлыкан. Теперь вся степь будет знать, что хвастливое слово Тырлыкана — словно болоболка, поспевшая и облетающая на ветру, знал Тырлыкан, что старой жизни пришел конец, надвигается новая жизнь и в этой жизни богачам приходится уступать. Знал Тырлыкан, что певец Алимжан по всей степи споет новую песню «Позор Тырлыкана и богачей».

Лермонтовская № 28 Антон Сорокин

1 Марта 1925 г. Омск

 

АННА ТИМИРЁВА

Она старается отгадать, что я могу спросить. С первых же моих слов она почувствовала, что мне моя драма более важна, чем сострадание. И потому, быть может, она старается перебить мои мысли посторонними, не относящимися к делу словами:

Тяжело сидеть в лагере, сама стирала белье, кормили плохо.

Рассказывает о Гришиной-Алмазовой:

Она молодец, держит себя гордо, ни с кем не считается, как будто их и нет…

Рассказывает про какого-то генерала:

Этот негодяй устроил восстание в тылу отступающих около Красноярска…

И показывает этого генерала, он тоже сидит в лагере.

Я его нарисовала.

Рисует она довольно хорошо. Я смотрю на сгорбленную фигуру жалкого старика с подвязанной щекой.

Я стараюсь не терять дорогое время и хочу получить точные ответы на заданные вопросы. Но хитрая красивая куколка не желает искренне ответить на мои вопросы. Когда я увидел, что передо мной сидит необычная женщина, которую можно обидеть, я сразу принимаю определенное решение не жалеть ее. Я знаю, что мои слова будут беспощадны, я знаю, что скоро эта красивая куколка перестанет смеяться и заплачет.

Пока я обдумываю вопросы, я неожиданно для себя замечаю очень красивое кольцо, выточенное из зеленого и белого нефрита, с большим александритом.

Это мне адмирал купил в Японии. Когда мы были в Японии, мы любили ходить по магазинам и покупать японские игрушки. Знаете, у них такие изящные игрушки.

Жена моя показывает японскую куколку.

Анна Васильевна вскрикивает немного повышенно:

Какая прелестная куколка!

Я задаю вопрос:

Как вы познакомились с адмиралом?

Я ехала во Владивосток к мужу Тимирёву, в Харбине встретилась с адмиралом. Я раньше была с ним знакома. Мой муж служил под начальством адмирала.

И только.

Адмирал любил говорить и особенно умел слушать. Он мне рассказывал много легенд из жизни Тимура.

А как адмирал относился к Наполеону?

Он считал его гениальным. А, знаете, <кстати, я часто говорю это слово, знаете>, его часто употреблял адмирал. Жаль, он не хотел, чтобы я его зарисовала, а я ведь недурно рисую.

И она делает набросок меня, а потом зарисовывает жену.

У меня горит небольшая коптилка, при таком свете трудно сделать хороший портрет, но наброски Тимирёвой выходят хорошими. Я достаю портрет Колчака работы Матвеева (принцессы Грезы из «Женской Жизни») и говорю:

Я могу вам его отдать, хотя этот портрет я хотел приложить к своей драме.

Хорошо, я возьму, я так любила адмирала <и скучаю без него>. Мне тяжело говорить о нем, очень тяжело. Я никогда не думала, что все кончится так печально.

Я говорю:

Я был у адмирала, когда хлопотал об освобождении художника Владимира Эттель. Наверно адмирал не поверил бы, если бы ему сказать, что этот помилованный Эттель будет сидеть вместе с вами.

Эттель хороший художник, но мне он не нравится — длинная спаржа.

Я замечаю, что Анна Васильевна умеет меткими словами охарактеризовать человека, я спрашиваю:

А как вы относитесь к премьеру Вологодскому?

К этой старой калоше? Да никак.

А к Жардецкому?

К этой ветряной мельнице? Он последнее время замучил адмирала… своими речами.

А как бы вы назвали меня?

А вы не обидитесь?

Нет.

Вы нарочитый шарлатан. И я боюсь вас. Жаль, что вы не познакомились с адмиралом.

Я улыбнулся и хотел сказать: я шарлатан покрупнее, да не сказал.

Но разве я мог тогда думать об этом, столько было у адмирала советчиков.

