Вы здесь

О поэзии Юрия Ключникова

Ставя в заглавие рецензии на книгу избранных стихотворений и переводов нашего замечательного современника традиционную формулу «поэзия такого-то», мы настаиваем на ее, в данном отрадном случае, многозначности.

Да, книга «Душа моя, поднимем паруса!» дает исчерпывающее представление о Ключникове как о поэте. Но только во-первых. Во-вторых, за словами «поэзия Юрия Ключникова» встает огромный мир, огромный хор поэзии, мировой и российской, от Пушкина до суфиев, мир по-евразийски выразительный — мир влюбленного в поэтическое слово читателя и ответственного посредника. И здесь не может не поражать широта эстетического зрения Ключникова и его принципиальная гармоничность. Это мир его предпочтений, его избраний, но это цельный мир, диалогически связанный и ощутимо полный, онтологически и художественно самодостаточный. А в-третьих, речь идет о поэзии личности Юрия Ключникова, о феномене человека, который в советское и российское лихолетье посмел и сумел отстоять свое право на духовную свободу и Поступок, почти вопиюще не откликаясь на прагматику и конъюнктуру дня, нередко злобную и подлую, отчитываясь не перед властью или красноречивыми жрецами мамоны, а перед Богом, совестью и культурой. Чего стоит одна история 1979 года (может быть, тут главная веха в его жизненном пути), когда он, будучи благополучным чиновником и трудясь на жестком стыке пропаганды и культуры, призвал советских аппаратчиков осознать свою нелестную роль в разрушении национального и социального единства и всестороннем оскудении великой страны, обратиться к духовным ценностям, вспомнить о душе и традиции, не быть манкуртами! И затем воспринял свое «новое назначение» — грузчиком на хлебозаводе — как некую миссию и необходимый очистительный этап в судьбе.

В отличие от большинства из нас, в его жизни мало случайного, вынужденного, проходного. Он — владелец плотной, реальной биографии. И его биография прямо объясняет и комментирует его стихи, и наоборот. И здесь вспоминается завет из Золотого века русской поэзии: «Живи как пишешь и пиши как живешь...» (К. Батюшков).

* * *

Попытаемся определить основные поэтические особенности — интенции (они же — ценности) поэзии Юрия Ключникова и их родословную. Благо мы имеем дело почти с тысячей его стихотворных произведений.

Это — поэтический «тоталитаризм»: «все волновало нежный ум». Все, без изъятия, подлежит поэтической трактовке, потому что все ритмично, на всем печать судьбы, все — живое. Суровая трагедийность опосредуется мягким юмором, масштабы рокируются, лупа чередуется с телескопом. И на все находится свое слово, личное, почти с большой буквы. Речь его ощущается естественной и непринужденной. (Не исключаем, что иным читателям покажется, что это всевластие автора в каких-то контекстах приводит к потере чувства меры, к поэтическому автоматизму «обязательной программы».) В итоге книга сливается в гигантскую поэтическую панораму бытия, панораму, увиденную по-русски, и солнце над ней — русское.

Это — повсеместная новеллистическая, до самоцветности, до игры с внутренней формой слова метафорика и ее оппонент — афористика. (На материале книги можно построить сборник поэтических афоризмов Ключникова.)

Это — неприкрытое романтическое, жадное, отрочески свежее обожание культуры, русской и всемирной, и пиршественное употребление ее продуктов открытой, доверчивой душой — с непременным разделением своей радости с читателем. Контекст книги — глубокого горизонта, по-бетховенски хоровой.

Это — самозабвенный, корневой патриотизм, но патриотизм «с открытыми глазами». Он просто и понятно вырастает из накопления впечатлений автора, пересекающего Россию из конца в конец, жильца и певца Украины и Поволжья, Западной Сибири, Алтая и Руси северо-восточной. Он складывается из родных ландшафтов и образов соотечественников, когда для поэтического огня равно питательны и странствия, и оседлость. Когда живописно-пластические аргументы неповторимого вечера и тихой речки или утреннего восхождения на горную вершину весомей и убедительней любых деклараций и лозунгов в утверждении любви к Родине.

