Под знаком соёмбо

Верный способ

На этот раз мы возвращались из Улан-Батора. Водитель уверенно рулил по изгибам сайров. Сайры — это сухие русла горных рек. Их длина может достигать нескольких десятков и даже сотен километров. Они в обычное время, как дорога, ровные, накатанные, но не автомобильными шинами, а пронесшимися во время ливней огромными валунами. Сайры спят до дождя в горах. А время дождей наступает в конце лета.

…Рассказывают, что в годы войны с японцами одна наша часть расположилась в междугорье на ровной, чуть покатой площадке. Вечер был тихий, а в полночь разразилась гроза. Ливень попер с верховьев гор. Тысячи кубометров воды катились по мелким и крупным сайрам, сливаясь в один ураганный селевый поток. В это время люди мирно спали в палатках, лошади дремали на привязи… Тут же находились зачехленные пушки, походные кухни.

По сайру, где располагались военные, пронесся сокрушительный вихрь. И вскоре на земле уже не было ничего — все было смыто, разрушено, искорежено и унесено за десятки километров от подножия гор… Трагедии бы не случилось, если б среди наших бойцов находились местные жители или специальные проводники.

А в хорошую погоду — экзотично проскочить по сайрам, сократив большое расстояние, сэкономив время и горючее. Так мы однажды ехали из Улан-Батора. Но все равно ночь застала нас, как только спустились в низину. На пути оказался небольшой поселок Средне-Гобийского аймака.

— Давай туда! — приказал водителю наш попутчик, сотрудник редакции «Гобийских новостей» Тудэв.

Возле кирпичной гостиницы стояло несколько автомобилей. Две легковушки и три или четыре грузовика. Во дворе при свете фонариков передвигались люди.

— Сайнбацхану (по-монгольски «здравствуйте»)! — громко поздоровался я.

Мне ответили по-польски:

— Добры вечур!

Мужчина в широких штанах и белой майке стал рассказывать, что они палеонтологи, ищут останки каких-то завров.

— Были в пясках, — подытожил он и добавил, что сейчас будет общий дружеский ужин.

Это оказалось кстати: у нас разыгрался звериный аппетит от тряски по каменистым дорогам.

Из отдельно стоящей палатки вылезли еще пять человек — двое в майке и шортах, трое в светлых футболках и трико.

— Вот и кстати русский брат, — подал руку седовласый мужчина в очках. — Я профессор Юлиан Кульчицкий, а это мой коллега Казимир Ковальский. Надо отметить встречу.

Ну кто же откажется от таких теплых слов и от такой компании?.. Я знал, что по Гоби разъезжает польская экспедиция в поисках костей динозавров. Слышал от наших геологов, что миллионы лет назад на месте Гоби бушевало голубое море. Но случилась глобальная катастрофа. То ли столкнулась с Землей комета, то ли на нее упал обломок другой планеты. Но море здесь исчезло, осталась выжженная до красноты поверхность мертвой почвы. Хвостатые бедолаги, жившие на берегу моря, в один момент погибли. Но кое-что от них сохранилось.

В начале века здесь почти всю округу прочесали американцы. Но дальше им путь закрыла Народная революция под руководством Сухэ-Батора. Теперь по межправительственному соглашению палеонтологические ценности искали поляки…

Из спиртного была какая-то мерзкая водка. Видно было, что поляки привезли запасы с далекой родины. Из еды — лапша с мясом. Необыкновенную вкуснятину подавала пожилая женщина из обслуги гостиницы.

После второй стопки стал клеиться настоящий разговор, хотя мы говорили на плохой смеси русско-польско-монгольских слов. Вскоре спрятался серпик луны, и мы стали расходиться по своим местам.

Проснулся я с рассветом. Вышел во двор. Из палатки поляков разносился тягучий храп. Остановился возле стола, где стояла немытая с вечера посуда. В каждой алюминиевой чашке среди недоеденной лапши торчали черные овечьи волосы.

— Наелись по темноте… — усмехнулся я про себя.

Но тут же мое удивление погасло. Мало ли этих волосьев я наглотался за проведенные здесь полгода. Это — как пыль полей, как аромат садов. Овечий волос сопутствует в Монголии человеку на каждом шагу. Так повелось от века… Он лежит везде. Пусть это будет блюдо из рыбы или курицы, но маленький, почти невидимый волосок обязательно встретится в еде. И почти всегда даже в чае… От этого никуда не денешься. Такая специфика быта. Ведь овца для монгола — это изначально все. Баранина — основная пища народа. Здесь из двадцати миллионов скота 60 % — овцы. Из овечьей шерсти изготавливаются ткани, войлок для юрт, войлочная обувь. Из овечьих шкур шьют шубы, дубленки и другую теплую одежду. И еще следует учесть, что при извечном дефиците воды мясо в быту не промывается водой. Монголы свято верят, что вода уносит из мяса все вкусовые качества и полезные свойства. И что вы еще хотели после этого?

…Наш водитель, молодой парень, от устали и от выпитого крепко спал. Тудэв безуспешно тряс его хиловатое тело. А солнце начинало быстро карабкаться в высоту.

Я вспомнил наш старинный способ выведения человека из похмелья.

— Подай пиалу с холодной водой! — попросил я Тудэва.