Советчиков!? Все были <или> фанатики, идиоты или мошенники.

Был такой случай, когда выяснилось, что Омск должен быть сдан, адмирал случайно читал римскую историю. Читал мне вслух о диктаторе Марие и Сулле и сказал: нужно мне поступить, как Сулла, нужно прогнать их всех и защищать Омск… хотя поздно. Большевизм — это стихийная сила, против этой стихийной волны бесполезно бороться. Был такой случай. Адмиралу какой-то фотограф прислал большой портрет в сажень величины, глаза по <чайной чашке> чайному блюдцу, такой страшный. До 3-х часов ночи резал адмирал этот страшный, кошмарный портрет, устал и мозоли натер на руках.

Для чего же это делал адмирал?

Он всегда уничтожал то, что ему не нравилось. Особенно он был огорчен возмутительной дрянной книжонкой, выпущенной Я………3

А вы не помните, как название книжки?

Помню, глупая книжонка «Симфония революции». Там адмирал назван кровавым. Адмирал хотел даже отдать приказ об аресте автора.

А автора вы не помните?

Нет, право забыла. Адмирал расстроился до слез, изорвал книжонку и растоптал ногами.

Но ведь эта брошюра была напечатана в количестве пятидесяти тысяч экземпляров.

И я показываю эту книж<он>ку.

Так это вы писали? Я не знала.

Не смущайтесь.

И Анна Васильевна замолчала, потом сказала:

Когда армия отступала к Иртышу, была оттепель, адмирал боялся, что армия не успеет переправиться и все время посылал справляться о температуре. Одно время он хотел отменить эвакуацию и все сдать красным, да идиот Жардецкий запротестовал.

А что вы скажете о ссоре с Гайдой? Адмирал назвал его с-ю4 и запустил чернильницей.

Чехов не любил адмирал, он сказал Гайде: да, да, снимайте с фронта, оголяйте фронт, все чешские войска это публичные мужчины.

А русскими словами ругался адмирал?

Молчит Анна Васильевна. И говорит: А вы не большевик?

Я больше большевика, каждый писатель должен быть выше нормального человека.

Прямо жутко, не знаешь, что будет в вашей драме.

Если желаете, я расскажу.

Чехи в самый тяжелый момент оголили Глазовский фронт, хотя мне кажется, вы знаете больше, чем я думала.

А когда адмирал сидел в тюрьме, он пожелал, чтобы меня перевели в одну с ним камеру и получил отказ. Адмирал был идеалист и только в тюрьме <адмирал> убедился, какие мерзавцы люди и как они быстро меняют мнения, и с такими людьми приходилось работать.5

(Вставка.

А вы не знаете одного честного человека Котомина, который осмелился в городском театре публично сообщить не ложь, а истинное положение РСФСР и жизнь в городах. Его не расстреляли?

Тимирёва говорит:

Вы знаете больше, чем я думала. Адмирал с ним говорил, но не поверил, он подумал, что это большевистский шпион, ошибка Котомина была в том, что он осмелился показать адмиралу то, что никто не показывал: большевистские плакаты. Как ругался адмирал, топал ногами, когда увидел плакат:

«Из-за гор издалека тройка мчит Колчака.

Радость сытым, радость пьяным,

Смерть голодным и крестьянам!»

 

Показывать плакат было ошибкой Котомина.

Расстрелян был Котомин или нет?

Тимирёва говорит:

Не знаю. Вы должны отметить в драме, как умирал адмирал6.)

Хотя мне тяжело вспоминать, но вы должны знать, как умирал адмирал7. Его подвели к окну тюрьмы. Там стояли тысячи людей с красными знаменами и пели «Интернационал», а потом в красных гробах везли убитых во время сражения в Иркутске. Чехи продали адмирала за 42 пуда золотом. Адмирал должен был ответить на 159 вопросов, но каппелевцы готовились к восстанию, и, узнавши это, красные без суда приговорили адмирала и Пепеляева к расстрелу. Адмирал умер героем. Он пожелал только выкурить папироску, а Пепеляев умолял на коленях простить его.

Обещал работать.8

Теперь я расскажу о содержании своей драмы.

И я стал говорить. Сначала я рассказывал о том, [как] убили писателя Новосёлова, его не следовало убивать так предательски, в спину.

