Вы здесь

Обретение наследства

Рассказ
Файл: Иконка пакета 02_kazakov_on.zip (28.44 КБ)
Александр КАЗАКОВ
Александр КАЗАКОВ


ОБРЕТЕНИЕ НАСЛЕДСТВА
Рассказ



В самом начале лета у Виктора Милушина, главного экономиста одной из московских фирм, умер старший брат Сергей. Умер не у себя в Питере, а в какой-то деревеньке с непонятным названием Буковка. Что означало это название и как надо правильно его произносить — то ли Букувка, то ли Бэковка, — Милушин тогда не знал. Как, впрочем, не имел ни малейшего понятия и о том, где она находится.
Вышло так, что о смерти брата он узнал лишь по возвращении из зарубежной командировки, когда с момента печального события прошло уже больше месяца. Узнал и, естественно, расстроился. Очень. Еще бы не расстроиться! И так-то они с Сергеем виделись не каждый год, а тут — такое горе! Да еще и на похороны не попал…
Горечь безвременной утраты усиливалась искренним возмущением Милушина тем, что Сергея, известного всей стране художника, там, в этой самой Буковке, и похоронили: некому без Виктора оказалось перевезти тело брата в Питер, чтобы со всеми полагающимися почестями, которых он, безусловно, заслуживал, опустить в могилу рядом с их, его и Виктора, отцом. Некому!
— Я этого так не оставлю! — потрясая зажатой в руке телеграммой и кусая от бессильной ярости губы, ругался Милушин. — Художники!.. Братство!.. Элита, мать их!.. Никому ни до кого дела нет!.. Денег на перевозку не могли найти, что ли? Так мне бы сообщили: я бы все сделал, как полагается!..
Он укоризненно посмотрел на жену.
— И ты не сообщила…
— Как же я могла сообщить, если ты по всей Европе мотался? Где мне тебя искать, если тебе самому-то домой позвонить некогда? — укоризненно поджав губы, парировала жена. — Да и все равно бы не успел…
— Ну, ладно, ладно… — Милушин обнял жену за плечи. — Но они-то, они-то!..
Жена пожала плечами:
— А они, может, и не знали ничего…
Милушин даже подпрыгнул от возмущения.
— Как это — не знали? Должны были знать: он же — не только член Союза художников; он — один из его секретарей! Как это — не знали?
— Да ты не кипятись, Вить, — Катя ласково погладила мужа по плечу. — Чего уж теперь-то?.. Вот поедем на могилку — и все узнаем: кто хоронил Сергея, кто вообще похоронами занимался, кому сообщали, кому не сообщали. Все узнаем, потерпи…
Однако поехать в Буковку удалось далеко не сразу. Как ни искал он эту деревню в автомобильном атласе, отталкиваясь от скупой информации, полученной из телеграммы, но так и не нашел. Не было ее на карте, и все тут! Куда ехать? Где искать эту неведомую цивилизованному миру Буковку?
Только через неделю Катя, обойдя с десяток книжных магазинов, нашла подробную карту Новгородской области, на которой они вместе, хотя и с трудом, эту самую Буковку отыскали.
Отыскали… и ахнули: ну и дебри! Тмутаракань! Это ж надо — в такую даль забраться! Правда, по расстоянию не очень далеко — всего-то около четырехсот километров; но вот как туда проехать, если даже на достаточно крупномасштабной карте дорога от трассы «Москва — Санкт-Петербург» до этой самой Буковки была обозначена едва заметной ниточкой?
— Там, наверное, сейчас такая грязища, что и на тракторе не проедешь, — сказала Катя, и Милушин, тяжело вздохнув, вынужден был с ней согласиться.


* * *
Вместе поехать не получилось: сыну Мишке неожиданно пришлось удалять аппендикс, и трясти пацана после операции по неведомым дорогам Милушин не рискнул. Катя, естественно, осталась с сыном в Москве, и он поехал один…
Свернув с трассы невдалеке от Валдая, Милушин едва не заблудился, запутавшись в перекрестиях похожих друг на друга лесных дорог. Никаких указателей, кроме километровых столбов, не было и в помине; поэтому Милушину приходилось останавливать машину в каждой из попадавшихся на пути деревень, чтобы узнать, как добраться до Буковки.
Проплутав таким образом почти полтора часа, он, голодный, уставший и наглотавшийся пыли проселочных дорог, увидел наконец столб с косо висевшей на нем табличкой-стрелкой, на которой тусклой синей краской было написано: «Буковка».
— Ну, слава Богу! Кажется, добрался… — с облегчением вздохнул Милушин и свернул с грунтовой дороги на неширокую, пробитую в высокой траве колею. Миновав придорожный ельник, он выехал на высокий пригорок… и резко нажал на педаль тормоза.
— Ну, Сережа!.. Ну, братишка! — пробормотал он в восхищении. — Теперь все ясно…
Вид, открывшийся ему с пригорка, действительно был просто изумительным. Величавое озеро с тремя большими островами, возвышающимися над его поверхностью своими крутыми берегами, простиралось чуть ли не до самого горизонта. По кромке берега, у самой воды, и поодаль от него тут и там были разбросаны с десяток деревенских домов с садами и огородами и несколько неброских, без претензий на какую-то особенную респектабельность, дач. Где-то далеко — так далеко, что самой ее почти не было видно, — мчалась по недвижимой глади озера моторная лодка (или, может быть, катер), — оставляя за кормой белый след бурунов; озеро было почти таким же голубым, как и высокое чистое небо, словно купавшееся в нем, и потому, наверное, Милушину вдруг показалось, что это вовсе и не лодка, и не катер, а зеркальное отражение высоко летящего в небе реактивного самолета, оставляющего за собой реверсивный след…
Красота была сказочная; никакого другого определения тому, что он увидел, Милушин подобрать не смог.
— Рай… — прошептал он. — Рай… А для художника — и подавно…
Милушин заглушил двигатель и вышел из машины. Ему показалось, что он вдруг оглох — такая вокруг стояла тишина.