Взял сосуд за донышко и плеснул весь заряд воды в лицо безмятежного водилы. Пиала, к сожалению, выскользнула из моих рук и вместе с водой уткнулась в лицо парня. Тот, словно и не спал, резко вскочил и, ничего не понимая, сел на коричневое шерстяное одеяло.

— Пожалуй, надо ехать? — догадливо выдал он.

— Надо, надо, — по-монгольски ответил Тудэв. — Явна! («Поехали!»)

Поляки еще дрыхли, когда мы отчалили домой.

…А через полмесяца Тудэв признался мне:

— Хороший способ у вас пьяного отрезвлять. У меня недавно сосед тоже сильно набрался. Ничего на него не подействовало. Я взял пиалу. Правда, воды под рукой не оказалось. Ну и врезал ему по лицу. Соскочил дружок, как миленький…

Какой же я был дурак: не растолковал в первый раз Тудэву старинные русские секреты.

Кто первый после человека?

В Монголии это, конечно, конь. Особая любовь человека к лошади известна давно во всем мире. В какой-то мере есть она и у нас — возьмите казаков или цыган… Но у монголов связь человека с лошадью окутана особой аурой, которую мне постоянно приходилось видеть и чувствовать.

Неслучайно лошадь считается традиционным подарком мальчику и преподносится на третий его день рождения. Из пяти видов стадных животных, встречающихся в Монголии, лошади обладают самой высокой ценностью. Но, как ни странно, монголы не дают своим лошадям имен. Они различают их по масти, клейму, шрамам и другим меткам. Более пятисот слов в монгольском языке описывают разные черты и повадки лошадей.

Едем в машине. Доржсурэн рассказывает:

— Наш человек без лошади — это ничто. И лошадь без него — просто животное. Ты заметил, что монгольский человек из юрты в юрту к соседу не ходит пешком? Даже если другая юрта находится на расстоянии тридцати метров… Монгол без коня — что птица без крыльев.

Монгольская порода низкорослых пузатых лошадей действительно необыкновенна. Феномен этот создан природой самой Монголии. Здесь самый сухой климат на планете, и поэтому каждое живое существо просто обязано иметь свои отличительные черты. Монгольские лошади всегда коренастого сложения, с относительно короткими ногами и большой головой. Они весят около 270 килограммов, имеют некоторое сходство с лошадью Пржевальского, но, в отличие от последней, их грива и хвост очень длинные (их волосы часто используют для плетения канатов и как струны для смычкового музыкального инструмента моринхура).

В отличие от наших лошадей монгольские родичи совсем не умеют ходить в упряжке. Так что груженые обозы вы здесь никогда не увидите. Для этих нужд есть верблюды.

Монгольские лошади скромны, выносливы и безопасно ходят по пересеченной местности. Но у этой породы животных есть слабое место — колени. Поэтому араты, зная такие особенности своих любимцев, зимой обходят глубокий снег, чтобы не застудить их коленные суставы. Почти все животные содержатся на воле. Лишь небольшое количество верховых животных ловится и привязывается. Никаких конюшен, например, таких, как у нас, в Гоби нет. Табун лошадей обычно кочует вокруг жилища хозяина на расстоянии нескольких километров. Но животные на воле могут выбрать для себя и другое пастбище, и бывает, что хозяева лошадей тратят на их поиски несколько дней…

Даже самая тихая, хорошо объезженная лошадь неласково подпускает к себе чужого человека. А что говорить о скакунах, безмятежно бороздящих просторы Гоби… Вы, конечно, можете подойти к такой лошадке в косяке почти вплотную. Она только с осторожностью глянет на пришлого человека, пожевывая траву. Вы даже можете дотронуться до разгоряченной шеи гривастого красавца. Наконец, ласково почесывая его шею, постараетесь не промахнуться, сноровисто накидывая на зубастую морду недоуздок.

И в этот ответственный момент лошадь озаряет вас своим огненным взглядом и стрелой отбегает в сторону. Так можно вечно переходить от одной лошадки к другой и не достичь своей цели.

Но тут появляется табунщик — чародей, маг и волшебник пустынного края. В его руке длинная жердь с утончающимся концом, на котором прилажен полукруглый жгут из сыромятной кожи. Табунщик садится на своего коня и вскоре, нагнав намеченную жертву, накидывает на ее шею ургу — простейший монгольский аркан. А дальше передает лошадь на ваше усмотрение, справляйтесь сами — так принято в Монголии. Ловля необузданного коня здесь особое искусство. Им должен владеть каждый юноша.

Можно считать бедой, если норовистый конь унесет с собой ургу. Тогда лучше не показывайтесь на людях! Монгольские мужчины такую оплошность считают тяжким грехом. Поэтому молодые ребята, когда рядом нет взрослых, долго и тайно тренируются с ургой в дальнем табуне. Интересно вот что: лучшим объездчикам лошадей, то есть профессиональным ургачам, в Монголии может присваиваться звание мастера спорта…

Когда лошадь научится нести наездника, она становится спокойной, дружелюбной и очень надежной. Пастухи считают своих лошадей формой богатства — это для них транспорт, еда и питье (молоко и кумыс). Кочевые араты с большим количеством лошадей считаются зажиточными, у них обычно животные находятся в хорошей форме — можно не только с ветерком прогуляться по степи, но и получить призовое место на скачках, а это бывает приличная сумма в тугриках.

