Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
«Нет, в этом мире я не гость...»
К 100-летию поэта, писателя, журналиста А. Алдан-Семёнова
Файл: 
12_kashina_nvmyang.zip (32.24 КБ)
12_kashina_nvmyang.zip (32.24 КБ)
Любовь КАШИНА
К 100-летию поэта, писателя, журналиста А. Алдан-Семёнова
«Нет, в этом мире я не гость,
А житель честный и суровый,
И я ищу живое слово,
Как брызги солнца в брызгах рос…»
А житель честный и суровый,
И я ищу живое слово,
Как брызги солнца в брызгах рос…»
А. Алдан-Семёнов
В октябре 2008 года исполнилось 100 лет со дня рождения поэта, писателя, журналиста Андрея Игнатьевича Алдан-Семёнова, жизнь и творчество которого тесно связаны и с Россией, и с Казахстаном.
А также с П. Васильевым. Познакомил их И.П. Шухов, и всю свою жизнь А. Алдан-Семёнов считал поэзию П. Васильева гениальной. Он посвящает Павлу Васильеву свои стихотворения, а его строки: «Павел Васильев — поэт, никого не повторяющий и поэтому неповторимый. Он умел быть трагичным без позы, оптимистом без наигрыша. Он ворвался в русскую поэзию подобно степному ветру, и всё завертелось, зашумело вокруг него» — стали крылатыми.
Постепенно накапливались документальные свидетельства о жизни и творчестве А. Алдан-Семёнова: его письма, статьи о нём в периодической печати разных лет, фотографии, книги. В Алматы мне удалось разыскать дочь Алдан-Семёнова Лилиану Андреевну, благодаря которой архив ее отца в Доме-музее П. Васильева значительно пополнился. Из её воспоминаний мы узнали о друзьях–писателях, живущих в Казахстане и, в первую очередь, о тесной дружбе семей Н. Титова и Алдан-Семёнова. Лилиана Андреевна дала мне московский адрес второй семьи писателя.
В Москве я встретилась с его вдовой Ольгой Антоновной, которая также подарила Дому-музею книги, фотографии, аудиокассету с голосами А. Алдан-Семёнова и Ю. Домбровского, с которым они были дружны в Москве. Очень много добрых слов было сказано в воспоминаниях вдовы, приёмного сына и внука. Человек трагической судьбы, прошедший лагеря, унижения, издевательства, не ожесточился. В нём сохранилась вера в справедливость, в лучшее будущее до конца жизни, наступившего в 1985 году.
Позже мне были высланы воспоминания А.Алдан-Семёнова, которые послужили основой моей публикации.
…Пусть я исчезну,А также с П. Васильевым. Познакомил их И.П. Шухов, и всю свою жизнь А. Алдан-Семёнов считал поэзию П. Васильева гениальной. Он посвящает Павлу Васильеву свои стихотворения, а его строки: «Павел Васильев — поэт, никого не повторяющий и поэтому неповторимый. Он умел быть трагичным без позы, оптимистом без наигрыша. Он ворвался в русскую поэзию подобно степному ветру, и всё завертелось, зашумело вокруг него» — стали крылатыми.
Постепенно накапливались документальные свидетельства о жизни и творчестве А. Алдан-Семёнова: его письма, статьи о нём в периодической печати разных лет, фотографии, книги. В Алматы мне удалось разыскать дочь Алдан-Семёнова Лилиану Андреевну, благодаря которой архив ее отца в Доме-музее П. Васильева значительно пополнился. Из её воспоминаний мы узнали о друзьях–писателях, живущих в Казахстане и, в первую очередь, о тесной дружбе семей Н. Титова и Алдан-Семёнова. Лилиана Андреевна дала мне московский адрес второй семьи писателя.
В Москве я встретилась с его вдовой Ольгой Антоновной, которая также подарила Дому-музею книги, фотографии, аудиокассету с голосами А. Алдан-Семёнова и Ю. Домбровского, с которым они были дружны в Москве. Очень много добрых слов было сказано в воспоминаниях вдовы, приёмного сына и внука. Человек трагической судьбы, прошедший лагеря, унижения, издевательства, не ожесточился. В нём сохранилась вера в справедливость, в лучшее будущее до конца жизни, наступившего в 1985 году.
Позже мне были высланы воспоминания А.Алдан-Семёнова, которые послужили основой моей публикации.
словно этот
Дождь, ускользающий во мрак,
Я был мужчиной,
жил поэтом,
Любил работу, как рыбак…
Я знаю,
Страхам есть причина,
Я знаю,
В жизни беды есть, —
На кой же черт такой мужчина,
Что бед не может перенесть.
А. Алдан-Семёнов оставил богатое творческое наследие. Первый его стихотворный сборник «Метель и солнце» был издан в 1934 году в Казани. Тогда же он был принят в члены Союза писателей. Членский билет вручил А. Семёнову на I съезде Союза писателей СССР сам А.М. Горький.
В разные годы вышли в свет его книги: «Сага о Севере» о И.Д. Черском, «Для тебя, Россия» — о Семёнове-Тян-Шанском, «Север, север», «Светлые ночи», «Золотой круг», повесть «После выстрела «Авроры», «Азин», «Слово о командарме». Широко известна его трилогия о революции и гражданской войне «Красные и белые», «Гроза над Россией», «На краю океана». Большой успех имела повесть «Барельеф на скале» — о культе Сталина и жизни заключённых на Колыме. Издаваясь большими тиражами, «его книги не залёживались в магазинах, их тут же раскупали», — пишет Т. Смолина — член Союза журналистов СССР. Книги его стихов «Бессонница странствий», «Верность», сборник поэм и стихов «Контрасты», «Избранное» и сейчас трогают души читателей. Его произведения переведены на 15 языков мира — английский, японский, латышский, казахский, якутский языки.
А. Алдан-Семёнов прошёл дорогами П.П. Семенова-Тянь-Шанского, исследователя Сибири И.Д. Черского, изучал архивные документы А.В. Колчака. «Его исторические романы — результат и глубокого поиска материалов, и неутомимой работы над образом, над словом», — пишет в своих воспоминаниях его современник Алексей Брагин.
Роман «Красные и белые» был опубликован в казахстанской газете «Ленинская смена» в 1973 году. И всю жизнь затем Андрей Игнатьевич поддерживал творческие связи с Казахстаном. В Алматы живёт его единственная дочь, покоится прах его первой жены, было много друзей.
«У Андрея Игнатьевича много переводов казахских поэтов, в том числе нашего земляка Касыма Аманжолова, — пишет о нём исследователь из Караганды Ю. Попов, — это «Балхаш», «Акын», «Голодная степь», «На родине Абая» и другие. В них поэту удалось передать и сохранить национальный колорит первоисточника. Переводил он и другого карагандинского поэта — Мажита Даулетбаева.
Впервые на русском языке стали известны его стихи «Нура», «Тенгиз». И до сих пор остаётся неоспоримым фактом то, что первым перевёл произведения Джамбула и открыл его для русских читателей именно Андрей Алдан-Семёнов.
Начало жизниВ разные годы вышли в свет его книги: «Сага о Севере» о И.Д. Черском, «Для тебя, Россия» — о Семёнове-Тян-Шанском, «Север, север», «Светлые ночи», «Золотой круг», повесть «После выстрела «Авроры», «Азин», «Слово о командарме». Широко известна его трилогия о революции и гражданской войне «Красные и белые», «Гроза над Россией», «На краю океана». Большой успех имела повесть «Барельеф на скале» — о культе Сталина и жизни заключённых на Колыме. Издаваясь большими тиражами, «его книги не залёживались в магазинах, их тут же раскупали», — пишет Т. Смолина — член Союза журналистов СССР. Книги его стихов «Бессонница странствий», «Верность», сборник поэм и стихов «Контрасты», «Избранное» и сейчас трогают души читателей. Его произведения переведены на 15 языков мира — английский, японский, латышский, казахский, якутский языки.
А. Алдан-Семёнов прошёл дорогами П.П. Семенова-Тянь-Шанского, исследователя Сибири И.Д. Черского, изучал архивные документы А.В. Колчака. «Его исторические романы — результат и глубокого поиска материалов, и неутомимой работы над образом, над словом», — пишет в своих воспоминаниях его современник Алексей Брагин.
Роман «Красные и белые» был опубликован в казахстанской газете «Ленинская смена» в 1973 году. И всю жизнь затем Андрей Игнатьевич поддерживал творческие связи с Казахстаном. В Алматы живёт его единственная дочь, покоится прах его первой жены, было много друзей.
«У Андрея Игнатьевича много переводов казахских поэтов, в том числе нашего земляка Касыма Аманжолова, — пишет о нём исследователь из Караганды Ю. Попов, — это «Балхаш», «Акын», «Голодная степь», «На родине Абая» и другие. В них поэту удалось передать и сохранить национальный колорит первоисточника. Переводил он и другого карагандинского поэта — Мажита Даулетбаева.
Впервые на русском языке стали известны его стихи «Нура», «Тенгиз». И до сих пор остаётся неоспоримым фактом то, что первым перевёл произведения Джамбула и открыл его для русских читателей именно Андрей Алдан-Семёнов.
«Писать о себе и не легко, и неловко. И если я решился на воспоминания, то лишь потому, что в них есть черты моего поколения», — пишет в своих воспоминаниях А. Алдан-Семёнов.
Родился Андрей Семёнов в 1908 году в вятской деревне Шунгунул, Кировской области. Основное население было неграмотное. За два года до революции открылась церковно-приходская школа, два класса которой он закончил. Во время гражданской войны, в 1918 году, школа была закрыта. Андрей научился читать и писать. В десятилетнем возрасте знал произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Л. Толстого, зачитывался романами Ж. Верна, В. Гюго. В этом очень помог ему преподаватель Закона Божьего отец Андрей. Уходя на фронт, он подарил любознательному мальчику большой короб, плетённый из лыка, с книгами.
«Живи, учись самоучкой, человеком станешь. А меня не поминай лихом», — такими были напутственные слова бывшего священника.
«И я читал. Читал при лучине и при лунном свете на чердаках, в избе. Декламировал наизусть Пушкина, Лермонтова, часто даже не понимая и смысла, и самих слов».
Тяготы гражданской войны, смена власти — всё это отложилось в памяти мальчика и в его судьбе.
В 1918 году вятскую землю освобождал от белогвардейцев и чехословацких легионеров легендарный начдив Владимир Азин. В его дивизии служил старший брат Андрея и многие парни из деревни. Их мальчишки считали героями.
Андрей, как и все деревенские мальчишки, с детства был приучен к труду: пахал, косил, жал, ездил на мельницу молоть муку. Здесь он слушал побасенки о русалках, водяных, леших, что разгуливают по ночам по берегам большого глубокого пруда.
Жили трудно, не всегда удавалось вырастить пшеницу, намолоть муки, чтобы продержаться до следующего урожая. Часто просто голодали. Особенно тяжелым для семьи был 1921 год, когда умерли от голода родители. Андрей решил уехать в город.
И вот с отцовского порогаРодился Андрей Семёнов в 1908 году в вятской деревне Шунгунул, Кировской области. Основное население было неграмотное. За два года до революции открылась церковно-приходская школа, два класса которой он закончил. Во время гражданской войны, в 1918 году, школа была закрыта. Андрей научился читать и писать. В десятилетнем возрасте знал произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Л. Толстого, зачитывался романами Ж. Верна, В. Гюго. В этом очень помог ему преподаватель Закона Божьего отец Андрей. Уходя на фронт, он подарил любознательному мальчику большой короб, плетённый из лыка, с книгами.