Это — этическое благородство поэта, кодексовое, заповедное, из которого органически и проросло (минуя индоарийские увлечения, но и благодаря им) натуральное православное христианство Ключникова. Он как-то бесстрашно (и беззащитно) чужд любого эпатажа, любой дани модностям и ухмылкам постмодернизма. Нравственно-эстетический релятивизм в его стихах и не ночевал. Он упрям, и это прекрасное упрямство, и его дрожжи — бескорыстие человека и поэта.

Это — ощутимый дидактизм его лиры. Большая часть его стихотворений нестесненно публицистична, иногда до плакатности. Поэт утверждает высокий общественный статус поэтического слова и человека слова — поэта. Он верит в действенность, в практическую силу слова. Отсюда — частые эпизоды творческого, лабораторного самоанализа в его стихах: он верит, что читателю важно вникать и в это. Возраст и уникальная личная культурность разрешают поэту работать прямым словом, тирадой, поддерживают убедительность высказанного им. (Но снова об «ином читателе»: он, пристрастный, возможно, отметит здесь самоповторы, плеоназмы и банальности... Но ведь молитву, не им созданную, верующий человек творит каждый день.)

Это — историзм Ключникова: постоянное настойчивое сопряжение в его стихах судьбы частной и судьбы народной; думание о тайных делах Божьего промысла, о парадоксах российской или всеобщей истории, о цене наших побед и поражений; мучительный поиск разумного и человечного в истории и диалектике, нередко зловещей, этих начал; мысли о том, что можно простить или хотя бы принять как неизбежное, а что не подлежит никакой гармонизации и не даст никакого плода даже и от противного...

В пересечении этих силовых линий становится понятно, что родословие Юрия Ключникова связано с «оттепелью», эпохой, пережитой им в зрелом возрасте и воспринятой неофитски, эпохой нескончаемого рассвета для наивной души, эпохой одушевления при виде наглядного (как казалось) слияния исторического настоящего с вечным счастливым будущим.

Вера в слово, культ книги, «земшарная» одержимость, доверие к бытию и человеку в нем... Мечтатели, романтики были в большой социальной цене, и причастность к словесному делу была престижной.

Ключников учился на филфаке Томского университета. Тогдашние студенты через одного писали стихи и надеялись, что им дано внести буквально завтра свой неповторимый вклад в дело построения коммунизма на этой счастливой планете. Жизнь требовала от них постоянных поединков со словом, с которым были на «ты» и упоенно играли, оттачивая его до желательной разительности, чтобы вспыхнула в нем эта внешне серая жизнь изумительным богатством встреч и всяческой романтики.

Когда «оттепель» закончится (для кого-то раньше, для кого-то позже), многие ее дети уйдут в ряды сытой обслуги уже застойного, гниющего порядка вещей. Кто-то, мечтая об истинной демократии, позже безоглядно возлюбит талмудический либерализм, но при этом впадет в житейский бессердечный эгоизм, перенеся свою понятную, объяснимую ненависть к СССР на Россию, раненую и беспомощную свою мать, лишенную и родительских прав, и родительских возможностей.

Ключников, конечно, не верует в коммунизм, но не верует и в нынешнее потребительское остервенение глобальной цивилизации, отрекшейся от традиций, от высокой культуры. Он верит в Бога и в Искусство — он один из тех немногих, кто сохранил в себе идеалы «оттепели», отказавшись только от фальшивых наклеек на них. Может быть, поэтому поэзия Юрия Ключникова столь беспредельно, рискованно оптимистична?

 

* * *

Читая книгу, неизбежно отчеркиваешь на полях или делаешь из нее выписки того, что особенно понравилось, пришлось по душе: вот хорошая поэтическая тирада, формула; вот необычная, смелая метафора (сравнение) — но как точно, как зрело воскрешен колорит времени и места; или вот — «душевно»; или вот — «тонко» передано настроение, впечатление и т. д.

Накапливаясь, эти выписки-монады складываются в творческий тезаурус стихотворца и уже дают общее представление о его поэтике, более или менее добросовестное — все зависит от того, какой ты читатель.

Осмелимся привести часть наших выписок.

«Уношу домой, как зэк на зону, хвойный аромат на рукаве...»

«Сложив на животе неловко руки, похожие на крышки погребов, поют на сцене русские старухи...»