Лошади юга Монголии не знают вкуса овса, они, как правило, живут за счет скудной растительности и требуют очень мало воды, что важно при выживании в условиях Гоби. Пьют они всего раз в сутки. С приходом зимы копаются в снегу, чтобы добыть остатки травы, а вместо воды едят снег. Летом кобыл доят шесть раз в день, через каждые два часа. Молоко используется для приготовления кисломолочных напитков типа айрака и кумыса. Конина весьма почитаема и считается самым здоровым и вкусным видом мяса.

Монгольские лошади широко использовались в армии Чингисхана. Лошадь помогала монголу добывать еду, воду, обеспечивала его передвижение, из ее кожи делали доспехи, обувь и украшения, из гривы — тетиву и веревки, она помогала воину в охоте, а в случае его смерти — увозила в загробный мир.

Воины предпочитали ездить на кормящих кобылах, потому что они могли употреблять в пищу их молоко. В голодные времена конники даже перерезали небольшую вену на шее лошади и выпивали несколько глотков крови животного. Лошадь монгольского воина приходила на его свист и следовала за ним, словно собака. Воин приводил с собой в войско от трех до пяти лошадей и использовал каждую в свой черед, чтобы всегда под седлом было свежее транспортное средство…

У монголов существует много историй, песен, сказов, пословиц и поговорок, связанных с лошадьми. Лошадь с древних времен играет роль священного животного, и в быту сохранилось множество поверий, связанных с ней. Например, считается, что грива содержит дух и силу лошади; поэтому грива жеребцов всегда остается необрезанной. Кобылье молоко (особенно в виде кумыса) в прошлые времена применялось в церемониях очищения, при сотворении молитвы и благословении. Теперь оно продолжает использоваться во множестве церемоний, связанных с гонками и другими спортивными соревнованиями. Считается, что у лошадей есть духи, которые могут помочь или причинить вред своему хозяину после смерти…

Среди монголов раньше не было традиции подковывать лошадей. Это было связано в основном с тем, что при каждом воине находилось до пяти лошадей. В армии численностью свыше ста тысяч человек нужно было иметь сотни передвижных кузниц. Такого удовольствия завоеватель мира тогда не мог себе позволить.

…Но пролетели века. Во время Великой Отечественной войны на фронт отправилось несколько тысяч монгольских добровольцев и более четырех тысяч русских, проживавших тогда в Монголии. Наши ветераны часто вспоминают, как им в окопах приходилось открывать заграничные консервы и пробовать экзотику — американскую тушенку. А вот родная бийская, но из монгольского мяса, была повседневностью. Настоящая дорога от Улан-Батора до Бийска была протоптана скотом из Монголии. Бийский мясоконсервный комбинат в годы войны ежедневно перерабатывал до двух тысяч голов скота. Была здесь и монгольская конина.

Поставка самых лучших лошадей стала одним из основных видов помощи Монголии нашей стране во время войны. Их мы получили без малого полмиллиона голов. Эти лошадки намного лучше были приспособлены для фронтовых условий, чем их европейские сородичи. К 1943 году каждая пятая лошадь на фронте была «монголкой». В Красной армии вплоть до появления моторизованных частей и соединений монгольских лошадей использовали как основную тягловую силу — они «служили» в кавалерии, тянули через болота пушки, вывозили в безопасное место раненых…

Участники войны отмечали исключительные качества монгольских лошадей: полудикие, неприхотливые, выносливые; сильные и не знают усталости; в коротких перерывах между боями сами щиплют траву, грызут кору деревьев и всегда готовы вступить в бой. Не случайно дважды Герой Советского Союза генерал Исса Плиев написал в своих воспоминаниях: «Монгольская лошадка рядом с советским танком дошла до самого Берлина».

За гранью жизни

Признаться, на монгольских похоронах я не бывал. Не был и на их погостах. Все это скорбное и не любопытства дело…

Запомнился хмурый осенний день в соседнем аймачном центре. Мы из-за непогоды остановились с ночевкой в местной гостинице. Пережидали мелкий, как из сита, дождик. Было позднее утро пятницы.

За окном послышался клекот трактора — легкое тарахтенье двигателя «Беларуси». Трактор с включенными фарами медленно тянул тележку, на которой одиноко лежал гроб, сбитый из досок, — скорее всего, просто длинный ящик, предназначенный для хранения хозяйственного инвентаря…

За прицепом семенили двое унылых мужчин в мокрых шляпах. И все… Не знаю, кем был бедняга, заканчивавший свой земной путь под тарахтенье трактора…

Смерть — предмет для размышлений у каждого человека. Загадка. Монгольский поэт Дашдоров написал такие строки, выразив суть явления, которое мучает людей всю их жизнь:

 

Что значит смерть? — Человек

Не знает, пока живет.

А тот, кто ушел навек,

О ней рассказать не придет.

 

…Перед этим у самого большого партийного руководителя в нашем аймаке Чимида умерла жена. Онкология не разбирается в рангах и достигнутых человеком высотах. На похоронах присутствовал Слава Черный. Он хорошо знал скончавшуюся женщину. Прощаться приходил вместе со своей женой Валентиной. Покойная лежала в отдельной, наскоро сооруженной юрте. Она полностью была накрыта белым покрывалом, так что лица ее никто не видел. Старший из родственников Чимида вручал каждому пришедшему символические подарки — вещи, которые остались после умершей. Кто-то получил ароматное мыло, кто-то большой коробок спичек. Славе досталась массажная щетка, а его Валентине — ножнички для обрезания ногтей. Только не подумайте, что все эти предметы действительно принадлежали покойной. Они совсем недавно лежали на полках ближайшего магазина…

На территории, предназначенной для захоронения, все происходило так же, как и у нас. Были слезы, искусственные цветочки, черные ленты, горькие слова. Когда гроб опустили в могилу, над ним установили прочный деревянный настил. Потом появился самосвал, и из него вылилась порция жидкого бетона, образовавшая в могиле толщу больше полуметра.