«Живи, учись самоучкой, человеком станешь. А меня не поминай лихом», — такими были напутственные слова бывшего священника.
«И я читал. Читал при лучине и при лунном свете на чердаках, в избе. Декламировал наизусть Пушкина, Лермонтова, часто даже не понимая и смысла, и самих слов».
Тяготы гражданской войны, смена власти — всё это отложилось в памяти мальчика и в его судьбе.
В 1918 году вятскую землю освобождал от белогвардейцев и чехословацких легионеров легендарный начдив Владимир Азин. В его дивизии служил старший брат Андрея и многие парни из деревни. Их мальчишки считали героями.
Андрей, как и все деревенские мальчишки, с детства был приучен к труду: пахал, косил, жал, ездил на мельницу молоть муку. Здесь он слушал побасенки о русалках, водяных, леших, что разгуливают по ночам по берегам большого глубокого пруда.
Жили трудно, не всегда удавалось вырастить пшеницу, намолоть муки, чтобы продержаться до следующего урожая. Часто просто голодали. Особенно тяжелым для семьи был 1921 год, когда умерли от голода родители. Андрей решил уехать в город.
Я в ночь шагнул…
Цвела роса,
Мерцала майская дорога,
Молчали пашни и леса…
…Светлела ночь.
Мелькали тени…
Вот так из детских сновидений
Я в юность
бурную
бежал!
Он приехал в Казань без средств к существованию, у него не было крыши над головой. Бродяжничал. Вскоре попал в детский изолятор. И его отправили в детский дом в Вятку, где и жил будущий писатель до 16 лет.
«Неизвестные дали, незнакомые места манили меня постоянно: станции и городки с сибирскими названиями, глухоманная тайга, Саянские хребты, Алтай, Голодная степь проходили передо мной словно на экране. Артисты, золотоискатели, рыбаки, партизаны, молодые поэты, старые литераторы казались необыкновенными людьми, каждый давал мне что-то своё — новое, неожиданное», — напишет позже А. Алдан-Семёнов.
Так он стал репортёром. Брал интервью, много писал и печатался в газетах. Было трудно, не хватало знаний.
«Моя умопомрачительная малограмотность пугала иногда не только редакторов, но и меня самого».
Летом 1926 года он приехал в Омск. Стал работать в газете «Рабочий путь». Здесь в редакции Андрей Семёнов подружился с молодым начинающим литератором Иваном Шуховым. И, как всякий пишущий, по традиции, был представлен Антону Сорокину, который в то время был известной личностью в литературной жизни Омска.
Шло время, и вскоре вновь поманила дорога: Новосибирск, Томск, Кемерово, Ачинск, Казахстан, где он прожил около года, вновь Омск. Именно там И. Шухов познакомил его со своим другом поэтом Павлом Васильевым. А в 1928 году А. Алдан-Семёнов уже был в Калуге, где состоялась незабываемая встреча с К.Э. Циолковским.
«Он принял меня по-отцовски, показал макеты своих космических аппаратов, вдохновенно говорил о времени, когда ракеты полетят по маршруту Калуга — Марс и далее, в межзвёздные миры. Я ушёл от него влюбленным в астрономию», — вспоминает А. Алдан-Семёнов.
Через полвека эта встреча отзовется в небольшой поэме, посвящённой Циолковскому.
Но, часто по ночам, в морозе остром,«Неизвестные дали, незнакомые места манили меня постоянно: станции и городки с сибирскими названиями, глухоманная тайга, Саянские хребты, Алтай, Голодная степь проходили передо мной словно на экране. Артисты, золотоискатели, рыбаки, партизаны, молодые поэты, старые литераторы казались необыкновенными людьми, каждый давал мне что-то своё — новое, неожиданное», — напишет позже А. Алдан-Семёнов.
Так он стал репортёром. Брал интервью, много писал и печатался в газетах. Было трудно, не хватало знаний.
«Моя умопомрачительная малограмотность пугала иногда не только редакторов, но и меня самого».
Летом 1926 года он приехал в Омск. Стал работать в газете «Рабочий путь». Здесь в редакции Андрей Семёнов подружился с молодым начинающим литератором Иваном Шуховым. И, как всякий пишущий, по традиции, был представлен Антону Сорокину, который в то время был известной личностью в литературной жизни Омска.
Шло время, и вскоре вновь поманила дорога: Новосибирск, Томск, Кемерово, Ачинск, Казахстан, где он прожил около года, вновь Омск. Именно там И. Шухов познакомил его со своим другом поэтом Павлом Васильевым. А в 1928 году А. Алдан-Семёнов уже был в Калуге, где состоялась незабываемая встреча с К.Э. Циолковским.
«Он принял меня по-отцовски, показал макеты своих космических аппаратов, вдохновенно говорил о времени, когда ракеты полетят по маршруту Калуга — Марс и далее, в межзвёздные миры. Я ушёл от него влюбленным в астрономию», — вспоминает А. Алдан-Семёнов.
Через полвека эта встреча отзовется в небольшой поэме, посвящённой Циолковскому.
Когда трещит, раскалываясь, лёд,
Я видел, как упрямый Циолковский
Отбрасывает руку в небосвод.
Так на заре своей лесной весны
Я с гением одну минуту прожил…
Пусть не герои мы, но всё же, всё же
Нам снятся героические сны!
В тридцатые годы Андрей Игнатьевич вновь приезжает в Казахстан. В это время шло строительство Турксиба. Как корреспондент газеты «Советская степь» — ныне «Казахстанская правда», он был направлен на открытие железной дороги.
«Первый поезд по Турксибу шёл осторожно, медленно, подолгу задерживался на станции. Кочевники спешили к нему на верблюдах, верхом на косматых лошадях, размахивая нагайками, стреляли из ружей. Празднично одетые люди толпились у вагонов, гремели оркестры».
Редакцию «Советской степи» часто посещали казахские писатели. От них А. Алдан-Семёнов узнавал о Казахстане, его языке, традициях, жизни казахов-кочевников.
Особенно дружил Андрей Семёнов с Сабитом Мукановым. Именно он познакомил его с эпосом о Козы Корпеш и Баян-Сулу, с легендами и сказками. Путешествуя по Казахстану, А. Алдан-Семёнов писал очерки на самые разные темы: о первом хлопкоуборочном комбайне в Пахта-Арале, знаменитой, в то время заброшенной, гробнице Хаджи Ахмета Ясави в Туркестане. Из Уральска он посылал в газету материал о губернаторском особняке, в котором в разное время бывали и А.С. Пушкин, и Л.Н. Толстой. В Кокчетаве он писал об озере Боровом, о роще танцующих берез, о скале Сфинкс — удивительном творении природы. Бывал он и в Зайсане, плавал по озеру «звенящих колоколов», писал о зайсанских рыбаках.
Выходили его публикации о добыче угля в Караганде, о строительстве Джезказгана. Природа, люди, развивающийся Казахстан были описаны А. Алдан-Семёновым с большой любовью.
Каракол.«Первый поезд по Турксибу шёл осторожно, медленно, подолгу задерживался на станции. Кочевники спешили к нему на верблюдах, верхом на косматых лошадях, размахивая нагайками, стреляли из ружей. Празднично одетые люди толпились у вагонов, гремели оркестры».
Редакцию «Советской степи» часто посещали казахские писатели. От них А. Алдан-Семёнов узнавал о Казахстане, его языке, традициях, жизни казахов-кочевников.
Особенно дружил Андрей Семёнов с Сабитом Мукановым. Именно он познакомил его с эпосом о Козы Корпеш и Баян-Сулу, с легендами и сказками. Путешествуя по Казахстану, А. Алдан-Семёнов писал очерки на самые разные темы: о первом хлопкоуборочном комбайне в Пахта-Арале, знаменитой, в то время заброшенной, гробнице Хаджи Ахмета Ясави в Туркестане. Из Уральска он посылал в газету материал о губернаторском особняке, в котором в разное время бывали и А.С. Пушкин, и Л.Н. Толстой. В Кокчетаве он писал об озере Боровом, о роще танцующих берез, о скале Сфинкс — удивительном творении природы. Бывал он и в Зайсане, плавал по озеру «звенящих колоколов», писал о зайсанских рыбаках.
Выходили его публикации о добыче угля в Караганде, о строительстве Джезказгана. Природа, люди, развивающийся Казахстан были описаны А. Алдан-Семёновым с большой любовью.
Каратал.
Каратау…
Это — клёкот орлов в поднебесье,
Это — сумрак пустыни белесой,
От ветров почерневшие травы.
Это — воздух, расплавленный зноем,
И распевы песков раскалённых,
И зелёная линь на знамёнах,
И шнурок бахромы, и витое
Изреченье на древней гробнице…
Каратал.
Каракуль.
Каракол —
В камышах мохноногие птицы,
Азиатских веков частокол!
Осенью 1934 года А. Алдан-Семёнов вновь уехал в Казань. Работал в газете «Красная Татария». С этим городом связаны лучшие воспоминания писателя: здесь он всерьёз занялся литературой, познакомился с Мусой Джалилем, Ахмедом Ерикеевым, был принят в члены Союза писателей, издал первый сборник своих стихов.
Редактором «Красной Татарии» был в то время Иосиф Коган. «1 декабря тридцать четвертого года я столкнулся с Иосифом Коганом в коридоре редакции. Он пригласил меня в кабинет и мрачно сообщил: — Сегодня в Ленинграде убит Киров. ТАСС сообщает, что Киров родился в городе Уржуме в Вятской губернии. — Уржум мой родной город — сказал я. — А знаешь что? — сказал Коган — Поезжай-ка ты в Уржум, собери всё важное и напиши цикл очерков для газеты…»
Не верилось, что Кирова больше нет. Но нужно было выполнять задание редакции, и он поехал в Уржум.
«Уржум возник перед глазами старинной гравюрой. Городской собор, опушённый инеем, казался оранжевым облаком, купеческие домики с прямыми стволами дыма, были очерчены чётко и выпукло от наличников до каменных плит перед воротами. Главная улица, поднимавшаяся в гору, уводила меня в детство: сюда бежал я из лесной деревушки малолеткой, отсюда ушёл в скитальческую свою юность».
Навестил Андрей своего брата, который только что вернулся из исправительно-трудового лагеря. Попал он туда за покровительство детям раскулаченных мужиков. Стал он неразговорчивым, говорил вкрадчиво, чего-то боялся. Собрав материал о Кирове, Андрей вернулся в редакцию. Растерянным, осунувшимся и испуганным он увидел и редактора. Надвигалась расплата за троцкизм, а Коган был троцкистом.
«Я подарю тебе одну книжку, но если её обнаружат, загремишь по всем лагерям России. — Коган открыл ящик стола, вынул завёрнутую в газету книгу. — Никому не показывай… Вечером я разлёгся на скрипучем диване в своей комнатушке, развернул книгу. Лев Троцкий «Моя жизнь», прочитал я почему-то шёпотом …
Сумерки затянули окно, снег на дворе смирял все звуки. В коридоре застучали каблучки, раздался осторожный стук в дверь, я поспешно спрятал Троцкого под матрац. Варенька Берг вбежала в комнату со счастливым выражением на разрумянившемся лице…
Я усадил её на диван. Её приход был таинственным обещанием: «Вот я у тебя! Что будешь делать со мной?» Варенька резко повернулась, из-под матраца выпала книжка.