Адмирал не знал.

<Новосёлов предполагал устроить из Сибири буфер. >

<И вообще не следовало делать переворот.> Сибирь была бы буфером, как предполагал сделать Новосёлов, и не было бы столько жертв, он шел на соглашение с большевиками.

Кто знает, адмирал надеялся на успех: обещали помочь иностранцы, но ничем не помогали. В Екатеринбурге 25 тысяч хорошо вооруженных английских солдат первые устроили панику и бежали, когда можно было спасти положение, а все обмундирование и снаряды давали только за золото, не хотели помогать.

А почему адмирал никогда не был на фронте, всегда уезжал на 50, на сто верст? Почему армия была раздета?

Право, не знаю, зачем вы меня мучаете? Я не знаю, я не спрашивала. Последнее время, нам особенно надоедала Каринская. Она замучила адмирала письмами. А как мы хохотали вместе с адмиралом над ее любовными письмами, посылала мне букеты, конечно, эти букеты предназначались адмиралу, но я всегда приказывала букеты оставлять в передней. А как адмирал не любил трех свечей на столе. Перед взрывом испортилось электричество и на столе горели три свечи.

А почему в третьей армии солдат пускали в битву голыми, в одних английских <штиблетах> ботинках? А почему десять тысяч галицийских пленных пороли, чтобы они изъявляли желание идти на фронт добровольцами? И, хорошо вооруженные, они перешли на сторону большевиков.

Я не знаю.

Вы должны были все знать, когда от этого зависела жизнь всей России. А почему пороли крестьян, выколачивая подать? А почему адмирал готовился короноваться в Москве и из-за первенства действовал несогласованно с Деникиным? Почему адмирал был под такой охраной? И самое тяжелое мое обвинение, когда казаки пошли в наступление под начальством Иванова-Ринова, адмирал, боясь, что ему придется уйти, отозвал Иванова-Ринова и назначил фон-Белова, которого не любили казаки и солдаты, который так много сделал вреда на германском фронте, он водил войска вокруг9 озер и вывел на большевистские главные силы.

Не знаю.

А когда отступали, жгли поезда с тифозными больными…

И я рассказываю ужасы отступления.

Какой ужас, это хуже наполеоновского отступления.

Да, больше ужасов и большее мировое значение. В Новониколаевске от сыпного тифа и замерзших было сто пятьдесят тысяч трупов, и виноватые не заслуживают снисхождения.

Значит, драма будет обвинением?

Да… только я жалею, что у меня нет таланта Эдгара По.

И неожиданно начинают капать слезы… Она надевает свою дорогую доху и собирается уходить.

Хотя мне некуда идти. Вы позволите остаться ночевать?

Нет, — сказал я.

Почему?

Потому что когда вы были у власти, вы бы меня не оставили ночевать во дворце.

И вам не стыдно?

Нет, ваши слезы это наказание рока.

Всхлипывая, уходит Тимирёва.

ЦЫГАНСКАЯ ПЕВИЦА КАРИНСКАЯ

Люди всегда люди. Даже и тогда, когда занимают большое положение. И когда такое положение занимает человек недалекий, окруженный умными советчиками, часто возникают психологические загадки для посторонних, не знающих закулисных тайн. Эти тайны иногда делаются известны, но обычно никто этому не верит.

Вот небольшой эпизод из жизни адмирала Колчака10. Гибель надвигалась, всем окружающим было ясно, что недалеко <то> время эвакуации и полный крах. Уже приближенные устраивали тайные совещания о новом заместителе Колчака: или Гайде, или Сахарове, Болдыреве или же Дидерихсе. Только сам Колчак был в возбужденном состоянии, верил в конечный успех и на все предупреждения говорил:

Меня поддерживают англичане. Пусть большевики занимают необъятные пространства, пусть учат тех, кто не поддержал меня вовремя, а после их зверств, когда народ будет обучен, я вновь займу Россию.

Приближенные качали головами, сомневались, но протестовать не смели.

В последнее время любовница Колчака Анна Васильевна Тимирёва все чаще и чаще стала настаивать на отъезде в Иркутск, так как на фронте дела плохи.