— Ну, ты дал, Сережа! — тихо сказал он, качая головой. — Вот уж дал, так дал!..
С трудом оторвав взгляд от озера, Милушин сел в машину и, аккуратно объезжая ямы и колдобины — права была Катя: в дождливую погоду здесь без трактора и вправду делать нечего! — спустился по дороге вниз, в деревню. И первым человеком — вернее, весьма симпатичным и, как показалось Милушину, очень уместным на фоне деревенского пейзажа, — кого он увидел, была босоногая девчушка лет десяти. Она сидела на поперечной жерди изгороди, огораживающей деревню, и с любопытством разглядывала красивую ярко-красную машину Милушина.
На его вопрос, где найти дом Сергея Милушина, девочка бойко ответила:
— Художника, дяди Сережи? А вон он, под теми деревьями, — и она махнула рукой в сторону какого-то строения, темная крыша которого едва виднелась из-за буйной листвы высоченных старых берез.
— Н-да-а! — озабоченно протянул Милушин, безуспешно пытаясь отыскать глазами хотя бы какое-то подобие дороги, по которой можно было бы подъехать к дому.
— Вы подальше проедьте: там дорожка есть, вдоль забора, — подсказала девочка и предложила: — Хотите, покажу? Езжайте за мной!
И она вприпрыжку побежала впереди машины, оглядываясь и призывно махая Милушину рукой.
Милушин свернул с деревенской улицы в указанном девочкой месте — сам бы ни за что не разглядел — и, с большой осторожностью преодолев невидимые в густой траве глубокие рытвины, подъехал к невысоким покосившимся воротам.
«Чудо, что глушитель не оторвал», — подумал он, выйдя из машины, постоял, покачался из стороны в сторону, разминая спину, и повернулся к дому.
Вблизи дом оказался намного больше, чем Милушину показалось издали; но только это и было, пожалуй, его единственным достоинством…
Дому, наверное, лет сто. Он почти по нижний венец врос в землю, и три низких, задернутых белыми занавесками окошка на его фасаде слепо смотрели на озеро на уровне груди Милушина. Ощущение приземленности дома усиливалось почти черным цветом потемневшего от времени сруба и сумрачностью крытой дранкой крыши, выстланной сплошным ковром сизого мха.
«Здесь ремонта — на миллион», — думал Милушин, скептически разглядывая покосившийся, как шляпа на голове у пьяного, навес над низким, в одну ступеньку, крыльцом и калитку палисадника, висевшую на одной ржавой петле.
Недостатков было много. Милушин, внимательно разглядывая дом, находил все новые и новые, с каждой минутой все больше недоумевая: почему Сергей в завещании указал только дом и участок в шесть «соток», на котором этот дом стоял, а не квартиру, картины и все остальное? Ведь не мог же он не знать, что, согласно закону, к Виктору, как к единственному наследнику, и так все его имущество перейдет по наследству.
Почему именно дом? Что в нем такого, особенного?
«Проще его продать, чем ремонтировать, — не испытывая ничего, кроме уныния и досады, подумал Милушин. — Или разобрать и новый построить: дешевле выйдет… Нет, лучше — продать. Если, конечно, кто-нибудь на такой хлам позарится».
И вдруг поймал себя на том, что подумал об этом с сожалением…
— А вы кто дяде Сереже будете? — услышал Милушин голос девочки и оглянулся.
— Я?.. Я его брат, — ответил он и зачем-то уточнил: — Родной.
— А-а! — радостно улыбнулась девочка. — Так вы — дядя Витя, да?
— Да, — удивленно поднял брови Милушин. — А откуда ты знаешь?
— Дядя Сережа про вас рассказывал. Вы ведь из Москвы приехали?
Милушин молча кивнул.
— Ну, вот, все правильно! А меня Наташей зовут, — представилась она и протянула Милушину маленькую ладонь.
Милушин церемонно поклонился и осторожно пожал тонкие детские пальчики.
— Какая красивая у вас машина! — сказала Наташа и затараторила: — Дядя Сережа добрый был: и на лодке нас с Митькой катал, и истории про разные страны рассказывал. И всегда разрешал смотреть, как картины рисует. Знаете, как он здорово рисовал!.. Жалко дядю Сережу…
Наташа потупилась, и Милушину показалось, что она вот-вот заплачет. Он вдруг почувствовал, что и у него защипало в глазах…
— Его у нас здесь все любили, — тихо сказала девочка, не поднимая головы. — И ему у нас хорошо было…
Милушин протянул руку и осторожно погладил Наташу по мягким русым волосам.
— Что ж теперь поделаешь, Наташенька… — сказал он сдавленным голосом и отвернулся.
— А вы у него на могилке были? — вдруг по-взрослому строго посмотрела на Милушина девочка. — Нет еще? Хотите, я вас туда отведу? Я здесь все знаю! А вы почему на похоронах не были?
— Так получилось, Наташа, — тихо ответил Милушин. И замолчал, не зная, что еще сказать. И нужно ли? Да и как ребенку объяснить, что он совсем не виноват в том, что так сложились обстоятельства?..
Но ничего объяснять, к его искреннему облегчению, не пришлось.
— Ната-а-ашка!.. Натка! — звонким валдайским колокольчиком прозвучал в полуденной тишине чистый мальчишеский дискант. — Ты где-е?.. Ната-а-ашка!.. Иди домой: мама купаться зовет!..
«Да, искупаться было бы весьма кстати», — подумал Милушин, представив себе, с каким наслаждением он нырнул бы сейчас в прохладную озерную воду, чтобы смыть усталость и дорожную пыль.
— Иду! — крикнула Наташа и виновато посмотрела на Милушина. — Так я пойду, дядя Витя? Митька кричит, что мама купаться зовет. Я ее все утро просила, чтобы она нас на озеро сводила, а она не могла — сначала стирала, потом обед готовила… А одних нас купаться не пускает, говорит, маленькие еще…
И Наташа обиженно надула губы.