Она подняла её, прочитала имя автора, спрыгнула с дивана. Сказала сурово: «А я не знала, что ты троцкист…»
Встреча с ДжамбуломРедактором «Красной Татарии» был в то время Иосиф Коган. «1 декабря тридцать четвертого года я столкнулся с Иосифом Коганом в коридоре редакции. Он пригласил меня в кабинет и мрачно сообщил: — Сегодня в Ленинграде убит Киров. ТАСС сообщает, что Киров родился в городе Уржуме в Вятской губернии. — Уржум мой родной город — сказал я. — А знаешь что? — сказал Коган — Поезжай-ка ты в Уржум, собери всё важное и напиши цикл очерков для газеты…»
Не верилось, что Кирова больше нет. Но нужно было выполнять задание редакции, и он поехал в Уржум.
«Уржум возник перед глазами старинной гравюрой. Городской собор, опушённый инеем, казался оранжевым облаком, купеческие домики с прямыми стволами дыма, были очерчены чётко и выпукло от наличников до каменных плит перед воротами. Главная улица, поднимавшаяся в гору, уводила меня в детство: сюда бежал я из лесной деревушки малолеткой, отсюда ушёл в скитальческую свою юность».
Навестил Андрей своего брата, который только что вернулся из исправительно-трудового лагеря. Попал он туда за покровительство детям раскулаченных мужиков. Стал он неразговорчивым, говорил вкрадчиво, чего-то боялся. Собрав материал о Кирове, Андрей вернулся в редакцию. Растерянным, осунувшимся и испуганным он увидел и редактора. Надвигалась расплата за троцкизм, а Коган был троцкистом.
«Я подарю тебе одну книжку, но если её обнаружат, загремишь по всем лагерям России. — Коган открыл ящик стола, вынул завёрнутую в газету книгу. — Никому не показывай… Вечером я разлёгся на скрипучем диване в своей комнатушке, развернул книгу. Лев Троцкий «Моя жизнь», прочитал я почему-то шёпотом …
Сумерки затянули окно, снег на дворе смирял все звуки. В коридоре застучали каблучки, раздался осторожный стук в дверь, я поспешно спрятал Троцкого под матрац. Варенька Берг вбежала в комнату со счастливым выражением на разрумянившемся лице…
Я усадил её на диван. Её приход был таинственным обещанием: «Вот я у тебя! Что будешь делать со мной?» Варенька резко повернулась, из-под матраца выпала книжка.
Она подняла её, прочитала имя автора, спрыгнула с дивана. Сказала сурово: «А я не знала, что ты троцкист…»
И. Коган сообщил Алдан-Семёнову, что его приглашает «Правда» на совещание молодых поэтов. Совещание было посвящено созданию книги «Творчество народов СССР». Тема: счастливые народы слагают песни и сказки о великой партии, о прекрасной Родине. Нужно было во всех уголках страны такие песни записывать и издавать. Идея принадлежала М. Горькому.
Андрей Алдан-Семёнов выбрал Казахстан.
«Редактор «Правды» Мехлис напутствовал: «Записывай всё, особенно песни о великом Сталине. За образец возьми песню Маймбета» — Мехлис развернул газету, показал фото старого казаха с домброй в руке. Рядом было длинное стихотворение в переводе Павла Кузнецова».
Алдан-Семёнов поехал в Казахстан. В каракулеводческом совхозе «Кара-Костек» в приёмной секретаря парткома он увидел глубокого старика в засаленном бешмете и лисьем малахае.
Он спросил, кто этот старик.
— Это наш чабан Джамбул Джабаев, — ответил секретарь парткома.
— Почему он ходит с домброй?
— Джамбул поёт песни на праздниках.
Так А. Алдан-Семёнов встретился с Джамбулом.
«Он был совершенно неграмотен, не умел писать ни по-русски, ни по-арабски, поставил на расписке о получении муки закорючку в виде полумесяца. Я стал расспрашивать, когда и где родился аксакал, с какой поры кочует у предгорий Тянь-Шаня, какие события помнит за свою длинную жизнь. Потом позвал фотографа. Фотограф снял и отдал мне кассету».
В газете появились стихотворения — переводы песен Джамбула.
Песня моя — водопадАндрей Алдан-Семёнов выбрал Казахстан.
«Редактор «Правды» Мехлис напутствовал: «Записывай всё, особенно песни о великом Сталине. За образец возьми песню Маймбета» — Мехлис развернул газету, показал фото старого казаха с домброй в руке. Рядом было длинное стихотворение в переводе Павла Кузнецова».
Алдан-Семёнов поехал в Казахстан. В каракулеводческом совхозе «Кара-Костек» в приёмной секретаря парткома он увидел глубокого старика в засаленном бешмете и лисьем малахае.
Он спросил, кто этот старик.
— Это наш чабан Джамбул Джабаев, — ответил секретарь парткома.
— Почему он ходит с домброй?
— Джамбул поёт песни на праздниках.
Так А. Алдан-Семёнов встретился с Джамбулом.
«Он был совершенно неграмотен, не умел писать ни по-русски, ни по-арабски, поставил на расписке о получении муки закорючку в виде полумесяца. Я стал расспрашивать, когда и где родился аксакал, с какой поры кочует у предгорий Тянь-Шаня, какие события помнит за свою длинную жизнь. Потом позвал фотографа. Фотограф снял и отдал мне кассету».
В газете появились стихотворения — переводы песен Джамбула.
Из самого сердца льётся.
Я песней своей богат
И старость моя смеётся.
О, старость моя! Едва ли
Тебя потревожит смерть!
Я вижу горные дали
Кастекскую вижу степь.
«Я возвратился в редакцию.
—Товарищ-то Коган скончался, — сообщил швейцар, едва я перешагнул редакционный порог.
— Коган кинулся под поезд, — сухо сказал секретарь редакции и тут же углубился в чтение газетных полос.
— Как это случилось? Что произошло? — спрашивал я у сотрудников, но они молча отворачивались.
— Запутался в связях с врагами народа, а мы бдительность утратили. Троцкиста не заметили. Коган убрался на тот свет, но корешки оставил, — с неизменно счастливым выражением лица сказала Варенька Берг.
Теперь товарищи не разговаривали со мной даже на самые невинные темы. Новый редактор не давал мне никаких поручений, и я слонялся без дела по городу».
Книга Троцкого из комнаты А. Семёнова исчезла. В редакции было назначено профсоюзное собрание: говорили общими словами о троцкизме, о политической близорукости.
«Пусть он расскажет о своих связях с врагом народа, — раздался негодующий голос Вареньки Берг. Все повернулись в мою сторону, ждали, как я начну каяться и поливать грязью Когана.
— Не верю, что Коган враг, — сказал я. Гневный шёпот тут же отрезвил меня, но было поздно. Варенька вскочила с места.
— Он сам троцкист, я видела у него книжонку Троцкого. Изгнать его из нашего, политически здорового коллектива… Через несколько дней я покинул город на Волге».
А. Алдан-Семёнов поехал в Вятку, там он встретился с редактором краевой газеты Акминым. Эта встреча изменила течение жизни поэта.
« — Мы решили создать краевое отделение Союза писателей. Необходим руководитель. Ваши литературные связи с «Правдой» — лучшая рекомендация.
— Я должен подумать. Это так неожиданно».
Вскоре А. Алдан-Семёнов уехал в Киров ответственным секретарём краевого отделения Союза писателей. Акмин подарил ему браунинг и просил зарегистрировать его на своё имя в УВД у Фалалеева, что он и сделал.
Вскоре на одном из совещаний крайкома был арестован Акмин. Андрей не понимал, что происходит… Ему не хотелось возвращаться в крайкомовский дом, многие квартиры которого были опечатаны, а хозяева переселены в тюрьмы. Он отправился в ресторан.
«Вместе с папиросной коробкой вытащил телеграмму: «Срочно выезжай в Москву. Командируешься на юбилейное торжество Джамбула. Секретарь Союза писателей Ставский». Как я позабыл про эту телеграмму? Надо уехать, как можно скорее!
Но было уже поздно. Прямо к столику, сопровождаемый человеком в сером костюме, подходил Фалалеев.
— Идите за мной, только ради бога, без шума, — предупредил он.
— В чём дело? Что вам надо?
— Приглашаю на пять минут в НКВД».
После унизительной процедуры обыска его посадили в седьмую камеру. На следующий день вызвали на допрос к капитану Павловскому.
« — Вам предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных 58 статьей Уголовного Кодекса РСФСР пунктами 7,8,10,11».
Жизнь за чертой—Товарищ-то Коган скончался, — сообщил швейцар, едва я перешагнул редакционный порог.
— Коган кинулся под поезд, — сухо сказал секретарь редакции и тут же углубился в чтение газетных полос.
— Как это случилось? Что произошло? — спрашивал я у сотрудников, но они молча отворачивались.
— Запутался в связях с врагами народа, а мы бдительность утратили. Троцкиста не заметили. Коган убрался на тот свет, но корешки оставил, — с неизменно счастливым выражением лица сказала Варенька Берг.
Теперь товарищи не разговаривали со мной даже на самые невинные темы. Новый редактор не давал мне никаких поручений, и я слонялся без дела по городу».
Книга Троцкого из комнаты А. Семёнова исчезла. В редакции было назначено профсоюзное собрание: говорили общими словами о троцкизме, о политической близорукости.
«Пусть он расскажет о своих связях с врагом народа, — раздался негодующий голос Вареньки Берг. Все повернулись в мою сторону, ждали, как я начну каяться и поливать грязью Когана.
— Не верю, что Коган враг, — сказал я. Гневный шёпот тут же отрезвил меня, но было поздно. Варенька вскочила с места.
— Он сам троцкист, я видела у него книжонку Троцкого. Изгнать его из нашего, политически здорового коллектива… Через несколько дней я покинул город на Волге».
А. Алдан-Семёнов поехал в Вятку, там он встретился с редактором краевой газеты Акминым. Эта встреча изменила течение жизни поэта.
« — Мы решили создать краевое отделение Союза писателей. Необходим руководитель. Ваши литературные связи с «Правдой» — лучшая рекомендация.
— Я должен подумать. Это так неожиданно».
Вскоре А. Алдан-Семёнов уехал в Киров ответственным секретарём краевого отделения Союза писателей. Акмин подарил ему браунинг и просил зарегистрировать его на своё имя в УВД у Фалалеева, что он и сделал.
Вскоре на одном из совещаний крайкома был арестован Акмин. Андрей не понимал, что происходит… Ему не хотелось возвращаться в крайкомовский дом, многие квартиры которого были опечатаны, а хозяева переселены в тюрьмы. Он отправился в ресторан.
«Вместе с папиросной коробкой вытащил телеграмму: «Срочно выезжай в Москву. Командируешься на юбилейное торжество Джамбула. Секретарь Союза писателей Ставский». Как я позабыл про эту телеграмму? Надо уехать, как можно скорее!