«И барак соседний развороченный, точно в клочья порванный конверт...»

«И стынет рыба с жареной картошкой под шпилями дешевого вина...»

«Аннапурна сверкает, как белая ересь, среди темного торга у собственных ног».

«Качаются барханы, словно крупы монгольских низкорослых лошадей».

«Пора уж на подушках отлежаться футляру, что себя считает мной».

Согласитесь: и этого достаточно, чтобы понять, что у Юрия Ключникова есть драгоценное поэтическое зрение, лично свое, со всеми приметами мастеровитой пластики и динамики образа, когда состоявшемуся поэту обязательно помогает история, живопись и музыка.

А теперь давайте рассмотрим какое-нибудь стихотворение поэта в его целостной отдельности.

 

Рыночная экономика былого

 

Базар был вроде лампы Аладдина —

Потрешься о клубок людской плечом

И пара полусношенных ботинок

Вдруг обернется теплым калачом.

Здесь все — от паспортов

до одежонки

Солдатской

И любые ордена

Сбывала дезертирам по дешевке

Бесстрашная базарная шпана.

Я помню те военные обиды

И скорые расчеты на Руси...

Как несколько угрюмых инвалидов

Подростка бьют протезами в грязи.

Милиция скучает у дежурки.

Зеваки гасят желтые окурки.

Трофейный голубой аккордеон

Наигрывает вальс «Осенний сон».

 

Стихотворение, конечно же, мемуарного свойства — автор вспомнил себя подростком военных лет и тот рынок — и всю ту полную ожиданий суровую, голодную, жестокую жизнь. В стихотворении бьют подростка — такого же, как он, или, может быть, его самого. За что? За кражу? Ради острастки? По недоразумению? Впрочем, неважно — каждого рано или поздно били, и не обязательно на базаре.

Название точное: «рыночная экономика» есть сегодняшний штамп, тогда такую пышную формулу не употребляли, не знали, зато нынче она приложима ко всей без остатка современной цивилизации. Тем самым между «тогда» и «сейчас» перекидывается историческая дуга, трепещущая иронией, горькой для «тогда», уничижительной для «сейчас».

Тот мир и этот, наш мир. Какой из них страшнее?

Тот страшен, бесспорно. Мир инвалидов, шпаны и дезертиров, бытового насилия, часто совершенно бескорыстного, тренировочного, от накопившейся злобы, от скуки, мир торговли святым — военными орденами. (Но «жрать захочешь — и не то сделаешь».) Ничего героического (только эхо его в орденах). Нищета, когда полусношенные ботинки — и они в дефиците! — обмениваются на калач.

Здесь действительно свои «чудеса»: образ Аладдиновой лампы оттеняет их убожество очень доходчиво.

По-плохому бесстрашна шпана (от дикости, голода, криминального апломба), по-плохому угрюмы инвалиды (чему радоваться в нищете на пороге смерти?); и те и другие сбиваются в стаи для агрессивного выживания. По-плохому равнодушна скучающая милиция, видимо, имеющая свой доход с рынка, в том числе и за то, чтобы не вмешивалась в базарные разбирательства. Базар сам со всем управится. Эпохальны зеваки с их желтыми окурками. Они безлики и автоматичны: они гасят окурки, потому что представление закончилось. Судя по желтизне окурков (а курятся папиросы) — на рынке вечер. Конец дня, и нового представления — избиения, шумной кражи — уже не дождаться.

И так изо дня в день. Тесным «клубком людским» живут люди в этом городе, как живут они в других тыловых городах СССР. А без базара — никуда, и без «клубка» — никак!

Многое, очень многое сумел рассказать поэт в этом небольшом стихотворении. Потому что поэтический свой замысел исполнил с филигранным блеском: звучат здесь и шпана, и инвалиды, и ордена, и хлеб военных лет. И внешне бесхитростная поступательность строк превращается в траурный список, где каждое имя вспыхивает новой утратой — и рождается неповторимая, скорбно-сиротская интонация.

Но обратимся к концовке стихотворения. В последнем четверостишии поэт меняет перекрестную рифмовку на смежную. Стихи уже «отбиваются», мы слышим метроном. Для читателя это указание на код, на обобщение, на выход в большое, единое для поэзии и жизни время.

