Ода региональному поэту

* * *

Сколько страхов угнездилось

в сердце маленьком моем.

Говорят, есть Божья милость!

Говорят, есть Божий гром!

 

Как он жахнет, как он свистнет!

Все благое — далеко!

И душа от слез прокиснет,

как грудное молоко.

 

Как же мне переиначить

эти страхи, этот гром?

Бог заплачет, сам заплачет

в сердце маленьком моем.

 

Мир накроет страшный ливень,

забабахает гроза.

Будет ливень непрерывен!

Будет ливня — за глаза!

 

 

Прощание с домом

Прощайте, старые кусты.

Прощайте, заросли крапивы,

чердак, где юные коты

друг другу воскрыляют гривы.

Прощайте, тесные углы

провинциального жилища,

веками сбитые полы

и сладковатый дух гноища.

 

Прощай, соседский приговор

и бытовое разногласье.

Я был для вас поэт и вор,

а стану притчей в одночасье.

 

Прощай, запечная родня

и древние умы подвала,

вам доставалось от меня

за своеволие немало.

Вы променяли на бобы

свое земное первородство

и человеческой судьбы

узнали горькое сиротство.

 

Изгнанники полей и рощ,

благословляю день исхода!

Призванье ваше — день и нощь

плодиться в сумерках комода.

 

И я, изгнанник на земле,

трясусь пред дверью гробовою.

За ней — все стрелки на нуле,

за ней все станет трын-травою.

 

Но верю: этот тихий дом

от сердца память не отнимет.

Небес нездешних Ветхий том

душа откроет и обнимет.

Страницу каждую прочтет

не раз, не два, а сотни, тыщи

и всех простившихся — найдет,

и всех нечаявших — отыщет.

 

 

Мама

Помню, мама говорила:

«Вырастешь большой,

и стихосложенья сила

совпадет с душой.

 

Выйдут в море пароходы,

чайки за кормой.

Все закаты и восходы

Подведешь сурьмой».

 

Так и стало, так и было

много, много лет,

но теперь пропала сила,

изошла на нет.

 

То ли беды, то ли годы

силу извели.

Пароходы, пароходы

встали на мели.

 

Ни направо, ни налево,

ни вперед-назад.

Намертво стихи заело,

трубы не дымят.

 

Что же делать стихоплетцу,

где найти ответ?

Мама шутит и смеется,

щурится на свет.

 

Не пойму тебя я, мама,

радости твоей,

без стихов сползаю в яму

темно-синих дней.

 

Мама с берега мне машет,

гул земной затих:

«Без стихов прожить не страшно,

страшно — ради них».

 

В темноте прилив качает

лампу на столе,

мама щелкает, включает

солнце на земле.

 

 

Ода региональному поэту

1.

Достался маленький талант

провинциальному поэту.

Он знает аксиому эту

и, выступая, птичий бант

всегда цепляет на пиджак,

как личный знак преодоленья

границ, отмеченных с рожденья,

как собственной победы знак.

 

К его причуде мир привык,

а он, суровый и печальный,

хранит свой дар региональный

и совершенствует язык.

 

Давно в разводе. Семьянин,

увы, не вышел из поэта.

Он дятел слова, рыцарь света,

певец холмов среди равнин.

 

Налоги платит. Бога чтит.

Лет двадцать состоит в союзе.

Почти не доверяет Музе,

его от Музы коротит.

 

Душе лениться не дает,

но перековывает мало

мечи глаголов на орала,

он больше невзначай кует

то, что находит на земле:

перо, железки, пирамиды,

небесных фабрик неликвиды,

района заводского виды,

ребро Адама, тень Колхиды

и даль последнюю во мгле.

 

В смятенье, за чертой ума

он видит призрака в доспехах,

но эту мысленную веху,

как эхо, поглощает тьма.

 

Вина не пьет. Не курит дурь.

Зимой всегда — коньки и лыжи,

а летом, чтоб поэту выжить,

хватает майских гроз и бурь.

 

Зачем он пишет? Что гнетет

его мозги со средней школы?

Какие слышит он глаголы,

когда грохочет небосвод?

А если слышит что-то там,

то разве воплотит, откроет

нездешнее и роковое

такой редукторный талант?

 

Что может чудного поэт

сказать, чего не знают боги,

о мире, где поют миноги,

зрачком зеркаля лунный свет?

Где золотой Левиафан,

сверкая чешуей гламурно,

играет кольцами Сатурна,

тревожа древний океан.

 

…Поэта злит избыток сил

стихий надмирных, звездной славы,

непостижимых, как забавы

двух мотыльков среди могил.

Несообразность красоты

земному подлому порядку

его влечет на спортплощадку,

жечь кортизол до черноты.

 

Ежу понятно: не поднять

ему классическую лиру

и никогда не пухнуть с жиру,

воспринимая благодать

прекрасных образов души,

где голос свыше раздается,

и ничего не остается,

как только вечность сторожить.

 

Умрет поэт. Его стихи

друзья запостят в Интернете,

на местном радио, в газете

восславят. Пару панихид

отслужат в храме, через год

пиджак припомнят, бантик птичий,

как был он веку органичен,

потом забудут от и до.

 

2.

Реестр великих — теплый прах.

В нем оказалось много званных,

но мало избранных и равных

самим себе в своих стихах.

 

Забвение — не приговор.

Поэту верится, в грядущем

он будет вновь среди живущих,

когда, судьбе наперекор,

среди миров чужих, ревущих,

в глуши библиотечной кущи

найдет читатель-пилигрим

зеленый томик и склонится,

как неофит над плащаницей,

в молчании ума над ним.

 

Достался маленький талант

поэту с заводских окраин,

он знает, что другим не равен,

что не сверкает, как сервант,

в поэзии, что духом слаб

и техника стиха подводит,

что много пишет о погоде

и вообще не тот масштаб.

 

Он знает, но творит за всех

погибших на сраженьях бранных

без книг, без персональных данных,

без притязаний на успех.

И ограниченный, как нимб,

со всех сторон средой и тленом,

поэт в восторге вдохновенном

поет, бессмертными храним.