Но было уже поздно. Прямо к столику, сопровождаемый человеком в сером костюме, подходил Фалалеев.
— Идите за мной, только ради бога, без шума, — предупредил он.
— В чём дело? Что вам надо?
— Приглашаю на пять минут в НКВД».
После унизительной процедуры обыска его посадили в седьмую камеру. На следующий день вызвали на допрос к капитану Павловскому.
« — Вам предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных 58 статьей Уголовного Кодекса РСФСР пунктами 7,8,10,11».
Началась жизнь, о которой А.Алдан-Семёнов потом пытался забыть. Павловский на допросе сказал, что завербовал А. Алдана троцкист Павел Кузнецов ещё в Алма-Ате и что даже есть показания Кузнецова Павла Николаевича… Уликой был и браунинг Акмина. Из него якобы планировалось убийство Сталина…
«Они били меня долго, сосредоточено, перебрасывая друг другу, словно футбольный мяч. Очнулся я в карцере: в каменном этом мешке можно было только лежать и сидеть…
Затем были допросы с пристрастием. Заставили стоять в кабинете следователя, раскинув руки, широко расставив ноги. Распухшие ноги ныли, руки сами сползали по стене к бедрам, голова склонялась на грудь…
На 31-м часу перед глазами поплыли багровые пятна, из них возникали какие-то безобразные цветы, шевелились мерзкие хари. Я оторвался от стены и рухнул на пол. Очнулся от ледяного душа».
Применяли к нему и «ветерок», после чего он попал в тюремную больницу. А его ещё ждали другие хитроумные пытки с бутылкой, которую не мог выдержать никто! И Алдан-Семёнов подписался под протоколами, что заранее составил лейтенант Сараев.
Затем был суд.
«Судебное заседание началось в небольшом круглом зале НКВД. На скамье подсудимых находились Акмин, Решетников, Лубнин, Франчески. Не было Леонида Дьяконова, Королёва-Алтайского и Ольги Берггольц.
— Признаёте себя виновными?
— Не признаю, — ответил я, и после короткой паузы добавил: — Я под пытками оклеветал себя, а теперь отказываюсь от показаний».
Не признавали своей вины и другие подсудимые. Лубнина и Франчески было решено освободить. Дело А. Алдана, Акмина и Решетникова направили на пересмотр. В июле 1939 г состоялся новый суд. Алдан-Семёнову было назначено десять лет тюрьмы, пять лет поражения в правах за антисоветскую агитацию по ст. 58 п.10 и 11.
Пересыльный лагерь«Они били меня долго, сосредоточено, перебрасывая друг другу, словно футбольный мяч. Очнулся я в карцере: в каменном этом мешке можно было только лежать и сидеть…
Затем были допросы с пристрастием. Заставили стоять в кабинете следователя, раскинув руки, широко расставив ноги. Распухшие ноги ныли, руки сами сползали по стене к бедрам, голова склонялась на грудь…
На 31-м часу перед глазами поплыли багровые пятна, из них возникали какие-то безобразные цветы, шевелились мерзкие хари. Я оторвался от стены и рухнул на пол. Очнулся от ледяного душа».
Применяли к нему и «ветерок», после чего он попал в тюремную больницу. А его ещё ждали другие хитроумные пытки с бутылкой, которую не мог выдержать никто! И Алдан-Семёнов подписался под протоколами, что заранее составил лейтенант Сараев.
Затем был суд.
«Судебное заседание началось в небольшом круглом зале НКВД. На скамье подсудимых находились Акмин, Решетников, Лубнин, Франчески. Не было Леонида Дьяконова, Королёва-Алтайского и Ольги Берггольц.
— Признаёте себя виновными?
— Не признаю, — ответил я, и после короткой паузы добавил: — Я под пытками оклеветал себя, а теперь отказываюсь от показаний».
Не признавали своей вины и другие подсудимые. Лубнина и Франчески было решено освободить. Дело А. Алдана, Акмина и Решетникова направили на пересмотр. В июле 1939 г состоялся новый суд. Алдан-Семёнову было назначено десять лет тюрьмы, пять лет поражения в правах за антисоветскую агитацию по ст. 58 п.10 и 11.
«Пересыльный лагерь раскинулся на берегу таёжной реки Канн: от воды и цветущих трав нас отгораживали вышки с пулемётами, но сильнее их грозное предупреждение: — Шаг вправо, шаг влево, считаешься в побеге, оружие применяется без предупреждения».
Никто не знал, куда их повезут. Может, на Колыму, может, ещё куда, но радовались уже тому, что нет тюремных стен. Единственный барак был оккупирован уголовниками, остальные спали на голой земле.
Наконец-то объявили о подготовке этапа в Магадан. В Магаданском пересыльном лагере он встретил Ю. Домбровского. А затем снова этап. Они расстались, не думая, что судьба ещё сведёт их.
…Так, на коленях, позабывНикто не знал, куда их повезут. Может, на Колыму, может, ещё куда, но радовались уже тому, что нет тюремных стен. Единственный барак был оккупирован уголовниками, остальные спали на голой земле.
Наконец-то объявили о подготовке этапа в Магадан. В Магаданском пересыльном лагере он встретил Ю. Домбровского. А затем снова этап. Они расстались, не думая, что судьба ещё сведёт их.
О том, что верно и что ложно,
Встречали мы во мгле тревожной
Петра Великого залив!
Овчарки, взвизгивая,
рыскали,
Нас к старой пристани гоня…
Я шёл этапом с коммунистами,
Что Зимний
брали до меня!
Со всей мне
резкостью присущей,
Со всей возможной прямотой
Я вспоминанию о трясучей,
О нашей жизни за чертой…
По дороге узнали, что их ведут на прииск Штурмовой, начальником которого был Алексей Матвеев, по прозвищу Махно. При встрече с заключенными он им сказал: «Про жалобы забудьте; здесь суд — тайга, прокурор — медведь, я — верховный судья!»
Начались суровые будни на прииске, где добывалось золото.
«День начинался в шесть часов утра ударом ломика о стальную рельсу. Под её гневный рёв мы вскакивали с голых нар, получали утреннюю пайку — триста грамм вязкого, как глина, хлеба, повар плескал в жестяную миску черпак жидкой перловой каши. Чай, похожий на болотную воду, был на третье блюдо.
План стал нашим проклятием; мы трудились от зари до зари, без выходных, а кормили впроголодь ржавой затирухой. Постоянный голод поселился в желудке, думалось только о пище; свобода, политика, литература исчезли из ума. Исхудалые, оборванные, с бельём, истлевшим на теле, в резиновых калошах или веревочных чунях, тащились мы на рассвете в забои, поздно вечером возвращались в бараки. Нас заедали вши, но в баню водили редко».
Изнурительный труд, травля собаками, «развод без последнего», всё это испытал на себе А. Алдан-Семёнов. Был ранен охранником, когда пытался поговорить с Махно. Кость была раздроблена. Алдан-Семёнов был направлен в больницу. Была зима, в больницу поступали всё новые заключённые с обморожениями. Очень многие умирали. Зимой их не хоронили, складывали в морг или засыпали снегом. Четыре месяца Алдан-Семёнов пробыл в больнице, затем вновь был возвращён на прииск.
Начались суровые будни на прииске, где добывалось золото.
«День начинался в шесть часов утра ударом ломика о стальную рельсу. Под её гневный рёв мы вскакивали с голых нар, получали утреннюю пайку — триста грамм вязкого, как глина, хлеба, повар плескал в жестяную миску черпак жидкой перловой каши. Чай, похожий на болотную воду, был на третье блюдо.
План стал нашим проклятием; мы трудились от зари до зари, без выходных, а кормили впроголодь ржавой затирухой. Постоянный голод поселился в желудке, думалось только о пище; свобода, политика, литература исчезли из ума. Исхудалые, оборванные, с бельём, истлевшим на теле, в резиновых калошах или веревочных чунях, тащились мы на рассвете в забои, поздно вечером возвращались в бараки. Нас заедали вши, но в баню водили редко».
Изнурительный труд, травля собаками, «развод без последнего», всё это испытал на себе А. Алдан-Семёнов. Был ранен охранником, когда пытался поговорить с Махно. Кость была раздроблена. Алдан-Семёнов был направлен в больницу. Была зима, в больницу поступали всё новые заключённые с обморожениями. Очень многие умирали. Зимой их не хоронили, складывали в морг или засыпали снегом. Четыре месяца Алдан-Семёнов пробыл в больнице, затем вновь был возвращён на прииск.
Вскоре началась война и он, как и большинство заключённых, написал заявление об отправке на фронт. Вместо этого его увезли в Магадан. Затем, после снятия инвалидности, вновь направили на прииск, в Долину трёх маршалов.
Шло время…
«Чем меньше оставалось сроку, — пишет Алдан-Семёнов, — тем сильнее рос страх за свою жизнь. Я боялся случайного выстрела, глупого обвала в забое, ещё более глупой ссоры с блатными. Страшно стало обморозиться, ослепнуть, заразиться какой-нибудь болезнью… Когда разменял последний год своего срока, появилась надежда на вольную жизнь».
Весной 1947 года заключённых этапом повезли на прииск Хениканжа. Надежда на лучшее содержание и послабление в работе в первые же дни растаяли, как дым.
Незадолго до срока А. Семёнов заболел воспалением лёгких. В беспамятном состоянии отнесли его в больницу при женском лагере. Несколько дней метался в бреду никого не узнавая, ничего не видя. Через неделю понемногу стал приходить в себя.
« — Две тысячи четыреста минут или сорок часов осталось мне до свободы — сказал я Ивану Аркадьевичу.
— Радуюсь и завидую, — отозвался Гусельников. Мы разговаривали с ним о всякой ерунде, а я всё-таки думал: «Ровно десять лет назад меня пригласили на пять минут для беседы, и с тех пор пролетела целая вечность».
Я вошёл в лагеря духовным слепцом, выхожу прозревшим, жизнь убрала с глаз политические бельма, теперь меня не обманешь ни классовой борьбой, ни горными вершинами коммунизма».
Наступило 6 февраля 1948 года.
— Выдь из строя, — скомандовал Сагайдак.
«…Сердце ёкнуло, подскочило, упало и я отошёл к вахте. Иван Аркадьевич помахал мне рукой, кто-то ободряюще крикнул: «Держись за воздух, живи, не падай», — и развод кончился. Ворота закрылись, Сагайдак оглядел меня с головы до ног.
— Телеграмма есть о твоём освобождении, так шо, поздравляю. Получи справку и шагай на все стороны, ты теперь птаха вольна. А рублив не заработал, до Магадана на автобус не накопил, так и быть, выдам из лагерной кассы сто карбованцев, да новую телогрейку с ватными штанами.
Поздним вечером, повязав тело полотенцем вместо шарфа, я уходил на вольный посёлок. Обретённая свобода стучала в моё сердце и нестрашным казалось вечное, неясное, как будущее, поселение. Февральская тьма зачернила окрестности, смутно светилась снегами Хениканжинская долина.
И вдруг над сопками, над вышками, над колючей проволокой лагерной зоны вспыхнуло северное сияние, и всё вокруг превратилось в многоцветный сон.