— Конечно, иди, Наташа, — улыбнулся Милушин и спросил: — Кстати, где вы здесь купаетесь?
— А вон там, за высоким мысом, — девочка махнула рукой в сторону озера. — Там хорошо: и неглубоко, и дно песчаное… Может, и вы с нами пойдете?
— Нет, спасибо за приглашение, я позже, — Милушин кивнул на дом и пояснил: — Осмотреться сначала надо: я ведь здесь впервые…
— Ну, я пошла? — нетерпеливо подпрыгивая на одной ноге, спросила На-
таша.
— Беги, беги, купайся…
Наташа стремглав сорвалась с места и, мелькая розовыми пятками, помчалась по направлению к симпатичному дачному домику, крыша которого крутой черепичной горкой возвышалась над зелеными кронами яблонь.
— Вот стрекоза! — засмеялся вслед девочке Милушин. — Кузнечик-попрыгунчик!..
Он постоял, глядя вслед Наташе, пока она не скрылась за густым кустарником; потом повернулся к дому.
— Ну, посмотрим, что тут у нас… — деловито сказал он и решительно направился к крыльцу, собираясь поскорее покончить с осмотром дома, в котором жил его брат.
Неожиданно из-за куста сирени, росшего в палисаднике, вышел огромный — Милушин готов был поклясться, что никогда таких крупных не видел, — кот какой-то темно-бурой медвежьей масти. Будто нарочно преграждая человеку путь, он степенно уселся перед входной дверью и зевнул.
— Ни фига себе, экземплярчик! — озадаченно произнес Милушин, останавливаясь в нерешительности.
«Хорошо, что не собака: от такого, пожалуй, и ног бы не унес», — подумал он и шикнул на кота:
— Брысь, скотина! Вот я тебе!..
Но кот и ухом не повел, он равнодушно посмотрел на Милушина, как на надоедливого комара: дескать, кто это тут пищит? Глаза у кота были желтыми, как у тигра, и необычайно большими.
— Порода какая-то особенная, что ли? — вслух, чтобы не молчать и не проявить растерянность перед необычным котом, пробормотал Милушин. — Эй, приятель! — обратился он к коту. — Ты кто? Как тебя зовут-то? Скажи, не стесняйся, тут все свои.
Кот мигнул правым глазом и, как показалось Милушину, ухмыльнулся, но с места ни сдвинулся.
— Может, ты меня в дом-то все-таки впустишь? А, дружок? — спросил Милушин и медленно пошел к двери.
Кот не шелохнулся, только снова мигнул правым глазом.
«Попробовать его погладить? — подумал Милушин, останавливаясь в шаге от крыльца. — Или все-таки пугнуть как следует? Нет, пожалуй, не стоит: больно уж здоров, такой цапнет…»
С трудом пересилив невольный страх, Милушин протянул руку к двери. Котяра открыл пасть, будто хотел мяукнуть, но не мяукнул, а весьма недвусмысленно оскалился, демонстрируя Милушину длинные белые клыки.
— Ну, брат, ты точно — не кот! — отдернул руку Милушин. — Таких котов не бывает… Тебя, случаем, не в волчьей стае воспитывали?
В ответ прозвучало солидное «му-а-а-р-р», и кот, сощурив глаза, захлопнул пасть; только кончик его розового языка остался торчать снаружи.
«Вот ведь тварь! Что же делать-то?», озадаченно подумал Милушин. Он присел на корточки, стараясь в то же время оставаться от диковинного зверя на безопасном расстоянии.
— Это тебя так зовут — Муар? — спросил он, стараясь говорить как можно дружелюбнее. — Интере-есное имечко… Так что делать-то будем, Муар? Пустишь меня в дом, или мне уходить?..
— У-р-р! — склонив набок голову и пристально глядя в глаза Милушину, буркнул кот. Он посидел еще несколько мгновений, едва заметно шевеля ноздрями и, как видно, принюхиваясь к Милушину, а потом вдруг резко встал с крыльца, постоял немного, как бы раздумывая, выгнул спину, лениво потянулся и, не торопясь, с достоинством отошел от двери на три кошачьих шага, всем своим видом показывая, что делает это не по принуждению, а исключительно по доброй воле.
— Да-а, Муар, — поднимаясь на ноги, сказал Милушин. — Хотел бы я посмотреть на ту собаку, которая осмелится на тебя пасть разинуть…
Не спуская с кота глаз, он осторожно обошел его и открыл дверь.
В сенях было сумрачно. Милушин ткнул пальцем в белеющий на стене выключатель, но свет не зажегся.
— Отключили, что ли? — пробормотал он. — Или лампочка перегорела?
Он с усилием потянул на себя массивную, обитую желтой клеенкой дверь, попутно отметив полное отсутствие каких-либо замков или запоров.
«Вот люди живут!» — переступая порог, то ли с осуждением, то ли с завистью подумал Милушин.
Первым, что бросилось ему в глаза, были заметные даже в полумраке горницы чистота и порядок: казалось, что горницу прибрали не далее чем час назад, даже пылинки нигде не видно…
И вдруг в голове Милушина яркой вспышкой возникла мысль — нет, даже не мысль, а как бы констатация сразу и безоговорочно принятого душой, но еще не осознанного умом ощущения — ощущения того, что он, Милушин, пришел домой.
Он был настолько ошарашен этим, что невольно произнес вслух, сначала шепотом, а потом громко и отчетливо:
— Я пришел домой… Я — пришел — домой!
«Я все это видел, — почувствовав сильную слабость в ногах и в полной растерянности опускаясь на низкий порог, подумал он. — Я знаю все это, это уже было когда-то, когда-то очень-очень давно… Де жа вю?»
И неожиданно умом понял то, что при первом же соприкосновении с далеким прошлым приняла душа.