Что это обозначало, Слава так и не понял — либо часть общего ритуала, либо действо, сопровождающее проводы весьма чтимого человека в иной мир. Или еще что-то другое…

Говорят, что раньше у монголов не было обычая предавать умершего человека земле. Многих лам бальзамировали, а покойника из простонародья заворачивали в саван и с началом ночной темноты укладывали на спину животного (лошади или верблюда), которое отгоняли прочь. Где-то в степи, в пустыне или в горах труп скатывался с животного, и оно возвращалось домой. Иногда животные приходили к юртам со своей поклажей. Это было плохой приметой. Люди в этом случае оставляли покойника на месте, разбирали юрты и вместе со скарбом и скотом перекочевывали в другие места… Но это не значило, что память умерших живущие не чтили. И быть похороненным на просторах своей страны считалось большой честью для каждого монгола…

Однажды я услышал легенду о похоронах Чингисхана. После торжественного прощания специальный отряд отвез тело покойного хана с его сокровищами и любимыми лошадьми в далекое труднодоступное место. Выкопали большой могильник, куда захоронили великого повелителя, его большие богатства, включая сорок самых лучших и любимых коней...

Могильник закопали, сровняли с землей и несколько раз прогнали по нему большой табун лошадей, чтобы скрыть следы погребения. Когда отряд возвращался назад, его поджидала засада — это был другой отряд, который полностью уничтожил тех, кто участвовал в непосредственном захоронении великого хана.

Вскоре по прибытии в лагерь был уничтожен и второй отряд, чтобы полностью скрыть не только место, но и направление к могиле повелителя.

К счастью (или несчастью), вышло, что недалеко от того места, где похоронили Чингисхана, случайно оказался простой паренек-арат — пас там свой скот. И он, зная страшный, но великий секрет, нес его в себе всю жизнь и только у порога могилы передал сыну. Так в одном роду из поколения в поколение потянулась эта тайна из тайн.

Когда барон Унгерн после революции в России захватил Ургу (нынешний Улан-Батор), к нему явился невзрачный человек, пожелавший за определенное вознаграждение раскрыть место тайного захоронения великого завоевателя. Естественно, того гражданина тут же припрятали в одиночку, чтобы он никуда не улизнул. Но войска красных неожиданно подступили к Урге. И унгерновцам ничего не оставалось, как застрелить бедолагу. Так трагически закончилась чья-то жизнь, заодно погибла с ней и многовековая тайна… А может быть, красиво завершилась легенда о знаменитом человеке и его несметных сокровищах…

Печенка из костра

Поездки в самый отдаленный сомон Ноён были всегда долгими и тягомотными. Приходились они, как правило, на конец месяца и длились всю рабочую неделю или дольше. Аймачный гидротехник Сухэ был невысоким парнишкой, окончившим недавно техникум. Большим авторитетом в своем управлении он пока не пользовался. Поэтому мне приходилось ездить с другими специалистами — либо с главным зоотехником аймака Агваном, либо с главным ветеринаром Доржсурэном. Они досконально знали всю подноготную края, места, людей. Их тоже знали все жители юга — ведь на этих людях держалось животноводство Южной Гоби.

Мне всегда было интересно с ними. Оба сносно говорили по-русски. А это много значило. Везде их искренне ждали и торжественно принимали. И в юртах простых аратов, и в юртах сомонного начальства — как правило, у председателей сельхозобъединений и у местных партийных руководителей.

Агван и Доржсурэн были совершенно разными людьми, но, отдать должное, оба слыли великолепными специалистами своего дела.

Агван — низкорослый, плотный мужчина лет сорока пяти. С узкими острыми глазами, типичный монгол. Резковатый, строгий человек. Мне кажется, он немного недолюбливал меня. Слава Черный тоже жаловался, что Агван относится к нему с заметной неприязнью. Но там была своя подоплека — оба были зоотехниками высокого класса. Агван понимал, что он по своему статусу коренного жителя намного выше Славы. И в то же время знал, что Слава превосходит его по уровню общих знаний в животноводстве. А со мной, с гидротехником, — что было ему делить?

Агван нередко заговаривал о своем происхождении, считал себя истинным халха-монголом с глубокими гобийскими корнями. Помните Халхин-Гол? В переводе это название значит «река монголов», «монгольская река»… Слава порой с Агваном яростно спорил, даже дерзил, они были почти ровесниками, и это их еще больше раззадоривало. А мне не было и тридцати. Я часто молчал и внимал Агвану, когда он выражал свое мнение… И все-таки ему было лестно появиться с советским специалистом Сашей (имя Александр почти никто из монголов не мог выговорить), который был ни бум-бум в вопросах выращивания ягнят или окота коз, но зато приехал из Советского Союза и разбирался во многих проблемах местного водоснабжения.