Замелькали очертания каких-то абстрактных видений и болезненная тоска охватила меня — тоска по утраченным иллюзиям, растоптанным надеждам, опозоренной юности. Под переливами неземного огня страшно смотреть на заснеженные бараки, в которых спали замордованные зеки, на морозную проволоку запретной зоны, на вышку с часовым в тулупе… И вышку, и тулуп, и колючую проволоку забрызгивали цветные капли сияния. Господи боже! Неужели так и надо, чтобы неповинные люди неслышно, покорно сходили в могилу по воле своих палачей? По преступной любви к власти над себе подобными? Я прожил десять лет на положении рабочей скотины, был лишён всего необходимого для самого жалкого существования. А что меня ожидает завтра? Пристрелит какой-нибудь Сагайдак, замёрзну под вспышками северного сияния?
…Я не верю в тебя, Господи, но в образе твоём знаю земную форму моего существования и ты для меня — вечная мечта о бессмертии».
А. Алдан-Семёнову, имеющему поражения в правах, после отбытия наказания не разрешили выезд из Магадана. Он работал заведующим Домом колхозника, занимался литературой в издательстве «Советская Колыма». В Магадане вышла в свет его «Северная поэма» под псевдонимом Андрей Игнатьев.
Лилиана Андреевна АлданШло время…
«Чем меньше оставалось сроку, — пишет Алдан-Семёнов, — тем сильнее рос страх за свою жизнь. Я боялся случайного выстрела, глупого обвала в забое, ещё более глупой ссоры с блатными. Страшно стало обморозиться, ослепнуть, заразиться какой-нибудь болезнью… Когда разменял последний год своего срока, появилась надежда на вольную жизнь».
Весной 1947 года заключённых этапом повезли на прииск Хениканжа. Надежда на лучшее содержание и послабление в работе в первые же дни растаяли, как дым.
Незадолго до срока А. Семёнов заболел воспалением лёгких. В беспамятном состоянии отнесли его в больницу при женском лагере. Несколько дней метался в бреду никого не узнавая, ничего не видя. Через неделю понемногу стал приходить в себя.
« — Две тысячи четыреста минут или сорок часов осталось мне до свободы — сказал я Ивану Аркадьевичу.
— Радуюсь и завидую, — отозвался Гусельников. Мы разговаривали с ним о всякой ерунде, а я всё-таки думал: «Ровно десять лет назад меня пригласили на пять минут для беседы, и с тех пор пролетела целая вечность».
Я вошёл в лагеря духовным слепцом, выхожу прозревшим, жизнь убрала с глаз политические бельма, теперь меня не обманешь ни классовой борьбой, ни горными вершинами коммунизма».
Наступило 6 февраля 1948 года.
— Выдь из строя, — скомандовал Сагайдак.
«…Сердце ёкнуло, подскочило, упало и я отошёл к вахте. Иван Аркадьевич помахал мне рукой, кто-то ободряюще крикнул: «Держись за воздух, живи, не падай», — и развод кончился. Ворота закрылись, Сагайдак оглядел меня с головы до ног.
— Телеграмма есть о твоём освобождении, так шо, поздравляю. Получи справку и шагай на все стороны, ты теперь птаха вольна. А рублив не заработал, до Магадана на автобус не накопил, так и быть, выдам из лагерной кассы сто карбованцев, да новую телогрейку с ватными штанами.
Поздним вечером, повязав тело полотенцем вместо шарфа, я уходил на вольный посёлок. Обретённая свобода стучала в моё сердце и нестрашным казалось вечное, неясное, как будущее, поселение. Февральская тьма зачернила окрестности, смутно светилась снегами Хениканжинская долина.
И вдруг над сопками, над вышками, над колючей проволокой лагерной зоны вспыхнуло северное сияние, и всё вокруг превратилось в многоцветный сон.
Замелькали очертания каких-то абстрактных видений и болезненная тоска охватила меня — тоска по утраченным иллюзиям, растоптанным надеждам, опозоренной юности. Под переливами неземного огня страшно смотреть на заснеженные бараки, в которых спали замордованные зеки, на морозную проволоку запретной зоны, на вышку с часовым в тулупе… И вышку, и тулуп, и колючую проволоку забрызгивали цветные капли сияния. Господи боже! Неужели так и надо, чтобы неповинные люди неслышно, покорно сходили в могилу по воле своих палачей? По преступной любви к власти над себе подобными? Я прожил десять лет на положении рабочей скотины, был лишён всего необходимого для самого жалкого существования. А что меня ожидает завтра? Пристрелит какой-нибудь Сагайдак, замёрзну под вспышками северного сияния?
…Я не верю в тебя, Господи, но в образе твоём знаю земную форму моего существования и ты для меня — вечная мечта о бессмертии».
А. Алдан-Семёнову, имеющему поражения в правах, после отбытия наказания не разрешили выезд из Магадана. Он работал заведующим Домом колхозника, занимался литературой в издательстве «Советская Колыма». В Магадане вышла в свет его «Северная поэма» под псевдонимом Андрей Игнатьев.
«Я родилась в 1932 г. в Москве, где какое-то время жили мои родители. Отец ещё в молодости взял себе псевдоним «Алдан». Так записали и меня. Из Москвы мы с мамой вернулись в Алма-Ату, где жили родственники мамы. Этот город стал моей второй родиной. Я очень люблю этот город. Отец остался в Москве. Для отца Казахстан тоже был родным. Он объездил весь Казахстан, был на Байконуре, работал корреспондентом в казахстанских газетах. Здесь он встретил маму. В 1931 г. они поженились. Отец очень любил мою маму, её нельзя было не любить. Она была красивая, добрая, мужественная женщина. Отца забрали в 1938 году. Мне тогда было всего 5 лет. Очень долго мы вообще ничего не знали о нём, затем стали приходить письма. Всё это время мама ждала отца. Работала машинисткой в Горном институте, брала на дом подработку, чтобы иметь возможность помогать отцу. Она посылала ему посылки с самым необходимым в лагере. Жили мы тогда в маленькой комнатке при институте. Маму согревали письма отца. Вот одно из них:
«19 октября 1945 год. Колыма.
Дорогая моя Валентина! Золотая моя Лиличка.
Сегодня я получил ваши письма, и были они для меня несказанной радостью за последние 3 года моей печальной жизни. Я и сейчас хожу в каком-то светлом угаре и всё думаю, думаю о вас, мои дорогие, о свободе, о полной жизни, до которой мне осталось ещё 27 месяцев. 93 месяца моего заключения закончились, осталось немного, но это самое трудное, самое мучительное время для меня. Ах, если б мне удалось пережить 2 долгих колымских зимы, тогда я считал бы себя свободным и был бы уверен, что увижу вас. Увижу синее небо Алма-Аты, вдохну опьяняющий аромат её садов и сам оживу хотя бы ненадолго под ласковыми, любящими вашими взглядами и словами…
…Меня восхищает моя Лиля деловитостью и конкретностью своего письма. В ближашее время я начну писать для неё цикл особых писем, писем от отца к дочери. Это будет поэма моих страданий, поэма грустной и печальной жизни и пусть дочь хранит эту поэму страданий её отца и постигает своим сердцем и умом, что переживал он в долгие годы своего заключения далеко, далеко на Колымской земле угрюмой и белой от холода, у заполярного круга, в чахлой тайге, где жил он подобно раненному зверю среди диких зверей в человеческом образе, среди бандитов, убийц и воров…
Но я надеюсь, что увижу вас, ибо в сердце моём живут слова:
Сегодня я получил ваши письма, и были они для меня несказанной радостью за последние 3 года моей печальной жизни. Я и сейчас хожу в каком-то светлом угаре и всё думаю, думаю о вас, мои дорогие, о свободе, о полной жизни, до которой мне осталось ещё 27 месяцев. 93 месяца моего заключения закончились, осталось немного, но это самое трудное, самое мучительное время для меня. Ах, если б мне удалось пережить 2 долгих колымских зимы, тогда я считал бы себя свободным и был бы уверен, что увижу вас. Увижу синее небо Алма-Аты, вдохну опьяняющий аромат её садов и сам оживу хотя бы ненадолго под ласковыми, любящими вашими взглядами и словами…
…Меня восхищает моя Лиля деловитостью и конкретностью своего письма. В ближашее время я начну писать для неё цикл особых писем, писем от отца к дочери. Это будет поэма моих страданий, поэма грустной и печальной жизни и пусть дочь хранит эту поэму страданий её отца и постигает своим сердцем и умом, что переживал он в долгие годы своего заключения далеко, далеко на Колымской земле угрюмой и белой от холода, у заполярного круга, в чахлой тайге, где жил он подобно раненному зверю среди диких зверей в человеческом образе, среди бандитов, убийц и воров…
Но я надеюсь, что увижу вас, ибо в сердце моём живут слова:
“Жди меня и я вернусь,
Всем смертям на зло”
Всем смертям на зло”
Ждите меня, пишите мне, не забывайте.
Мой адрес: Хабаровский край,
г. Магадан, прииск имени Будённого
Мой адрес: Хабаровский край,
г. Магадан, прииск имени Будённого
ОЛП “Нижний Омчак”»
Отец посвятил мне стихотворение, в котором был его жизненный девиз:
Если жив ещё — борись,
Полумёртвый —
продвигайся,
Смерть увидел —
не сдавайся,
А настигнет —
не страшись!
Мне очень нравилось это стихотворение. Эти строки я повторяла всегда, когда мне было трудно.
Когда отец жил на поселении в Магадане, мама ездила к нему. Ей пришлось многое испытать. Она уже была больна, но скрывала от нас. По сути, она умирала, у неё был рак. Отец после освобождения вернулся в Казахстан. Мне в ту пору уже было 20 лет. В Алма-Ате ему сразу жить не позволили. Год он жил в Джамбуле. Затем приехал в Алма-Ату, где регулярно ходил отмечаться в комендатуру. Многие литераторы сухо встретили отца, некоторые отвернулись. Как же — враг народа! Отца не печатали. И только поэт Н. Титов не отвернулся от отца. Они часто встречались, говорили. Знаю, что Николай Ильич даже ходил в ЦК просить за отца. «Ведь он писатель, — говорил он, — больше ничего не умеет делать. Он отсидел положенный срок, реабилитирован. Почему его не печатают?» И вот только тогда отца стали печатать. В Казахстане вышла его книга «Светлые ночи». Отец был дружен с Мукановым, Есенбердиным, Ановым, Зверевым. У него много переводов казахских литераторов. Отец очень любил меня, ведь я его единственная дочь. Я восхищалась талантом отца. Он был прекрасным стилистом, у него хороший слог. Его и проза, и поэзия трогают душу. Я не унаследовала от отца этот дар. Не зря говорят: «Талант на детях отдыхает».
Родители собирались переехать во Владимир, я уезжать не хотела. Но случилось страшное: умерла мама. Ей было всего 52 года. Отец поехал в Москву, ему нужно было работать, его книги в основном издавались в Москве. В Москве он женился. Очень долго я об этом не знала. Рассказал мне о женитьбе отца Юрий Домбровский, который совершенно случайно попал ко мне на юбилей. Очень долго я обижалась на отца, что слишком быстро он забыл маму. Только позже я поняла, что ему нужно было закрепиться в Москве.
Я бывала в гостях у отца. Ольга Антоновна, его вторая жена, создала все условия для его работы и я ей была за это благодарна. Отец писал мне письма, присылал книги, которые выходили в Москве. Когда отец умер, связи с его второй семьей были утрачены.