Это и вправду был его дом — дом его детства. Он был в точности таким, каким Милушин запомнил его, покидая тридцать лет назад…

* * *
«Да, жизнь странная штука, — думал Милушин по дороге на кладбище. — Каких только выкрутасов не выделывает она с людьми…»
Теперь, конечно, уже не узнаешь, как получилось так, что родители, разводясь, разделили и их с братом: Сергей, которому тогда исполнилось пятнадцать, остался с отцом в Ленинграде, а он, Виктор, уехал с матерью в Москву, к бабушке. Тогда он почему-то был твердо уверен в том, что это ненадолго, что мама и отец обязательно помирятся, и все вернется, и будет, как прежде, как всегда было. Но оказалось, что семья распалась навсегда…
Причины развода родителей Виктор не знал: мать никогда об этом не говорила, а он не спрашивал. Да и много ли он понимал тогда, в десять-то лет? И мог ли как-то помочь восстановлению семьи, в таком-то возрасте? Вряд ли…
Ну, а потом… Потом были и новая школа, и новые друзья, и другие мальчишеские дела и заботы. Был потом и другой отец, Семен Семенович, очень добрый, хороший человек, которого Витя, правда, так и не смог назвать отцом, но который стал ему настоящим другом.
Жаль, что ненадолго: в тот год, когда Витя заканчивал школу, Семен Семенович умер от внезапной остановки сердца…
Много разного — и хорошего, и плохого — было за эти тридцать лет. Вот уже и мамы нет в живых, а отец — тот, родной, — умер еще раньше мамы.
Вот так-то… «Такие вот пироги», — как, бывало, говорила мама…
С братом Милушин восстановил отношения лет восемь назад. И вышло это вовсе не потому, что кто-то из них задался такой целью, а, можно сказать, совершенно случайно. Не обрати он тогда внимания на короткое сообщение в одной из столичных газет о персональной выставке художника С. Милушина, открывшейся в известный художественной галерее Москвы, встреча их, возможно, не состоялась бы никогда.
Но она состоялась, да еще как состоялась! Помнится, они тогда три дня подряд, можно сказать, не спали и не ели, а только говорили, говорили и говорили, рассказывая друг другу о своей жизни; им даже не пришлось восстанавливать былое детское доверие друг к другу — доверие, которое, казалось бы, должно было обязательно исчезнуть за прошедшие десятилетия.
Но — не исчезло! Будто они и не расставались никогда…
Правда, и потом им доводилось встречаться очень и очень редко: все дела, дела, и у одного дела, и у другого. Но зато каждый из них теперь твердо знал, что на вопрос о родственниках может с гордостью сказать: «У меня есть брат!»
— А вот у меня теперь и брата нет… — прошептал Милушин, спускаясь с кладбища к дому, и почувствовал, как покатилась по щеке горячая слезинка. Но он не стал ее вытирать: пусть себе катится, хоть теперь о брате поплакать, раз уж раньше не довелось…


* * *
Милушин сидел на пороге и молча, с душевным трепетом разглядывал горницу обычного деревенского дома, в которую какой-то добрый волшебник перенес до боли знакомую с раннего детства обстановку гостиной их питерской квартиры. Все, буквально все здесь было так же, как там и тогда…
Посреди комнаты, под большим сиреневым абажуром, стоял круглый стол, покрытый плотной скатертью-накидкой, на которой черными и желтыми нитями были вытканы изображения высоких строений с причудливо изогнутыми крышами. К столу, строго напротив друг друга, как цифры 3, 6, 9 и 12 на циферблате часов, прильнули вычурно изогнутыми спинками четыре темно-коричневых стула на тонких изящных ножках. У противоположной от двери стены громоздился большой кожаный диван с очень высокой, почти в человеческий рост, спинкой, по верхнему краю которой чинно шествовали белые мраморные слоники; Милушин и не пересчитывая знал, что их было одиннадцать — десять маленьких и один большой, вожак. И звали его Элефант, так его называла мама…
Милушин закурил сигарету; дым, растекаясь по горнице причудливыми слоями, медленно поплыл к окнам, словно просясь наружу. Он встал, подошел к среднему окну и раздвинул ситцевые занавески, висевшие на тонкой капроновой бечевке, толкнул рукой жалобно скрипнувшие створки окна, деловито отметив при этом, что рамы не мешало бы и поменять, уж больно хлипкие они какие-то, того и гляди вывалятся.
Он высунулся из окна, посмотрел налево, направо, взгляд его остановился на растущей прямо напротив могучей березе — такой же, наверное, старой, как и сам дом.
— Нет, Катенька, — сказал Милушин, — нет, родная моя. Что бы ты ни говорила, а этого, — он кивнул головой назад себя, — я никому не отдам. Никому! И ни за что…
Подумал и твердо добавил:
— Даже за все золото мира!..
— Муа-а-а-р-р! — неожиданно прозвучало от двери.
Милушин вздрогнул и оглянулся.
— А-а, это ты, непонятное животное! — рассмеялся он, увидев сидящего на пороге кота. — Ну, проходи, Муар… или как там тебя… проходи, гостем будешь. А может, ты здесь и не гость вовсе, а хозяин? А, Муар?
— Мр-рау! — произнес кот и вильнул кончиком хвоста.
— Ну, что, Муар? Поживем еще здесь с тобой? — присаживаясь перед котом на корточки, спросил его Милушин.
Кот, глядя в глаза человеку, наклонил набок голову и вопросительно, как показалось Милушину, буркнул:
— У-р-р?
— Поживем, говорю! — от души рассмеялся Милушин, а про себя подумал: «Ну, надо же, чудо какое! Будто и впрямь все понимает!»
— Дядя Витя, можно к вам? — донесся из сеней голос Наташи.
— Заходи, Наташенька, заходи! — искренне обрадовался девочке Милушин.
И удивился своей искренности.
«Вот уже и добрые знакомые у меня здесь появились — и девочка эта, Наташа, и кот, — улыбаясь, подумал Милушин. — И еще будут, конечно, живут же здесь люди, не брошенная ведь деревня…»
Наташа появилась на пороге, держа в руках небольшую эмалированную миску. Увидев кота, она обрадовалась:
— Вот ты где! А я кричу, кричу… Куда, думаю, он подевался? А он знакомиться пришел!.. Ну, иди сюда: я тебе молочка принесла… Иди сюда, Чук! На, на, на!..