Я обычно не встревал в разговоры Агвана с должностными лицами. Иногда в беседах с простыми животноводами задавал вопросы, связанные с моей работой: сколько водопойных пунктов у них в округе, далеко ли они, чем оборудованы, часто ли высыхают источники и т. д. и т. п. Мне полагалось оказывать помощь в обеспечении водой не только животных, но и людей… А местные условия нужно было знать как свои пять пальцев…

Доржсурэну было около пятидесяти. Спокойный, уравновешенный человек. Сухощавый, совсем не спортивного вида. Не спорщик, настоящий знаток — врачеватель животных. Он иногда по-доброму подшучивал надо мной и очень любил, когда в командировку мы попадали вдвоем, третьим, естественно, был наш водитель. Доржсурэн окончил в Улан-Баторе университет и жалел, что в нашей стране был лишь единожды, на стажировке.

Как-то среди песков на кочевом стойбище он пригласил меня на экскурсию. Огороженный загон. Небольшой навес под брезентом. Заходим. Оказывается, идет искусственное осеменение овец. Макет овцы. Сзади необыкновенно возбужденный баран. Дальнейшие подробности опускаю. Скажу, что на минуту появляется овца… Но она даже не увидит своего партнера. С ней колдуют специалисты со шприцем и пробиркой. Вот и вся любовь. Баран в переизбытке чувств таращит на присутствующих глаза, не понимая, что творят с ним люди. А в жизни аратов это обыденное, более того, плевое дело, поставленное на поток…

Агван не любит отвлекаться от работы, он и в мелких разговорах напряженно деловой и всегда куда-то спешит. Доржсурэн позволяет себе расслабиться и часто повторяет: «Еще до ночи далеко, успеем!»

— Это гора Ноён, — поясняет мне Доржсурэн, когда мы останавливаемся около возвышающегося каменного чуда среди пустыни. — Давай поднимемся. Не боишься?

Конечно, во мне возникает первородный страх перед неизвестностью. Мы медленно ползем вверх по ступенькам, оставленным тысячами людских ног. Пятьдесят или семьдесят метров до плоской вершины по самому пологому склону.

— Ноён — по-нашему «король» или «царь». Откуда взялась здесь такая гора, никто не знает, — с восторгом говорит Доржсурэн. — Жаль, Саша, что у нас нет крыльев!..

Доржсурэн — фантазер и оптимист, но мне от этого не легче.

— Ты гляди, гляди! — торжественно тычет он пальцем куда-то на север. — Там настоящие песчаные барханы. Наш автомобиль их никогда в жизни не одолеет. А вон там растянулось соленое озеро. Люди добывают хлористый натрий прямо с его поверхности. Соль, правда, не совсем чистая. В пищу ее мало кто употребляет. Но на другие нужды годится…

Я почти не слушаю своего попутчика — уже полностью насладился окружающими красотами, теперь с неким трепетом думаю об обратной дороге. Спускаться вниз оказалось намного труднее. Чуть повернешь голову в сторону — и сразу кажется, что мгновенно отлепишься от каменистой стены и полетишь вниз… Прав был Доржсурэн, когда заметил с жалостью, что у нас нет крыльев. Ему-то, Икару, хотелось взлететь к солнцу, а мне — кое-как бы да побыстрее спуститься к грешной земле…

Долго и тщательно мы ползли по крутому склону, пока не коснулись гравелистой поверхности. Я пересилил свои недобрые чувства и спросил с наигранной веселостью:

— Мы на соленое озеро можем съездить?

— Да. Это в моих планах. Еще отправимся туда, где лежат горы песка высотой в несколько метров… Это наше природное чудо!

Доржсурэн сдержал слово. Все я увидел и, что называется, пощупал своими руками…

Теперь мы возвращались домой. Жара стояла издевательская. Водитель периодически останавливал свой газик и доливал из бурдюка воду в радиатор. Песок нагрелся до такой степени, что в нем можно было варить куриные яйца.

У нашего газика был двойной тент — под брезентовым полотном монголы натягивали покрытие из кошмы, поэтому солнце не прокаливало внутреннюю часть автомобиля. А через открытые окна пробивался легкий сквозняк, и зной под сорок градусов переносился более или менее терпимо.

Беда была в другом. В этот раз больше всего хотелось есть. Позавтракали очень рано и на скорую руку. А до дому еще пилить не менее трех часов…

На небольшом склоне, покрытом редкими кустиками колючей травы, машина остановилась. Было видно, что здесь раньше находилось стойбище. Но теперь вокруг ни единой юрты. А то можно было бы подъехать к любой из них и войти — есть ли дома хозяин, или вообще никого нет. По местному обычаю дверь юрты не запирается. И для случайного путника всегда найдется кусок хлеба, брусочек хурута и стакан кипяченой воды…

Вдалеке в молниеносном беге проскочил небольшой косяк странных лошадей. Доржсурэн уловил мой любопытствующий взгляд:

— Куланы. Лошадь Пржевальского, по-вашему. Этих животных мало теперь осталось. Мы их не трогаем, и они к нам не идут. У них своя жизнь. А вон там несколько диких верблюдов… Хавтгаи. Таких друзей еще не на каждой машине догонишь…

Я уже знал, что хавтгай по всем параметрам отличается от домашнего сородича. Особенно, говорят, у него острое зрение и тонкий слух. Ну, и бегает на зависть одомашненному. Местные верблюдоводы в своих хозяйствах имеют самцов-метисов, которые не раз занимали призовые места на праздничных гонках…

А Доржсурэн, махнув рукой, перешел на другую, более важную в данный момент тему.