Очень обидно, что имя отца почти забыто в Казахстане. Ведь всеми почитаемого Джамбула открыл мой отец. Он первым перевёл его стихи, уже позже Джамбула переводил Павел Кузнецов, но об этом умалчивается. Отец был открытым, никогда не боялся говорить правду в лицо.
25 октября будет 100-летие со дня рождения поэта, писателя Андрея Алдан-Семёнова. Хотелось бы, чтобы об отце вспомнили».
В скромной квартире на Хорошевском шоссе Москвы сейчас проживает вдова Алдан-Семёнова Ольга Антоновна.
На стене портреты героев произведений писателя: Тухачевского, Кирова, Уборевича, Азина, Фрунзе. Книжный шкаф заполнен книгами самого автора, классикой и дарственными книгами с автографами его современников. На столике печатная машинка, принадлежавшая Андрею Игнатьевичу.
На встречу с гостьей из Казахстана собрались все: вдова Ольга Антоновна, сын Борис, внук Андрей и его семья. Мой визит для них был полной неожиданностью, так как давненько о писателе никто не вспоминал.
Ольга АлданКогда отец жил на поселении в Магадане, мама ездила к нему. Ей пришлось многое испытать. Она уже была больна, но скрывала от нас. По сути, она умирала, у неё был рак. Отец после освобождения вернулся в Казахстан. Мне в ту пору уже было 20 лет. В Алма-Ате ему сразу жить не позволили. Год он жил в Джамбуле. Затем приехал в Алма-Ату, где регулярно ходил отмечаться в комендатуру. Многие литераторы сухо встретили отца, некоторые отвернулись. Как же — враг народа! Отца не печатали. И только поэт Н. Титов не отвернулся от отца. Они часто встречались, говорили. Знаю, что Николай Ильич даже ходил в ЦК просить за отца. «Ведь он писатель, — говорил он, — больше ничего не умеет делать. Он отсидел положенный срок, реабилитирован. Почему его не печатают?» И вот только тогда отца стали печатать. В Казахстане вышла его книга «Светлые ночи». Отец был дружен с Мукановым, Есенбердиным, Ановым, Зверевым. У него много переводов казахских литераторов. Отец очень любил меня, ведь я его единственная дочь. Я восхищалась талантом отца. Он был прекрасным стилистом, у него хороший слог. Его и проза, и поэзия трогают душу. Я не унаследовала от отца этот дар. Не зря говорят: «Талант на детях отдыхает».
Родители собирались переехать во Владимир, я уезжать не хотела. Но случилось страшное: умерла мама. Ей было всего 52 года. Отец поехал в Москву, ему нужно было работать, его книги в основном издавались в Москве. В Москве он женился. Очень долго я об этом не знала. Рассказал мне о женитьбе отца Юрий Домбровский, который совершенно случайно попал ко мне на юбилей. Очень долго я обижалась на отца, что слишком быстро он забыл маму. Только позже я поняла, что ему нужно было закрепиться в Москве.
Я бывала в гостях у отца. Ольга Антоновна, его вторая жена, создала все условия для его работы и я ей была за это благодарна. Отец писал мне письма, присылал книги, которые выходили в Москве. Когда отец умер, связи с его второй семьей были утрачены.
Очень обидно, что имя отца почти забыто в Казахстане. Ведь всеми почитаемого Джамбула открыл мой отец. Он первым перевёл его стихи, уже позже Джамбула переводил Павел Кузнецов, но об этом умалчивается. Отец был открытым, никогда не боялся говорить правду в лицо.
25 октября будет 100-летие со дня рождения поэта, писателя Андрея Алдан-Семёнова. Хотелось бы, чтобы об отце вспомнили».
В скромной квартире на Хорошевском шоссе Москвы сейчас проживает вдова Алдан-Семёнова Ольга Антоновна.
На стене портреты героев произведений писателя: Тухачевского, Кирова, Уборевича, Азина, Фрунзе. Книжный шкаф заполнен книгами самого автора, классикой и дарственными книгами с автографами его современников. На столике печатная машинка, принадлежавшая Андрею Игнатьевичу.
На встречу с гостьей из Казахстана собрались все: вдова Ольга Антоновна, сын Борис, внук Андрей и его семья. Мой визит для них был полной неожиданностью, так как давненько о писателе никто не вспоминал.
«Это было начало 1959 года. Ю. Домбровский решил пригласить к себе тех, кто сидел в лагерях, в основном на Колыме.
Это были художники, писатели, поэты. Я в то время работала в Доме кино, там была столовая-ресторан, куда приходили и литераторы. Там я и познакомилась с Ю. Домбровским. На эту встречу Домбровский пригласил и меня. Из присутствующих я знала ещё и Михаила Светлова. Хозяин дома представлял гостей друг другу. Представив Алдана, он сказал, что это человек с Севера, его рассказы о Севере самые лучшие. Разговор был тяжёлым. Люди с трагической судьбой вспоминали годы отсидок, незаслуженные обвинения, друзей, которым так и не удалось вырваться из ледяного плена Колымы. Каким-то притихшим, понурым сидел и слушал их М. Светлов. Потом он сказал: «А что, если бы меня забрали, выжил бы я или нет»? Ему ответили: «Не знаем, как у тебя бы это получилось».
Алдан-Семёнов стал рассказывать о пересылочном лагере, где они и встретились с Ю. Домбровским. Затем он стал читать свои стихи. Вот так состоялось наше первое знакомство.
Прошло какое-то время. Домбровский собрался к Б. Пастернаку и М. Львову в Переделкино, у них намечался какой-то вечер, пригласил поехать и меня. Там я вновь встретила Алдан-Семёнова. Ю. Домбровский рассказал мне, что у Алдана трагедия. Умерла жена. Они планировали с семьёй переехать во Владимир. И вот такая беда…
Прошло ещё какое-то время и вдруг, совершенно неожиданно, Ю. Домбровский вместе с А. Алдан-Семёновым пришли в гости ко мне домой на Красную Пресню. Я снимала небольшую комнатушку. Жили мы вдвоём с сыном Борисом. До сих пор не знаю, как они узнали мой домашний адрес. Ю. Домбровский принёс много конфет, в то время это было роскошью. Сыну предложили сходить в планетарий. Ю. Домбровский рассказал мне, что А. Алдан думает остаться жить в Москве, но его не ставят на писательский учёт. В секретариате ему сказали: «Вы хотите уехать из Казахстана, Вас направили поднимать национальную литературу». На что А. Алдан-Семёнов ответил: «Но я же связан с Казахстаном, буду работать там». Ю.Домбровский сообразил, что ему нужно срочно жениться и прописаться в Москве, и, думаю, Юрий избрал мою кандидатуру.
Уже когда мы познакомились ближе, они рассказали мне о своей встрече после освобождения. Писатели случайно встретились в парикмахерской при Доме литераторов. Они так кричали от радости, что всех переполошили. Потом пошли в ресторан, отметить своё возвращение, напились и их забрали в милицию. Ю. Домбровский с таким юмором рассказывал сцену, как А. Алдан-Семёнов отбивался от милиционера своими рукописями, что от смеха было не удержаться… Когда они были вместе, то даже воспоминания о тяжёлой жизни лагерей не печалили их. Они были полны энергии, новыми творческими замыслами, делились своими мыслями, литературными находками. Ю. Домбровский был прекрасным другом, интересным человеком. Он трагически ушел из жизни. Судьба была к нему жестока…
Прошло около года после смерти жены А. Алдан-Семёнова. Он часто приходил к нам в дом, а потом мы стали жить вместе на Курбатовском. Прожили мы с ним почти 25 лет.
Когда он пришёл, у него кроме печатной машинки, книг и его рукописей ничего не было. Это был удивительный человек, он очень много знал, любил поговорить, был прекрасным рассказчиком. Очень любил встречи с людьми, друзьями, молодёжью. Был непоседой. Ю. Домбровский мне однажды сказал: «Ты его никуда не отпускай, он странник, очень любит ездить по стране. Где он только не бывал. Это его хобби». И действительно, месяца через три Алдан-Семёнов получил командировку в Магадан от журнала «Огонёк». Я его проводила на самолёт. Вместе с ним ехали студенты, по-моему, в Находку. На одной из остановок Андрей сдал свои вещи в камеру хранения и провожал студентов. Они стали приглашать его с собой, и он бы полетел с ними, но вещи его были далеко. Так бог отвёл его от смерти. Самолёт, в котором улетели студенты, разбился.
Он много работал. При жизни в Москве часто проводились его творческие вечера. Он выступал и вместе с другими писателями. Однажды в Доме учёных был его творческий вечер, и мы с сыном тоже на нём присутствовали. Весь зал встал, приветствуя А. Алдан-Семёнова.
Андрей Игнатьевич очень любил поэзию Павла Васильева, боготворил его, считал лучшим поэтом, несмотря на его выходки. О нём ведь столько слухов ходило. И трудно было понять, где правда, а где наветы. Андрей встречался с ним, интересовался его жизнью, его новыми произведениями. Ведь П. Васильев очень много писал.
Трудолюбивым был и сам Алдан-Семёнов. Он говорил, что если в день им не написано две страницы, то этот день прошёл даром. Сначала он написал о Черском, затем о Семёнове-Тян-Шанском. Около 30 лет работал над романом о революции «Красные и белые».
Он ведь много пережил. Во сне ему часто снились лагеря. Вздрагивал и стонал по ночам. Рассказывал, как был ранен, и его, потерявшего сознание, свалили в морге вместе с мёртвыми. У него была пробита кость. В больнице он пробыл 4 месяца. Умирающие отдавали ему свои пайки, говорили: «Ты должен выжить и написать о нас». Среди них были и революционеры.
Вот тогда-то он и задумал писать о революции. Ему не хватало материалов и мы, уже вдвоём, ездили в Свердловск к Азину. Азин для встречи с Андреем собирал своих друзей, знакомых. Все приходили на встречу с папочками в руках, рассказывали, показывали документы.
Книга «Красные и белые» вышла тиражом в 1 миллион.
Очень много и долго он собирал материал к книге «Барельеф на скале». Было много вариантов книги. Книгу резали. Приходилось переделывать заново. Убирали самые острые и негативные моменты. Но ему приходилось всё терпеть, иначе книга просто бы не вышла.
Его арестовали по право-троцкистскому блоку. Тогда под этой маркой сажали многих.
Когда мы собирали материал о Колчаке, поехали в Иркутск. Были в тюрьме, которая позже стала музеем Колчака. Мы знали, что его любовница Анна Васильевна не оставляла Колчака до его последних дней.
До этого А. Алдан разыскал в архиве дневник Колчака. Снял с него копии.
Когда мы вернулись в Москву, узнали, что Анна Васильевна жива, живёт на Палихе. Мы разыскали её. Андрей представился, сказал, что писатель и пишет о Колчаке.
Эта женщина отсидела в общей сложности 30 лет. Её сажали и отпускали. Была она женой генерала Тимирева. Во время нашей встречи ей было за 70, но она была ещё красивой. Особенно выделялись её глаза.
Встретила она нас очень сухо. Но потом, когда Андрей показал ей копии писем, оттаяла. Это был роман в письмах. Она сказала, что этих писем она не получала. Долго плакала. Андрей показал ей наброски о Колчаке, она увидела, что впервые Колчак показан как человек и стала рассказывать о поезде, о ценностях, которые везли в эшелоне, и о том, что у самого Колчака никаких ценностей не было.