Милушин, услышав прозвище кота, вздрогнул.
— Как ты его назвала, Наташа? — тихо спросил он.
— Чук. Только это не я его так назвала, а дядя Сережа, — пояснила она, ставя миску на пол. — Когда из леса его принес, вот такого, — и Наташа сжала пальчики в кулачок, показывая, каким маленьким был когда-то Чук.
Кот степенно проследовал к миске, но сразу приступать к трапезе не стал, посмотрел на девочку снизу вверх и произнес, будто спросил:
— У-р-р?
— Да тебе это, тебе! — засмеялась Наташа. — Пей на здоровье!
Чук присел над миской и стал неторопливо лакать молоко, только длинный розовый язык замелькал.
А Милушин стоял и думал о том, что, как ни редко они с Сергеем виделись, а брат, видно, всегда помнил и думал о нем: ведь Чук — это его, Виктора, семейное прозвище; его отец и мама называли Чуком, а Сергея — Геком.
Чук и Гек — как в книжке Гайдара, которую он, Милушин, увы, так и не удосужился найти и перечитать…
— Так откуда, говоришь, Сергей… дядя Сережа его принес? — кивнув на кота, спросил Милушин.
— Из леса! — радостно сообщила Наташа. — Пошел за грибами, а принес котенка.
— Как — из леса? — удивился Милушин. — Разве коты в лесу живут? Или он дикий какой-нибудь?
— Дикий, дикий! — закивала головой Наташа. — У нас в Буковке все спорят: настоящий это кот или и не кот вовсе? Вон он какой большущий! Это сейчас к нему уже привыкли, да и сам Чук на кота стал больше похож. А раньше — у-у!..
Она вытаращила глаза, стараясь изобразить, каким страшным был когда-то Чук.
— Только мяукает он как-то не так, как другие коты; обычные коты так не могут. Вон, наша Мурка: «мур» да «мяу», а больше никак не умеет. А Чук — тот будто говорит что-то, и по всякому поводу — по-разному.
— Да, слышал я кое-что из его лексики, имел удовольствие, — кивнул Милушин, с любопытством глядя на необычного кота.
— Только никто не понимает, что он говорит, — грустно сказала Наташа. — Вот дядя Сережа — понимал…
Она, было, потупилась, но тут же вскинула голову и сверкнула веселыми искорками ярких синих глаз:
— Знаете, дядя Витя, как смешно было, когда дядя Сережа с Чуком разговаривал? Он всегда с ним, как с человеком, говорил; говорит ему что-нибудь, говорит, а Чук сидит, смотрит на него и слушает. Дядя Сережа спросит его: «Ты понял, Чук?» А Чук в ответ — то «муа-р-р!», то «у-р-р!» А когда ему что-то не нравится, то он гавкнет, как собачонка: «Мя!» — хвост трубой, и пошел прочь. Идет и что-то бормочет себе под нос, будто ругается. Умора!
Наташа звонко рассмеялась, но кот на это и ухом не повел.
— И еще Чук всегда «спасибо» говорит. Дядя Сережа, бывало, покормит его, а потом и спрашивает: «Ну, наелся? А «спасибо» где?» А Чук в ответ: «Ур-р-р-мя-ур!»
— Ур-р-р-мя-ур! — в точности так, как это изобразила Наташа, произнес кот и облизнулся.
Милушин и Наташа рассмеялись.
— А знаете, что еще, дядь Вить? — почему-то понизив голос почти до шепота, доверительно сказала девочка. — Чука у нас в Буковке все собаки боятся, даже самые большие: вон, у Петровых, которые на лето из Новгорода приезжают, какой волкодав здоровенный, а и тот — даже близко боится к Чуку подойти. На других котов собаки и лают, и на деревья их загоняют, а на Чука — никогда, только смотрят издалека, когда он на рыбалку идет или с озера возвращается, и хвостами виляют…
— Куда идет? — вскинул брови Милушин.
— На рыбалку, — спокойно, как об обычном деле, сказала Наташа. И, думая, что Милушин ее не понял, пояснила: — Ну, рыбу ловить, на озеро. У нас здесь знаете, сколько рыбы? У-у!..
— Так он, — Милушин кивнул на умывающегося кота, — и рыбу ловить умеет? А как?
— А лапой, — Наташа, скрючив пальчики, резко взмахнула рукой. — Сидит на пристани, сидит, ждет, ждет… А потом — цап! — и рыбка в когтях уже! Поймает штучки три-четыре, съест — и пошел себе домой…
— Ну, дела-а! — покачал головой Милушин. — Никогда такого не видел. Как медведи лососей во время нереста ловят — видел… по телевизору, правда; а вот как коты… Нет, не доводилось.
— Увидите еще, пока здесь поживете, — уверенно сказала Наташа и вдруг спросила, настороженно и требовательно посмотрев исподлобья в глаза Милушину: — Вы ведь здесь поживете? А, дядя Витя?
Милушин ответил не сразу: прислушивался к себе, к своим ощущениям; прислушивался и чувствовал, что ему с каждой минутой нравится здесь все больше и больше.
— Не знаю, Наташа, не знаю, девочка, — тихо и неуверенно сказал он, увидев, как вдруг погрустнело лицо Наташи, улыбнулся, протянул руку и легонько дернул Наташу за торчащую вверх русую косичку. Подмигнул и весело, с хитрецой в глазах, сказал: — Посмотрим! Знаешь, как люди говорят: «Поживем — увидим».
Он закинул руки за голову и с наслаждением, до хруста в суставах, потянулся; посмотрел сверху вниз на заулыбавшуюся Наташу и весело сказал:
— Ну, где у вас тут купаются? Показывай свои владения, принцесса!