— Будем обедать, — улыбнулся он бодро.

Я тоже оживился. Война — войной, а обед — обедом. Мы отыскали несколько кусочков дерева. Водитель принес охапку колючих стебельков, ловко соорудил и разжег костерок. Пламени почти не было видно. Только в сторону срывался легкий дымок и около огня нестерпимо жгло ноги.

Доржсурэн, как всегда медленно и молчаливо, достал из сумки газетный сверток. Развернул бумагу, под ней оказалась баранья печень, обтянутая пеленой бараньего жира. Когда костер начал прогорать, Доржсурэн освободил печень от бумаги и бросил ее в середину. С треском зашипела жировая оболочка, даже взметнулось крохотное пламя.

Через некоторое время водитель монтировкой сгреб остатки углей на шипящий комок. Он затрещал сильнее, костер полыхнул еще раз.

Я вопросительно посмотрел на Доржсурэна. Он как будто понял значение моего взгляда.

— Печень до этого была в рассоле. Минут через десять ты попробуешь любимое блюдо наших предков. Правда, народ теперь не ест печенку — почему-то считает бросовым продуктом…

Верилось с трудом. Но вот прошло назначенное время, и Доржсурэн наколол на большой тесак обуглившийся кусок мяса.

— Оно же все сгорело, — сказал я, сглатывая слюну.

— Ну, не совсем все, — улыбнулся мой попутчик.

Водитель расстелил газеты, сверху бросил кусок цветастой клеенки. Доржсурэн положил на клеенку почерневший, весь в светящихся угольках спекшийся комок мяса. Водитель, обжигая пальцы, отыскал край истонченной пленки. Приподнял ее, и под ней остался темно-коричневый кругляш, от которого исходил неимоверно стойкий и дразнящий аромат.

— Настоящая баранья печень, — щелкнул языком Доржсурэн, — Я, Саша, в этом деле толк понимаю. Как специалист заявляю: в ней никакого эхинококка нет…

Он разрезал кусок на тонкие пластинки. Я увидел, что в середине печенки еще булькает кровь.

— Хорошо, что так вышло, — сказал Доржсурэн. — Если в печенке нет крови, значит, ее передержали в огне. От такой еды пользы не бывает. Это мертвая пища…

Доржсурэн достал неначатую булку белого хлеба (черный монголы не едят вообще). Отрезал несколько больших кусков и улыбнулся:

— Это вроде дорожного бутерброда.

Когда меня спрашивают, какое самое лучшее ресторанное блюдо я пробовал в своей жизни, я непременно отвечаю:

— Баранья печень с костра!

Наш водитель знал русский язык на троечку. Понимал почти все, но выразить по-русски свои мысли не всегда мог. То забывал, то путал слова. Обтирая носовым платком пальцы от жира, он периодически причмокивал от удовольствия и сладко повторял:

— Онодэр («сегодня») очень хороший печенье!

Высокая встреча

Вскоре после Нового года нам объявили, что через неделю ожидается приезд из Союза высокой правительственной делегации и наши специалисты должны присутствовать на этой встрече. Потом начальство уточнило, что в Монголию прибудет сам Леонид Ильич Брежнев. Всем, кто должен был участвовать в уличной церемонии, выдали красные флажки.

Было начало дня 12 января 1966 года. Вдоль проспекта Мира от самого железнодорожного вокзала до Дома правительства толпились тысячи людей. В этот день многие не работали. Присутствующих обуревала неясная радость.

Плохо было одно: стоял морозище за тридцать градусов. Да еще с ветром. А это, считай, прямая погибель человеческому организму… Подняты воротники, закутаны в шарфы носы, начинают мерзнуть руки и ноги. И томительно долго не появляется правительственный кортеж. Наконец, пронеслось несколько сопровождающих мотоциклов. Следом катила знаменитая «Чайка», за ней черной вереницей тянулись «Волги».

Кортеж двигался быстро. Но сквозь морозную дымку казалось, что он шел как в замедленном кино — словно пробивался сквозь спрессованный воздух. Низенький по сравнению с Брежневым Юмжагийн Цеденбал стоял слева от высокого во всех смыслах гостя. От мороза и встречного ветра широкое, типично монгольское лицо Цеденбала приобрело густой коричневый оттенок и еще сильнее сузились глаза. Выглядел он несколько утомленным и старше Брежнева, хотя был на десять лет моложе своего товарища…

Генсек КПСС оказался с той стороны, где толпилась мощная группа поддержки из советских специалистов. Леонид Ильич приподнял в приветствии руку в меховой перчатке и не опускал ее. Черное теплое пальто и знаменитая каракулевая шапка с моднейшим заломом на вершине тульи. В народе издавна такая шапка зовется «московкой» или «гоголем», если не имеет околыша. Она раньше фанатично почиталась коммунистической элитой СССР — придавала людям определенную статусность, а полнотелым вождям еще и стройность, и визуально прибавляла им рост. Брежнев просто не мог ехать в другую страну в какой-нибудь задрипанной ушанке. Выглядел Леонид Ильич, безусловно, выигрышней, чем когда-то его предшественник Никита Сергеевич Хрущев.

У советского руководителя то ли от мороза, то ли от специального крема против обморожения лицо казалось фиолетовым, он легонько потряс нам рукой, словно говорил встречающим: «Ша, ша! Хватит, ребята!»