В книгах А.Семёнова — реальные факты, портреты пострадавших. Они любили Россию и пострадали за неё».
Борис АлданЭто были художники, писатели, поэты. Я в то время работала в Доме кино, там была столовая-ресторан, куда приходили и литераторы. Там я и познакомилась с Ю. Домбровским. На эту встречу Домбровский пригласил и меня. Из присутствующих я знала ещё и Михаила Светлова. Хозяин дома представлял гостей друг другу. Представив Алдана, он сказал, что это человек с Севера, его рассказы о Севере самые лучшие. Разговор был тяжёлым. Люди с трагической судьбой вспоминали годы отсидок, незаслуженные обвинения, друзей, которым так и не удалось вырваться из ледяного плена Колымы. Каким-то притихшим, понурым сидел и слушал их М. Светлов. Потом он сказал: «А что, если бы меня забрали, выжил бы я или нет»? Ему ответили: «Не знаем, как у тебя бы это получилось».
Алдан-Семёнов стал рассказывать о пересылочном лагере, где они и встретились с Ю. Домбровским. Затем он стал читать свои стихи. Вот так состоялось наше первое знакомство.
Прошло какое-то время. Домбровский собрался к Б. Пастернаку и М. Львову в Переделкино, у них намечался какой-то вечер, пригласил поехать и меня. Там я вновь встретила Алдан-Семёнова. Ю. Домбровский рассказал мне, что у Алдана трагедия. Умерла жена. Они планировали с семьёй переехать во Владимир. И вот такая беда…
Прошло ещё какое-то время и вдруг, совершенно неожиданно, Ю. Домбровский вместе с А. Алдан-Семёновым пришли в гости ко мне домой на Красную Пресню. Я снимала небольшую комнатушку. Жили мы вдвоём с сыном Борисом. До сих пор не знаю, как они узнали мой домашний адрес. Ю. Домбровский принёс много конфет, в то время это было роскошью. Сыну предложили сходить в планетарий. Ю. Домбровский рассказал мне, что А. Алдан думает остаться жить в Москве, но его не ставят на писательский учёт. В секретариате ему сказали: «Вы хотите уехать из Казахстана, Вас направили поднимать национальную литературу». На что А. Алдан-Семёнов ответил: «Но я же связан с Казахстаном, буду работать там». Ю.Домбровский сообразил, что ему нужно срочно жениться и прописаться в Москве, и, думаю, Юрий избрал мою кандидатуру.
Уже когда мы познакомились ближе, они рассказали мне о своей встрече после освобождения. Писатели случайно встретились в парикмахерской при Доме литераторов. Они так кричали от радости, что всех переполошили. Потом пошли в ресторан, отметить своё возвращение, напились и их забрали в милицию. Ю. Домбровский с таким юмором рассказывал сцену, как А. Алдан-Семёнов отбивался от милиционера своими рукописями, что от смеха было не удержаться… Когда они были вместе, то даже воспоминания о тяжёлой жизни лагерей не печалили их. Они были полны энергии, новыми творческими замыслами, делились своими мыслями, литературными находками. Ю. Домбровский был прекрасным другом, интересным человеком. Он трагически ушел из жизни. Судьба была к нему жестока…
Прошло около года после смерти жены А. Алдан-Семёнова. Он часто приходил к нам в дом, а потом мы стали жить вместе на Курбатовском. Прожили мы с ним почти 25 лет.
Когда он пришёл, у него кроме печатной машинки, книг и его рукописей ничего не было. Это был удивительный человек, он очень много знал, любил поговорить, был прекрасным рассказчиком. Очень любил встречи с людьми, друзьями, молодёжью. Был непоседой. Ю. Домбровский мне однажды сказал: «Ты его никуда не отпускай, он странник, очень любит ездить по стране. Где он только не бывал. Это его хобби». И действительно, месяца через три Алдан-Семёнов получил командировку в Магадан от журнала «Огонёк». Я его проводила на самолёт. Вместе с ним ехали студенты, по-моему, в Находку. На одной из остановок Андрей сдал свои вещи в камеру хранения и провожал студентов. Они стали приглашать его с собой, и он бы полетел с ними, но вещи его были далеко. Так бог отвёл его от смерти. Самолёт, в котором улетели студенты, разбился.
Он много работал. При жизни в Москве часто проводились его творческие вечера. Он выступал и вместе с другими писателями. Однажды в Доме учёных был его творческий вечер, и мы с сыном тоже на нём присутствовали. Весь зал встал, приветствуя А. Алдан-Семёнова.
Андрей Игнатьевич очень любил поэзию Павла Васильева, боготворил его, считал лучшим поэтом, несмотря на его выходки. О нём ведь столько слухов ходило. И трудно было понять, где правда, а где наветы. Андрей встречался с ним, интересовался его жизнью, его новыми произведениями. Ведь П. Васильев очень много писал.
Трудолюбивым был и сам Алдан-Семёнов. Он говорил, что если в день им не написано две страницы, то этот день прошёл даром. Сначала он написал о Черском, затем о Семёнове-Тян-Шанском. Около 30 лет работал над романом о революции «Красные и белые».
Он ведь много пережил. Во сне ему часто снились лагеря. Вздрагивал и стонал по ночам. Рассказывал, как был ранен, и его, потерявшего сознание, свалили в морге вместе с мёртвыми. У него была пробита кость. В больнице он пробыл 4 месяца. Умирающие отдавали ему свои пайки, говорили: «Ты должен выжить и написать о нас». Среди них были и революционеры.
Вот тогда-то он и задумал писать о революции. Ему не хватало материалов и мы, уже вдвоём, ездили в Свердловск к Азину. Азин для встречи с Андреем собирал своих друзей, знакомых. Все приходили на встречу с папочками в руках, рассказывали, показывали документы.
Книга «Красные и белые» вышла тиражом в 1 миллион.
Очень много и долго он собирал материал к книге «Барельеф на скале». Было много вариантов книги. Книгу резали. Приходилось переделывать заново. Убирали самые острые и негативные моменты. Но ему приходилось всё терпеть, иначе книга просто бы не вышла.
Его арестовали по право-троцкистскому блоку. Тогда под этой маркой сажали многих.
Когда мы собирали материал о Колчаке, поехали в Иркутск. Были в тюрьме, которая позже стала музеем Колчака. Мы знали, что его любовница Анна Васильевна не оставляла Колчака до его последних дней.
До этого А. Алдан разыскал в архиве дневник Колчака. Снял с него копии.
Когда мы вернулись в Москву, узнали, что Анна Васильевна жива, живёт на Палихе. Мы разыскали её. Андрей представился, сказал, что писатель и пишет о Колчаке.
Эта женщина отсидела в общей сложности 30 лет. Её сажали и отпускали. Была она женой генерала Тимирева. Во время нашей встречи ей было за 70, но она была ещё красивой. Особенно выделялись её глаза.
Встретила она нас очень сухо. Но потом, когда Андрей показал ей копии писем, оттаяла. Это был роман в письмах. Она сказала, что этих писем она не получала. Долго плакала. Андрей показал ей наброски о Колчаке, она увидела, что впервые Колчак показан как человек и стала рассказывать о поезде, о ценностях, которые везли в эшелоне, и о том, что у самого Колчака никаких ценностей не было.
В книгах А.Семёнова — реальные факты, портреты пострадавших. Они любили Россию и пострадали за неё».
«Когда мама вышла замуж за А. Алдана мне уже было 14 лет.
Помню Алдан-Семёнов пришёл к нам домой, поговорил со мной и спросил, чего бы я хотел. Я ему ответил: «Часы». Он снял с руки свои часы и отдал мне: «На, носи! А ещё что хочешь?» Я сказал, что очень хотел бы научиться фотографировать. Через день он принёс мне фотоаппарат. Мне было легко с ним. Он всегда понимал меня. Я звал его отцом и не только звал, но и считал своим отцом. Я ношу его фамилию.
Он был человек слова.
Несмотря на то, что много испытал, он не сломался, не ожесточился. У него была поэтическая натура. Его поэзия потрясает меня до сих пор. Мне кажется, он был большой поэт.
Отец действительно много путешествовал. Очень любил Север. Прошёл дорогами Черского, Семёнова-Тян-Шанского. Очень любил природу, они часто уезжали вместе с мамой. Она помогала ему, печатала его материалы.
Он был и переводчиком. Казахские поэты должны быть ему благодарны, именно он вывел на поэтическую орбиту Джамбула. Первым напечатал и перевёл его стихи.
А посадили его по доносу. Он рассказывал мне, что когда жил в Казани, у него была девушка. Однажды она увидела у него книгу Троцкого. Рассказала об этом в редакции. Возможно, его и раньше бы арестовали, но он выехал в Казахстан. Но ареста так и не избежал.
Отец был невыездной. За рубеж его не отпускали. Даже тогда, когда его роман «Красные и белые» перевели на японский язык и его приглашали в Японию, он не смог поехать.
Спустя 3 года после женитьбы, они решили поехать на родину мамы. Купили домик в Сугоново. С 1967 по 1985 годы с мая месяца они жили в этом доме.
Люди относились к нему по-доброму. Он был очень скромным человеком. Любил каши. Может, эта привычка сохранилась ещё с лагерей.
В деревне был маленький родник. Алдан-Семёнов сделал пруд. Подключили технику. В пруду развели рыбу, а затем и рыбачили.
Сначала отец понемногу выпивал, а лет за 12 до смерти он не курил и не пил вообще. Любил чай. Утром попьёт чаю и за машинку. Работал, несмотря на плохое самочувствие.
У него было плохое здоровье. Сначала туберкулез лёгких, затем болезнь желудка. Он перенёс операцию. На третий день уже встал. Был очень терпеливый, молча переносил боль. Когда в последний раз он лежал в больнице, испытывая неимоверные боли, медсёстры удивлялись, как он мужественно переносил боль. Он ещё и шутил до последних дней своей жизни, зная, что ему остались считанные дни. Он очень любил жизнь и хотел жить! Отец редактировал последний сборник стихов уже больной. Это был настоящий труженик.
Такие люди достойны того, чтобы о них помнили».
Я слушала уникальную аудиокассету, подаренную семьёй писателя, с записью голосов А. Алдан-Семёнова и Ю. Домбровского, которые читали свои стихотворения с особым волнением. Это волнение постепенно передавалось и мне. Звучали строки, которые, видимо, волновали и самих авторов, и друзей, не случайно на этой встрече они читали именно их. Многие из этих стихотворений не были опубликованы…
Я тенистых аллей не обхаживал,Помню Алдан-Семёнов пришёл к нам домой, поговорил со мной и спросил, чего бы я хотел. Я ему ответил: «Часы». Он снял с руки свои часы и отдал мне: «На, носи! А ещё что хочешь?» Я сказал, что очень хотел бы научиться фотографировать. Через день он принёс мне фотоаппарат. Мне было легко с ним. Он всегда понимал меня. Я звал его отцом и не только звал, но и считал своим отцом. Я ношу его фамилию.
Он был человек слова.
Несмотря на то, что много испытал, он не сломался, не ожесточился. У него была поэтическая натура. Его поэзия потрясает меня до сих пор. Мне кажется, он был большой поэт.