* * *
В общем-то Милушин влюбился — и в старый неказистый дом, так неожиданно предоставивший ему возможность вернуться в уже безвозвратно, казалось бы, утерянный мир детства, и в озеро это бескрайнее и, как говорила Милушину Наташа, бездонное, и в саму деревню, в которой тихо, мирно, не ссорясь промеж собой, жили немногочисленные и немногословные, но очень приветливые и улыбчивые жители: Милушин за те несколько дней, что провел в Буковке, со всеми успел не только познакомиться, но и подружиться…
А кота этого, носившего его детское прозвище, Милушин не только полюбил, но и, кажется, даже научился немного понимать.
«Господи! Как хорошо-то здесь!» — думал он, просыпаясь по утрам от громкого, залихватского кукареканья огненно-рыжего петуха Фили; соседка, Марья Захаровна, которую Милушин как-то спросил о том, почему она дала своему кочету такое прозвище, рассмеялась в ответ:
— А уж больно хорошо поет, чисто Киркоров!..
И чувства эти — чувства необыкновенного покоя и непреходящего детского восторга — не оставляли его потом в течение всего дня. Милушин и засыпал с этими чувствами, вслушиваясь в почти ничем, кроме стрекота кузнечиков, не нарушаемую деревенскую тишину: в Буковке даже собаки по ночам почему-то помалкивали, и только из леса изредка доносилось далекое уханье филина…
Когда же настало время возвращаться в Москву, то впечатления, полученные Милушиным за время его пребывания в Буковке, оказались настолько сильными, что он начал скучать по ней, не успев отъехать и нескольких километров. Выехав на большак, он, было, разогнался, но тут же сбросил скорость и поехал очень медленно, пытаясь еще и еще раз увидеть изредка мелькавшую за придорожными соснами зеркальную гладь озера…
Уезжал же Милушин из Буковки с окончательно и твердо принятым решением: дом не продавать! Ни за что! Что бы ни случилось, как бы ни возражала против такого решения жена. Продать дом для Милушина было теперь равносильно предательству — как по отношению к памяти брата, так и к тому удивительному миру, который он здесь неожиданно для себя обрел.
Дом, конечно, требовал ремонта, пусть и не очень сложного, но, по прикидкам Милушина, весьма объемного: времени осмотреться и оценить этот объем у него было вполне достаточно. Фундамент дома, например, уже начал местами осыпаться, а на одном из его углов, с тыльной стороны фасада, Милушин обнаружил такую широкую трещину, что даже ему, не специалисту, стало понятно, что с ремонтом следует поторопиться.
Кроме того, не мешало бы и рамы заменить, и двери пересадить на новые петли — вместо старых, визгливых и донельзя изношенных. Пожелтевшая же и потрескавшаяся от времени электропроводка внушала Милушину совсем уж серьезные опасения.
Короче говоря, если уж браться за ремонт дома, то делать это надо было основательно. И, соответственно, так же основательно к этому готовиться.


* * *
Весь год Милушин занимался подготовкой к ремонту.
Жена, наблюдая, как он, приходя вечером домой, почти ежедневно вытаскивает из пакета и складывает в стенные шкафчики прихожей разных размеров кульки с гвоздями и шурупами или какие-нибудь обернутые в промасленную бумагу столярные или слесарные инструменты, скептически поджимала губы:
— Ну, зачем тебе халупа эта, Вить? Тебя дома-то не допросишься ремонтом квартиры заняться или хотя бы ручки на дверях поправить — вон, разболтались все, отвалятся скоро, — а тут вдруг целый дом, незнамо где, чуть ли не за тридевять земель, решил отремонтировать! Кому он нужен-то? Да был бы дом путевый…
— Мне нужен! — твердо отвечал Милушин и, чтобы смягчить резкость ответа, добавлял: — Был бы он путевый, как ты говоришь, его бы и ремонтировать не надо было…
Такие никчемные, с точки зрения Милушина, и только понапрасну раздражавшие его разговоры повторялись раз за разом. Когда он в конце концов понял, что конца им не будет, то стал все, что покупал для ремонта, относить сразу в гараж.
«И как это я сразу-то не додумался?» — корил он себя, в очередной раз возвращаясь из гаража домой. Надо было с самого начала все туда носить. Тогда и вопросов дурацких у жены не возникало бы, и поводов для недомолвок между ними…
В общем, догадайся он с самого начала всю подготовку к ремонту дома вести втайне от жены, та бы и вовсе об этом ничего не знала, до поры до времени, разумеется…
Как бы там ни было, а к концу мая Милушин не без основания мог считать, что к ремонту дома он готов полностью: все свободное пространство гаража вокруг «Фольксвагена» было буквально заставлено разных размеров ящиками, свертками, сумками с инструментом и прочими необходимыми для этого дела материалами. Только цемент для фундамента и шифер, которым Милушин решил перекрыть крышу, он покупать заранее не стал: какой смысл такую тяжесть из Москвы везти, если все это можно без труда приобрести в райцентре, в сорока километрах от Буковки? Как, кстати, и новые стропила для крыши заказать; уж это-то, он знал, в лесном краю и вовсе не проблема.
Проблема, как теперь понял Милушин, заключалась в другом: как все то, что он закупил в Москве, переправить в Буковку? Не на «Фольксвагене» же! Можно, конечно, и на нем, только для этого придется раз пять туда-сюда съездить не меньше туда четыреста километров и обратно, естественно, столько же. Как раз весь отпуск и проездишь.
А до начала отпуска — две недели!
Вот так вот…

* * *
Утром, придя на работу, Милушин, как всегда, просмотрел подготовленные для его отдела документы, сделал несколько звонков по телефону… Перед обедом, немного освободившись от дел, он откинулся на спинку большого удобного кресла и призадумался, как бы ему все устроить с перевозкой стройматериалов в Буковку.
— Ты чего загрустил, Вить? — входя в кабинет Милушина, с порога спросил его шеф. — Весна на дворе: солнышко светит, птички поют… Радоваться надо, улыбаться во весь рот! А ты насупился, что мой фокстерьер…
Бросив внимательный взгляд на едва улыбнувшегося Милушина, спросил уже серьезно:
— Может, случилось чего?