Первые две строфы — о милиции и зеваках, о повторяющейся скуке окаянной жизни — казалось бы, гласят: жизнь идет по замкнутому кругу — «оставь надежду всяк сюда входящий». Но дальше — дальше финал двоится и в обратной перспективе придает всему стихотворению новую одушевленность.

С одной стороны, «трофейный голубой аккордеон» смотрится как логичный, венчающий смысловую пирамиду образ, очень эффектный: вальс «Осенний сон» (тот самый, что звучит для бойцов у М. Исаковского) плывет над равнодушно-жестоким базаром, и никто его не слышит, и никому музыка не в радость. Семантика отторжения здесь может восприниматься как конечная (наверное, аккордеон в руках инвалида, но опять же это неважно): в стихотворении аккордеон словно бы сам по себе трудится, тоже скорее автоматично, наигрывает, а не играет.

Но и в другом отношении аккордеон на своем композиционном месте. И очень даже не лишне, что он «трофейный», что он «голубой», как небо, как надежда, что звучит именно «Осенний сон», вальс меланхолический, нежный, задумчивый. Он как будто напоминает: да, на свете война, но дело идет к концу, и настанет день света, и оттеплеют, может быть, люди; вы меня сейчас не слышите, но я буду упрямо звучать, и однажды вы меня услышите, не бранясь и не зевая, и потянетесь к прекрасному, и поймете, что все на свете дано нам извечно и что не зря вы мучились в этом аппендиксе страшной войны, которая, братцы, все-таки Великая Отечественная... И ваш «клубок» на раз-два-три закружится в вальсе «Осенний сон». И так далее...

А нам, людям нынешней «рыночной экономики», дано ли такое ожиданье, такая радость Победы, такая закалка, когда бесценна каждая крупица добра?..

 

* * *

Но что перевешивает: книга собственной лирики Ключникова, оригинальной, узнаваемой, или книга его переводов с французского «Откуда ты приходишь, красота?» Это же индивидуально созданная антология французской лирики. И поражает замысел, масштаб: с XII века по конец XX! Есть чему удивляться и над чем размышлять. К таким онтологиям подступали Николай Заболоцкий, Самуил Маршак, Владимир Набоков, Борис Пастернак и Бенедикт Лившиц. Но такого охвата — по времени и по числу авторов — пока не было. Близкий по замыслу сборник создал когда-то Лившиц: «От романтиков до сюрреалистов. Антология французской поэзии», во втором издании — «Французские лирики XIX и XX веков». Только двух веков.

Здесь же не только стихотворцы недавно истекших столетий, но и поэты далекого прошлого. Наверно, многие читатели оценят просветительскую установку поэта-переводчика. Цель его — познакомить читателя не с творчеством группы авторов, а с классикой французской лирики. Вольно или невольно «острый галльский ум» сопоставляется с... лесостепной и вечно подавляемой «скифской» волей.

Да, русские поэты учились у французов, но сборник Юрия Ключникова наводит на размышления не только о влиянии, но и о встречном движении. Россия не прошла такого стихотворного пути, и даже в Византии, откуда шла к нам грамотность, мирская муза почти не слышна, в отличие от языческой Эллады. Православное сознание противостояло секуляризации дольше, чем католическое. Тут самое время оглянуться на Золотой век и трижды прославленный Серебряный. А потом и на нынешний постмодерн — эпоху богооставленности.

Антология эта, созданная за целую жизнь, нужна не только учителям литературы, но и широкому читателю, правда, с хорошим вкусом. Отбор авторов и текстов, принципы расположения стихотворений, справочный аппарат — все говорит о высоком уровне поэта-переводчика. Это избранные произведения, демонстрирующие не только художественное качество, но — самое важное — национальный образ мира. И сверхзадача — показать параллельное движение двух национальных литератур за несколько веков.