Отец действительно много путешествовал. Очень любил Север. Прошёл дорогами Черского, Семёнова-Тян-Шанского. Очень любил природу, они часто уезжали вместе с мамой. Она помогала ему, печатала его материалы.
Он был и переводчиком. Казахские поэты должны быть ему благодарны, именно он вывел на поэтическую орбиту Джамбула. Первым напечатал и перевёл его стихи.
А посадили его по доносу. Он рассказывал мне, что когда жил в Казани, у него была девушка. Однажды она увидела у него книгу Троцкого. Рассказала об этом в редакции. Возможно, его и раньше бы арестовали, но он выехал в Казахстан. Но ареста так и не избежал.
Отец был невыездной. За рубеж его не отпускали. Даже тогда, когда его роман «Красные и белые» перевели на японский язык и его приглашали в Японию, он не смог поехать.
Спустя 3 года после женитьбы, они решили поехать на родину мамы. Купили домик в Сугоново. С 1967 по 1985 годы с мая месяца они жили в этом доме.
Люди относились к нему по-доброму. Он был очень скромным человеком. Любил каши. Может, эта привычка сохранилась ещё с лагерей.
В деревне был маленький родник. Алдан-Семёнов сделал пруд. Подключили технику. В пруду развели рыбу, а затем и рыбачили.
Сначала отец понемногу выпивал, а лет за 12 до смерти он не курил и не пил вообще. Любил чай. Утром попьёт чаю и за машинку. Работал, несмотря на плохое самочувствие.
У него было плохое здоровье. Сначала туберкулез лёгких, затем болезнь желудка. Он перенёс операцию. На третий день уже встал. Был очень терпеливый, молча переносил боль. Когда в последний раз он лежал в больнице, испытывая неимоверные боли, медсёстры удивлялись, как он мужественно переносил боль. Он ещё и шутил до последних дней своей жизни, зная, что ему остались считанные дни. Он очень любил жизнь и хотел жить! Отец редактировал последний сборник стихов уже больной. Это был настоящий труженик.
Такие люди достойны того, чтобы о них помнили».
Я слушала уникальную аудиокассету, подаренную семьёй писателя, с записью голосов А. Алдан-Семёнова и Ю. Домбровского, которые читали свои стихотворения с особым волнением. Это волнение постепенно передавалось и мне. Звучали строки, которые, видимо, волновали и самих авторов, и друзей, не случайно на этой встрече они читали именно их. Многие из этих стихотворений не были опубликованы…
Каблуком мостовых не топтал,
Хоронил мою молодость заживо
В Оймяконский гнилой перевал.
Я бродил по горам Хатаннаха,
На закатах как ржавая медь.
Столько раз цепенел я от страха,
Что давно перестал цепенеть.
Открывал я таёжное олово
И курил отсыревший табак.
Пригибали к снегам мою голову,
Да пригнуть не сумели никак!
И вдруг я услышала другой голос. Как оказалось это голос Ю. Домбровского: «Нас немного осталось, переживших самое страшное. Мы пережили миллионы лет неправды, мы пережили миллионы лет насилия. Мы победили только своей правдой».
Какая она, правда?! У каждого своя, или она всё-таки одна… Работая с архивными материалами, сталкиваешься с документами, воспоминаниями, которые один и тот же факт трактуют по-разному. Поневоле думаешь, кто же прав и где истина.
Мне рисовался образ человека трагической судьбы, который прошёл через адские муки, издевательства и унижения, но нашёл в себе силы жить дальше, радоваться жизни. Передо мной вставал образ сильного человека, поэта.
Дано поэту знать и видетьКакая она, правда?! У каждого своя, или она всё-таки одна… Работая с архивными материалами, сталкиваешься с документами, воспоминаниями, которые один и тот же факт трактуют по-разному. Поневоле думаешь, кто же прав и где истина.
Мне рисовался образ человека трагической судьбы, который прошёл через адские муки, издевательства и унижения, но нашёл в себе силы жить дальше, радоваться жизни. Передо мной вставал образ сильного человека, поэта.
Дня предстоящего рассвет,
Полёт звезды,
Незримый след
Росы, цветка, чужих страстей,
Причины наших скоростей,
Ещё не сказанные речи…
Он должен жизнь взвалить на плечи,
Любить,
Страдать
И ненавидеть!
Не может?..
Значит, не поэт!
Совершенно случайно мне стало известно, что в Новосибирске вышла в свет книга А. Бирюкова «Жизнь на краю судьбы» (Изд-во «Свиньин и сыновья», 2006), где собраны документы и описаны судьбы репрессированных литераторов, отбывавших свой срок на Колыме. В этой книге упоминается и имя Алдан-Семёнова. Автор приводит факты допросов с участием А. Алдан-Семёнова, которые сыграли трагическую роль в судьбе некоторых заключённых. Когда последняя страница книги была прочитана, у меня опять возник этот вопрос: «Где же правда?». Очные ставки, допросы. Теперь нам известно, как велись допросы. Не каждый мог выдержать. Даже на себя порой наговаривали, подписывали заведомо подготовленные протоколы, лишь бы избежать побоев, пыток и выжить. Имеем ли право мы кого-то осуждать за слабость и малодушие, за стремление выжить любой ценой? Ведь каждый из осуждённых знал только о себе, считал, что его арестовали по ошибке, а вот другие, может быть, и в самом деле враги народа. Разве могли они сомневаться в решениях власти, самого Сталина? Они ничем не могли доказать свою невиновность, в этом была трагедия всех репрессированных.
А. Бирюков, наверное, тоже много размышлял об этом в своей книге, над следственными документами, протоколами и личными воспоминаниями тех, кто прошёл этот путь и выжил. И не случайно в заключении он написал:
«…Сердце моё, человека, родившегося здесь и связанного всей своей судьбой с этим городом, наполняется болью тех далёких лет, состраданием к её мученикам, среди которых были, конечно, и герои, и злодеи — были!
Но все они были, прежде всего, жертвами. И как отделить одних от других, если граница между страданием и злодейством проходила под час (или чаще всего) не между людьми, а в сердцах самих этих людей, через души, мучающиеся и сегодня (всё ещё!) над тем же, над чем мучаемся и мы. Кого их них я осужу? Кого помилую? Я, взыскующий призрачной истины? Кто дал мне на это право? И разве не искупили они уже своими страданиями, страданиями бессмертной души свой грех? Перед тем всевышним, кого один из нас назовёт богом, другой — справедливостью».
Коснулся А. Бирюков и творчества А. Алдан-Семёнова, утверждая, что в его произведениях «Берег надежды» и «Барельеф на скале» не была отражена трагедия тех лет. И только в «Трагической поэме» и в «Долине трёх маршалов» прозвучит голос скорби, прозвучат ноты гнева, в том числе и в собственный адрес:
Как мы когда-то были слепы — А. Бирюков, наверное, тоже много размышлял об этом в своей книге, над следственными документами, протоколами и личными воспоминаниями тех, кто прошёл этот путь и выжил. И не случайно в заключении он написал:
«…Сердце моё, человека, родившегося здесь и связанного всей своей судьбой с этим городом, наполняется болью тех далёких лет, состраданием к её мученикам, среди которых были, конечно, и герои, и злодеи — были!
Но все они были, прежде всего, жертвами. И как отделить одних от других, если граница между страданием и злодейством проходила под час (или чаще всего) не между людьми, а в сердцах самих этих людей, через души, мучающиеся и сегодня (всё ещё!) над тем же, над чем мучаемся и мы. Кого их них я осужу? Кого помилую? Я, взыскующий призрачной истины? Кто дал мне на это право? И разве не искупили они уже своими страданиями, страданиями бессмертной души свой грех? Перед тем всевышним, кого один из нас назовёт богом, другой — справедливостью».
Коснулся А. Бирюков и творчества А. Алдан-Семёнова, утверждая, что в его произведениях «Берег надежды» и «Барельеф на скале» не была отражена трагедия тех лет. И только в «Трагической поэме» и в «Долине трёх маршалов» прозвучит голос скорби, прозвучат ноты гнева, в том числе и в собственный адрес:
Колокола родной земли.
Чем объяснить, что мы, поэты,
На нет поэзию свели?
И лаком мы одним покрыты,
И однотипны, как чижи,
И Революции в убыток
Берём всё те же рубежи
Риторики и пустозвонства,
И балабоним без конца,
Что нам одним сияет солнце,
«Бьёт ветер в наши паруса…»
Я нашла ответ на этот вопрос в стихотворении Алдана-Семёнова, где есть такие строки:
… Я думал их найти в затонах,В неповторимых родниках,
Я не хотел писать о стонах,
Искоренял печаль в стихах.
Казалось мне, что боль и беды, —
Не тот в поэзии накал,
И сам, страданья не изведав,
Чужой беды не понимал.
И вот расплата…
Что я значу,
Зачем я?
Если над строкой
Никто не стонет и не плачет,
И не живёт моей тоской.
Прочитав повесть «Барельеф на скале», я не согласилась с А. Бирюковым. Стремление во чтобы то ни стало, любой ценой осуществить фантастическую идею: высечь на скале барельеф великого вождя даже ценою здоровья заключённых и самой жизнью художника. Разве это не трагедия?
Да и не всё позволялось печатать в то время. По словам родных, книга несколько раз переписывалась, убирались острые моменты. Вот что пишет по этому поводу М. Числов: «И тем более надо преклониться перед его удивительным талантом, претворить жизненный факт в факт искусства, облагородить невыносимый жизненный материал пламенем высоких размышлений о величье, долге, чести, гуманности. Повесть поражает и редким чувством сострадания даже к тем, кто, кажется, этого сострадания и не достоин».
Разные судьбы, разные характеры героев. Но в каждом произведении А. Алдан-Семёнова главный герой — сильная личность, которая борется со злом, идёт наперекор судьбе.
Разные судьбы, разные характеры героев. Но в каждом произведении А. Алдан-Семёнова главный герой — сильная личность, которая борется со злом, идёт наперекор судьбе.
Главное, что характеризует поэтов и писателей того времени, это любовь к Родине, вера в торжество справедливости, тесная неразрывная связь с народом, с историческим прошлым.
Своими произведениями А. Алдан-Семёнов призывает помнить, через что прошёл простой народ и в годы революции, и в годы гражданской войны, и в страшные годы репрессий, и в годы восстановления народного хозяйства, возрождения страны.
Только память о прошлом, не искажённом, не переписанном в угоду властям, подтверждаемая документами и фактами, а не вымыслом, может создать реальную картину исторического прошлого наших народов и места в этой истории её летописцев.
Мне говорят: «Постой и оглянисьСвоими произведениями А. Алдан-Семёнов призывает помнить, через что прошёл простой народ и в годы революции, и в годы гражданской войны, и в страшные годы репрессий, и в годы восстановления народного хозяйства, возрождения страны.
Только память о прошлом, не искажённом, не переписанном в угоду властям, подтверждаемая документами и фактами, а не вымыслом, может создать реальную картину исторического прошлого наших народов и места в этой истории её летописцев.
И посмотри, какие перемены
Вокруг тебя… Какое поколенье,
Какая несмолкаемая жизнь…
Сегодняшнему времени дивясь
И покидая поздний свой причал,
Я говорю: «Не разрывайте связь
С источником начала всех начал!»