— Да нет… — пожал плечами Милушин и, тяжело вздохнув, поведал шефу о своих проблемах.
— Ну, ты, блин, даешь! — шеф, бывший однокурсник Милушина по институту, даже фыркнул от возмущения. — Я-то уж думал... Мне б твои заботы! Вон, бери с базы любую «Газель» и дуй в эту свою… как ее?
— Буковка, — заулыбался Милушин.
— Буковка? Ну, пусть будет Буковка! — снова развеселился шеф. — Вот и дуй в свою Буковку, вези, чего тебе надо. Трех дней тебе хватит?..
Уже утром следующего дня Милушин сидел в кабине «Газели» рядом с Серафимычем, немногословным пожилым водителем, и поглядывал на разноцветные домики дачных поселков, то и дело мелькавших по обеим сторонам Ленинградского шоссе.
«Нет, ребята, это вам не Буковка!» — думал он, мысленно обращаясь к владельцам этих дач и искренне сочувствуя им в том, что нет у них здесь ни озера, ни настоящего леса и ничего из того, что он, Милушин, увидит всего через каких-нибудь шесть-семь часов. Он уже представлял себе, как «Газель» свернет с пыльной проселочной дороги и выедет на пригорок, с которого ему довелось впервые увидеть и Буковку, и озеро, и всю эту неописуемую красоту, которая так очаровала его, влюбив в себя раз и навсегда. Милушин решил, что обязательно попросит Серафимыча остановиться на том заветном пригорке и заглушить двигатель, чтобы можно было выйти из машины и снова окунуться в необыкновенную тишину, которая так когда-то его поразила.
И разглядеть под густой листвой старых берез крышу своего дома…
«Моего дома!» — подумал Милушин и почувствовал, как грудь его наполняется ощущением предстоящего праздника.
— Спасибо тебе, Сережа!— тихо сказал он. — Спасибо, брат…
— Что? — повернув к нему седую голову Серафимыч.
— А? — Милушин, будто очнувшись, с недоумением посмотрел на водителя.
— Ты что-то сказал, Виктор Васильич, а я не расслышал…
— А-а! — рассмеялся Милушин и пояснил: — Домой, говорю, еду. Домой!
— Так ты же в Москве живешь, — то ли спросил, то ли констатировал хорошо известный ему факт Серафимыч.
— Правильно, в Москве, — широко улыбаясь, кивнул Милушин.
— А говоришь — домой, — усмехнулся Серафимыч и цепко, с прищуром посмотрел на Милушина.
Милушин отчего-то смутился под взглядом водителя и, чтобы скрыть это свое неожиданное смущение, полез в карман за сигаретами.
С минуту он молча курил, глядя на бегущий под колеса «Газели» серый асфальт. И вдруг ему нестерпимо захотелось рассказать Серафимычу — постороннему, в общем-то, человеку, с которым он никогда раньше, кажется, и не разговаривал даже, — рассказать обо всем, о чем он не раз думал за время, прошедшее со дня первого его приезда в Буковку. Но как отыскать такие слова, которыми можно было бы объяснить Серафимычу то, в чем и сам он пока еще толком не разобрался?
— Домой я еду, Серафимыч, — медленно, тщательно подбирая и взвешивая каждое слово, заговорил он. — Домой… Дом-то дому, оказывается, рознь.
— Как это? — бросив цепкий взгляд на Милушина, спросил Серафимыч.
— Ну, как тебе сказать… Дом, в котором живешь сейчас, это, наверное… не совсем дом. То есть дом, конечно, но… который можно и поменять — при желании, скажем. Или по необходимости: ну, например, переехать в другую квартиру. Или в другой город… Только кажется мне, что это все… не совсем родные дома: слишком уж много их получается…
Он умолк и вопросительно посмотрел на Серафимыча, словно ища у него подтверждения. Но Серафимыч, будто прочитав его мысли, отвел глаза и едва заметно улыбнулся. «Сам давай, сам, не маленький уже…» — словно бы говорила Милушину его затаенная улыбка.
Милушин вздохнул и продолжил:
— А родной дом, как я теперь понимаю, у каждого человека должен быть один — тот, который вспоминается как что-то самое дорогое, самое… трепетное, что ли. Тот, в который всегда хочется вернуться, хотя бы на денек!.. Вот почему я и говорю, что домой еду. Это и есть мой родной дом, Серафимыч! И я бы, наверное, никогда этого не понял, если бы не брат, так и прожил бы жизнь, считая, что знаю все, что должен знать человек в сорок лет…
Он повернулся к водителю:
— И как теперь жить без этого — я себе, честно говоря, уже и не представляю. Да и вообще, как можно жить, если вот этого, сокровенного, в душе не иметь? Или не обрести? Как?
Серафимыч снова промолчал; только еще сильнее сощурился, не спуская глаз с дороги.
— И что детям своим оставить? — продолжая смотреть на него в упор, спросил Милушин. — Вот мне — сыну своему? Чтобы не растерял он потом, после меня, не растратил — вот этого всего, что я сам только что, только теперь обрел?
Он снова замолчал, и молчал долго, собираясь с мыслями и дымя сигаретой; сделав несколько глубоких затяжек, выбросил окурок в приоткрытое окно кабины и в двух словах поведал Серафимычу невеселую историю своей семьи.
— Мы ведь с братом и встретились-то, можно сказать, по чистой случайности, — закончив свой рассказ, тихо сказал он. — Да и потом виделись редко, очень редко… Я, честно говоря, и не знал, что он уже два года как из Питера в Буковку перебрался. Не насовсем, конечно, перебрался: квартиру он не продал, а так, пустил кого-то из художников пожить на время своего отсутствия…
Милушин вдруг осекся, словно язык себе прикусил, и нахмурился.
— Ты знаешь, Серафимыч, я, кажется, ошибся в чем-то… — произнес он почему-то сдавленным голосом.
— Что так? — вскинул брови Серафимыч.