Спорить с маниаками — вещь бесполезная, но спорить, когда маниак занимает ответственное положение, — невозможно, и потому любовь Колчака к своей любовнице сначала перешла в равнодушие, потом в ненависть. Он уже знал, что какой бы разговор он не начал, этот разговор всегда кончался: «нужно спасаться, нужно ехать в Иркутск, нужно бежать». Шпионы донесли, что Анна Васильевна возобновила свои посещения к поручику Щелкун[у] и есть основания предполагать об измене.

Колчак знал прошлое своей фаворитки, знал недоразумения, которые происходили у Тимирёва с женой, знал, почему была брошена Анна Васильевна Тимирёва, и теперь ревность стала диктатором Колчака и диктовала ему фантастические планы.

Зорко сотнями глаз следили за Колчаком, и одна из первых узнала об этом певица Каринская Мария Александровна. Она одевалась в боярский костюм, считала себя похожей на Екатерину Великую. Ростом Каринская была высокая, полная, имела красивый голос. В это время ей было сорок лет, и она еще умела пользоваться остатками голоса и красоты и пользовалась успехом у публики. Она знала своих почитателей и создала свой репертуар.

И вот когда пела Каринская, присутствующий в театре Колчак сказал:

Замечательно, она настоящая царица Екатерина Великая, посмотрите, какая царственная фигура, какой приятный голос.

Конечно, Колчак не знал, что если с этой старой толстой бабы смыть грим, то она больше походила бы на базарную торговку огурцами, репой и морковью.

Услужливые донесли:

А знаете, Колчак, верховный правитель, вот что сказал: вы походите на императрицу Екатерину Великую, Колчак влюблен в вас, он сказал: «как она красива».

Не нужно быть психологом, всем известно, что старая баба с лицом как дырявое решето и то поверит любви, когда человек желает только ее денег, а тут дело обстояло иначе. Сам верховный правитель почти объяснился в любви. Но выдержанная Каринская сказала:

Верховный правитель, будущий царь всея Руси, он, конечно, пошутил, да и, кроме того, он так любит Анну Васильевну, других женщин для него не существует.

С этого и началось. Слова, конечно, были переданы адмиралу. Адмирал улыбнулся:

Да, она умна, я давно это заметил.

И случилось то, что должно было случиться…

Там на фронте умирали раненые. Там во дворце, на Иртыше, ногами топтала букеты цветов Анна Васильевна, а букеты были от Каринской, приходили каждый день, и выбрасывала их за окно Анна Васильевна.

А вечером полупьяный от ликера адмирал Колчак выслушивал льстивые слова Каринской, привыкшей к театральным жестам и интригам, она играла роль, потому что тот, <кого> кто называл себя верховным правителем, был тоже артист.

Каринская заливалась соловьем.

И успокоенный адмирал ехал в четыре часа утра к себе во двор.

И началось. Скрытая вражда стала явной. Адмирал уже не разговаривал с Анной Васильевной, и придворные уже поздравляли Марию Александровну с победой.

Первая пошла на уступки Анна Васильевна. Хитрая звериной хит[ростью], почуявшая, что ей приходит гибель, она переменила свою тактику. Вновь стала веселой и достигла примирения. Она своей молодостью, красотой хотела вернуть свое положение. Если из-за нее стрелялись прежде, не может же она уступить Колчака старой бабе.

И вот начались интриги двух партий, обе авантюристки были умны, осторожны и хитры.

Этот небольшой эпизод из жизни Колчака должен быть отмечен, потому что это время было кризисом, когда ясно определилась гибель годовалого царства. Ставленники Анны Васильевны сменялись ставленниками Марии Александровны, и обе враждебные партии готовы были воевать за того, кто играл роль верховного правителя адмирала Колчак[а].

 

22 июля 1924 г.

 

 

1Под заголовком вымарано напечатанное прописными буквами АДЖИБАЙ.

 

2 Машинопись неразборчива, чтение слова приблизительное.

 

3Так в тексте.

4Так в тексте.

5Далее чернилами вписано слово Вставка. Текст вставки написан от руки на отдельном листе, приложенном к машинописи.

 

6Подчеркнуто от руки.

7Подчеркнуто от руки.

8Далее несколько слов вымарано.

9Далее одно слово вымарано.

 

10По всему тексту фамилия Колчака написана со строчной буквы.