Полнота охвата национальной лирики — вот на что претендует антология, и мы встретились с универсальностью, какая удавалась немногим. Михаил Гаспаров отметил важнейшую установку антологий — широкое изучение литературных памятников: «Антология и хрестоматия имеют особенное значение при освоении литературы прошлого. Они создают в сознании канон текстов, в принципе знакомых образованному человеку, и этим облегчают формирование единства вкуса и возможности читательского взаимопонимания». Представить читателю не просто известных авторов, но выразителей национального образа мира — вот в чем цель. Ведь речь идет о знакомых русскому читателю поэтах, которых не раз переводили.

Возможно, для знатока вводные заметки о каждом поэте — пристройки, довески, но для большей части читателей они совершенно необходимы. В них — авторский взгляд, индивидуально-избирательный подход. И они говорят о различной степени погруженности в мир каждого поэта. Сам Юрий Ключников подчеркнул эту установку: «не буква, а дух» — дух французского народа за восемь веков его литературной истории.

Наши размышления над переводами Ключникова коснутся принципа составления антологии. Он сформулирован самим поэтом: «…я прежде всего — поэт и уже потом переводчик». Этот принцип проявился в разнообразии метрических форм, в преобразовании силлабического стиха в традиционный русский силлабо-тонический стих. Ведь здесь русский стих стал мерой для французского. За основу взят принцип смыслового соответствия («духа», а не «буквы»).

Но и в структурном отношении переводы соответствуют оригиналу: использованы размеры, близкие силлабичной ритмике оригинала, сохранен и размер строф. Особенно интересна передача силлабического белого стиха (например, Верлена) с опорой на традицию русской силлаботоники. По-видимому, здесь привлечен опыт русских символистов. В этом смысле Юрий Ключников завершает — на день нынешний — давнюю традицию. И по-своему противостоит властвующему на рынке постмодернистскому поветрию.

На первый взгляд, странность: в собрании переводов с французского присутствует эссе о Пушкине. Но это органическая часть книги: здесь поэт-переводчик переходит к обобщению, и тем оттеняются два национальных образа мира. Обобщение это увеличивает ценность его книги: «Французская культура и литература имели совершенно особое влияние на культуру русскую... работа над переводами заставила меня еще раз задуматься о судьбах европейской цивилизации и нашей нынешней культуры, переживающей острейший духовный кризис».

Знаток Востока, в особенности Индии, он видит общее и индивидуальное в далеких культурных мирах. Ведь Восток почти свободен от издержек модернизма: «Серебряный век (пора убрать с него ненужный флер) был куда менее критичен по отношению к французам, чем пушкинский». Трагический зигзаг русской истории, названный когда-то великой революцией, тоже затронут в этом эссе, и здесь традиционалистское обобщение о судьбах современной поэзии: «Все рывки возникают из традиции и заканчиваются возвращением к ней». Это заставляет еще раз перелистать книгу «Откуда ты приходишь, красота?», чтобы понять предпочтения переводчика.

Выделены — по количеству переведенных стихотворений — Вийон, Вольтер, Беранже, Гюго, Бодлер, Верлен, Рембо, Аполлинер — выразители возрожденческого гуманизма и наследники европейского язычества. А вот Леконт де Лиль, стилизатор-восточник, — нет. Значит, для сопоставления важен национальный стиль в чистом виде. И, конечно, пафос книги — не столько состязание культур, сколько самопознание. В зеркале другой культуры своя постигается предметнее. Их сближение дает нам «очистительные переживания». Отмечено: славянский мир не дал рыцарства и культа Прекрасной Дамы. И все же «русский сгиб ума» чем-то близок французскому.

Влияния и параллели... Нет ведь речи об определяющем влиянии французской лирики на Лермонтова, Тютчева, Фета, Блока, Пастернака, Цветаеву. Стадия ученичества была, но, что ни говори, национальный образ мира у нас корневой. И речь тут о диалоге, без которого не наступит момент самосознания. Георгий Иванов, почти половину жизни проживший изгнанником во Франции, меланхолически заключил о судьбе России: «И ничему не возродиться ни под серпом, ни под орлом». А книга Юрия Ключникова — о запасниках, о гарантии нашего выживания: нет, мы немногим уступаем лучшим европейцам.

Но всего важнее «из безмолвия былого извлечь живую суть живой души». Тут ответ на вопрос, откуда приходит красота. Из осознанной национальной традиции, из стойкости и гибкости, породивших наш универсализм.