— Ну, сам посуди! Если Сергей не насовсем собирался из Питера уехать, то зачем тогда он всю — всю, понимаешь? — обстановку из питерской квартиры в дом тот перевез? Ведь это — не чемодан, чтобы его туда-сюда с собой возить! И расставил все в точности так, как это у нас в гостиной стояло — там еще, в Питере. Понимаешь? В точ-но-сти!.. — Милушин в растерянности повернулся к водителю.
Серафимыч, не спуская глаз с дороги, долго молчал, потом пожал плечами и уверенно сказал:
— Значит, не на время, а насовсем твой брат в деревеньку эту переехал. Насовсем, Васильич! Видно, чем-то глянулась ему эта Буковка, раз милее Питера стала.
«Да, там есть чему глянуться», — хотел, было, сказать Милушин, но почему-то не сказал, а только сдержанно кивнул.
— Ну вот, видишь! — вдруг широко улыбнулся Серафимыч и как-то странно посмотрел на Милушина.
Милушин поначалу не сообразил, что такого необычного было в улыбке и взгляде этого пожилого уже человека, привычно крутящего руль грузовичка. Но неожиданно совершенно отчетливо понял, что Серафимыч давным-давно знает то, к чему он, Милушин, только-только сумел чуточку подобраться, едва прикоснуться, то, что он, Милушин, смог приоткрыть для себя впервые и лишь на самую малость — какое-то великое знание и новое для себя мироощущение, таящее в себе и несущее с собой совершенно другое, отличное от привычного видение жизни. Жизни — и того, что в ней на самом деле является главным.
— Ну, а что касается того, как тебе все это сыну своему передать… — заговорил вдруг Серафимыч. — В этом смысле только ты, Васильич, ему, сынишке своему, помочь можешь. Только ты!
— А как? — спросил Милушин.
— А как тебе брат помог? — вопросом на вопрос ответил Серафимыч. — На блюдечке с голубой каемочкой он тебе твое же детство преподнес: на, мол, братишка, бери! Не квартиру, не картины свои он тебе завещал, а самое дорогое, что у него в душе к концу жизни осталось, — воспоминания о вашем с ним детстве! Ты же сам говорил, что он всю жизнь бобылем прожил, и, кроме тебя, у него никого больше не было…
Он замолчал, предоставив Милушину возможность осмыслить услышанное. Потом, выждав, сказал, как отрубил, будто черту под разговором подвел:
— Тебе, Виктор Васильич, досталось такое наследство, о каком не всякий богач мечтать может. И наследство это тебя там дожидалось, где ему, как Сергей твой считал, самое лучшее место на земле предназначено. Или предопределено. И вместе с душой своей оставил. Хотя, конечно, душа-то его в другом месте теперь, в другом… Но частичка ее — там, в наследстве этом. А уж как ты им дальше распорядишься и сможешь ли все это сыну передать — это, брат Васильич, только от тебя зависит! Потому как никому другому этого не дано…
— Я смогу, — тихо, но твердо сказал Милушин. — Я все сделаю, чтобы смочь. Иначе — стоило ли жить?
— Иначе — не стоило, — жестко сказал Серафимыч, перевел взгляд на дорогу и прибавил скорость…

* * *
Ближе к полудню, когда солнце почти добралось до самого верхнего предела предначертанного ему положения в небе и припекало уже вовсю, Чук, в этот день с самого рассвета неподвижно сидевший на верхушке покосившегося столба калитки, перебрался в тень, под навес над крыльцом. Но и оттуда ему были хорошо видны и придорожный ельник, тянувшийся ровной зеленой грядой вдоль большака, и ухабистые пыльные колеи дороги, спускавшейся из ельника в Буковку. Впрочем, он не столько вглядывался в видимое ему пространство, сколько чутко вслушивался в звуки моторов и шуршание катящихся по мелкому гравию большака колес проезжающих там машин. Но машины одна за другой проносились мимо поворота на деревню, не сбавляя скорости и потому не меняя тональности гудения своих двигателей…
Чуку было жарко и хотелось пить, но он не покидал своего поста: он ждал, зная, что должен дождаться.
Где-то вдалеке снова послышался звук приближающегося к повороту автомобиля. Чук не открыл глаз и не приподнял головы, но уши его встали торчком и, как чувствительные локаторы, повернулись в сторону большака. И когда гул двигателя неожиданно стих, Чук вдруг напрягся, как перед прыжком, и открыл глаза. А чуть позже, когда на взгорке сквозь ельник ярко сверкнуло на солнце стекло автомобиля, и следом за этой, больно ударившей по кошачьим глазам вспышкой — Чук даже буркнул что-то, будто выругался — из ельника медленно выплыла голубая кабина грузовичка, он, не торопясь, встал, потянулся, выгнув спину и, распушив свой шикарный полосатый хвост, широко, во всю пасть, зевнул.
Долгое, томительное ожидание подошло к концу; Чук знал это совершенно определенно, как доподлинно знал и то, что на солнце — жарко, вода в озере — мокрая, пчелы имеют обыкновение кусаться, а комары — надоедливо зудеть над ухом, особенно по ночам…
Грузовичок немного постоял на взгорке, а затем негромко, словно боясь потревожить безраздельно царящие в Буковке тишину и покой, заурчал двигателем и стал медленно спускаться вниз, в деревню, осторожно переваливаясь с боку на бок на дорожных рытвинах и ухабах.
Чук поднял правую лапу и задумчиво посмотрел на нее, потом пару раз лизнул густую, мягкую коричневую шерсть над когтями, наклонил голову и потер лапой почему-то только правое ухо, правый глаз и нос — в общем, умылся. Затем повернул голову направо, налево — осмотрел двор, будто проверяя, все ли в порядке. Пробурчав себе под нос что-то замысловатое, он бесшумно, несмотря на внушительные размеры, спрыгнул с крыльца в густую траву и, подняв хвост трубой, не спеша отправился навстречу подъезжающей к воротам машине: пора было встречать… Кого?
Хозяина?
Гостя?
Друга?..