Но это было не все. Апогеем встречи должна была быть фотография наших вождей. К сожалению, на морозе затворы фотоаппаратов не срабатывали. И почти каждый, имеющий при себе нужную фотоаппаратуру, держал ее за воротом верхней одежды, поближе к груди. Согреваясь от моей плоти, ждал своего часа взятый у коллеги старенький «ФЭД», а старенькая «Смена» институтских лет осталась дома на столе.

Как только от правительственного автомобиля до нас осталось не более пятнадцати метров, я быстро сдернул перчатку и сунул кисть под отворот пальто. И тут же почувствовал, как чья-то рука сжала мое запястье, и раздался тихий, но твердый голос, спросивший по-русски:

— Что у вас там?

Я не успел ответить, но в один миг вытащил фотоаппарат из-под шарфа наружу. Чужая рука обмякла и отстранилась. Я яростно наводил объектив в нужную сторону. Щелк, щелк и еще раз щелк уже вслед проезжающей машине. Оглянулся. Вокруг стояли десятки людей с азиатскими и европейскими лицами… Здесь было много местных русских, в том числе и тех, которые никогда не бывали в Советском Союзе…

А шумная кавалькада понеслась дальше, в сторону площади Сухэ-Батора, где размещался Дом правительства Монгольской Народной Республики и ЦК МНРП (Монгольской народно-революционной партии). Встречающий люд, взбодренный скоротечной встречей с важным гостем, стал спешно расходиться. Присутствующие монголы в темпе сворачивали флаги и транспаранты, на которых чаще всего мелькало слово «найрамдал», что означало «дружба».

Брежнев тогда был на взлете своей партийной карьеры. Ему еще не исполнилось шестьдесят. В Монголии он выступил перед Великим народным хуралом, принял участие в подписании Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и МНР, озвучил подарки советского народа монгольскому народу.

И конечно, побывал на знаменитом монгольском сафари. Здесь в полупустынных и гористых районах устраивалась популярная во все времена охота на дзеренов (мелких оленей, или, точнее, белохвостых газелей), на диких козлов и прочую бегающую и летающую живность… Были после этого обязательные, практически ритуальные чаепития. Высокий гость со своим окружением после жарких и успешных дел пил в юртах кумыс и принимал недорогие, но символические подарки. Обычно это была национальная верхняя одежда дэле с широким желтым или голубым поясом, головной убор и кожаные сапоги.

Все это хозяева юрт под радостное хлопанье в ладоши старались тут же натянуть на дорогого гостя. Кочевые араты не могли позволить себе дорогих подарков. В исключительном случае простой скотовод, кроме ездовой лошади, мог иметь чешский мотоцикл «Ява»… Да и большего ему не надо было — куда девать всякие прибамбасы при кочевой жизни?

Многие тогда догадывались, что у руководителей Советского Союза была уже головная боль из-за отношений с Китаем. Перед этим я работал в Южной Гоби, практически на монголо-китайской границе. Последнюю группу советских военных метеорологов срочно вывели из приграничного Даланзадгада, где мы жили и работали. Но многие ожидали, что вместо нее может подойти крупное танковое соединение… Впереди осязаемо и всерьез назревал Даманский… Только в какой час и где будет конфликт — никто не знал. Так что Леонид Ильич тогда не только охотился на дзеренов, но и решал стратегические задачи…

Из трех кадров более или менее у меня получился один снимок. На память о той встрече я раздал друзьям около десяти черно-белых матовых фотографий. А у себя уже не нахожу ни одной. Да и стоит ли жалеть?.. Интересно другое: кто меня тогда так некстати ухватил за руку? Неужели всесильный КГБ?

В гостях

Как бы ни говорили, что дружеская страна шагнула в социализм, минуя капитализм, в ее производственной сфере и особенно в быту еще торчали уши не столь далеких феодальных отношений… И хотя старый строй загнали в болото по самые ноздри, было видно, что его пережитки дают о себе знать. Социализм в принципе состоялся, но у наших братьев его было намного меньше, чем у «большого брата», то есть у нас…

В одну из командировок в худон (по-нашему — почти глухомань) я увидел такую картину. Около юрты на боку лежал новехонький мотоцикл «Ява» — железный конь из Чехословакии, светлая мечта почти каждого простого монгола.

Рядом с мотоциклом на стульчике (такие водятся в каждой юрте) натужно сопел парень лет двадцати пяти, пытавшийся напильником выцарапать бороздку на заготовке ключа к своему мотоциклу. Возле парня на песке валялось штук пять испорченных заготовок — бороздки на них были кривые, неглубокие и короткие. Явный брак.

Я решил помочь ему. Парень был излишне полноват и покрыт струйками пота, что говорило о его нездоровом организме. Ну как не помочь такому человеку!..

Попросил пассатижи, взял последнюю заготовку и согнул ее под углом девяносто градусов. Положил на край небольшой скамейки, трехгранным напильником прорезал сначала одну бороздку, потом другую. Снова перегнул заготовку в другую сторону. И снова проточил две параллельные канавки. Выпрямил заготовку, впрочем, это был уже настоящий ключ, который, к моему удивлению, почти сразу вошел в замок зажигания… После маленьких притирок мои мытарства закончились. Мотоцикл чихнул и ровно затрясся.

Из юрты вышел седовласый мужчина. По лицу было видно: отец хозяина мотоцикла. Мужчина, во-первых, дружелюбно поздоровался со мной. Во-вторых, сказал сыну что-то неодобрительное. И добавил по-русски:

— А еще университет окончил!

Парень, кстати, тоже неплохо знал русский:

— Так они ж свой путь капитализма прошли… А мы идем от феодала. Он умеет, а я не могу. Зачем ругаетесь, папа?

— Дурак ты, — определил отец и по-дружески добавил: — Спасибо скажи — есть у кого поучиться…

Мне стало стыдно за свое капиталистическое прошлое и за неразвитый социализм моих нынешних хозяев.

— Да ладно… У меня отец родился при капитализме, а ничего о нем не знает, — сказал я примирительно.

На этом мы закончили щекотливую тему. Оказалось, что старый монгол перед войной окончил в Томске артиллерийское училище и даже повоевал с японцами и немцами. Две войны закончились двумя ранениями.

Хозяин юрты пригласил меня с Доржсурэном к себе. Налил по большой пиале ядреного кумыса. Над кроватью на вешалке висел пиджак, увешанный советскими и монгольскими наградами.

— Мы с вашими ребятами много каши съели, — сказал мужчина задумчиво. — Поздно я женился, вскоре жена умерла. Я этого балбеса сам растил. Довел его до самого высокого образования, теперь главный зоотехник сомона. А ключ нарезать не может. Мне же, как отцу, хочется, чтобы он героем был…

— Не переживайте! — увещевал я хозяина. — Какие годы у него… Все впереди. Да и не у каждого человека руки настроены, как хотелось бы. Кто-то мяч хорошо держит, кто-то — скрипку…

Мы долго пили кумыс. Старый монгол ударился в долгие воспоминания. Доржсурэн тоже слушал с интересом…

Когда покинули гостеприимных хозяев и оказались на проселочной дороге, подал голос Доржсурэн. Заговорил он о том, что не все большие начальники из Улан-Батора забывают о своих делах, но помнят о простом народе, который вознес их на государственные высоты. Назвал имена нескольких своих земляков, сидящих на ответственных должностях в столице.

А я вспомнил Славу Черного. Он рассказывал, что столичные гости действительно добираются до самых глухих мест. Особенно это происходит перед инспекторской проверкой Цеденбала. Лично я видел монгольского руководителя один раз. И то мельком. Но о нем ходило много разных слухов. Столько, что казалось, будто этот человек живет где-то рядом.

Как и у многих руководителей социалистических стран, у многих монголов жены были из русских. Учились руководящие товарищи, как правило, у нас. Чаще всего в Москве. И находили в Союзе себе подходящие пары. Женой Цеденбала, как говорили, была красивая женщина Анастасия Филатова, будто бы дочь коменданта Кремля, хотя многие знали, что это полная ерунда. Анастасия Ивановна среди монголов прославилась как активная общественница. Она много занималась вопросами воспитания и поддержки детей, в рабочей одежде часто бывала на новостройках, организовывала субботники и другие полезные мероприятия. Заодно иногда привлекала к этой работе своего мужа. Было в семье Цеденбалов два сына — Владислав и Зориг. Парни знали русский язык и говорили по-монгольски. Но тянуло их в дальние страны, благо что, в отличие от рядовых сверстников, для них были открыты все двери и границы...

Когда Цеденбал приезжал в Южно-гобийский аймак (по-тамошнему Умнеговь), он обязательно ехал в самые отдаленные сомоны, на отгонные пастбища, где паслись лошади, верблюды, овцы и козы. Разговаривал с местным начальством, давал соответствующую «накачку», потом заходил в юрты к передовикам производства, к ветеранам революции, старым партизанам. Иногда просто жал руку какому-нибудь отличившемуся арату. Правда, бойкий помощник хозяина страны после этого быстро смачивал спиртом салфетку и протягивал ее своему боссу. Цеденбал протирал пальцы и выбрасывал салфетку в песок…

Потом в аймачном центре, то есть в нашем Даланзадгаде, случался шикарный банкет с участием узкого круга ответственных товарищей. И конечно же, с широким ассортиментом спиртных напитков.

Такие банкеты и более мелкие междусобойчики не пресекались, а, наоборот, поощрялись — как одна из форм человеческого, дружеского и даже партийного общения. Ходили слухи, что похмельный синдром руководителя партии и государства продолжался долго. На этом и погорел в конце концов монгольский руководитель.

Несчастный случай

Кто-то из нашего руководства в Улан-Баторе неожиданно раскопал, что в моем институтском дипломе указано: мол, я не только инженер-гидротехник, а еще и специалист по мелиорации.

Как раз в это время в ста десяти километрах от столицы развернулось строительство оросительной системы на базе госхоза «Борнурский». Одновременно шло проектирование, строительство и ведение авторского надзора. Вот там мне и предложили поработать…

Мы уже обжились, перезимовали в Гоби. Но никуда не денешься. Пришлось перебираться на север. Долоресса с детьми (к этому времени родилась дочь Лена) уехала в гости к родителям, а я начал заниматься проектированием каналов и сооружений. Начальство торопило — по теплу должны запустить первую очередь оросительной системы.

Квартира, которую недавно страстно сулили в столице, пока оставалась только мечтой. Поэтому около трех месяцев пришлось кантоваться в гостинице «Алтай». Со мной в номере проживали еще двое специалистов из Союза. Но их квартирный вопрос никак не занимал. Оба приехали на короткое время. Один из Москвы, настройщик роялей. Второй — из Перми, специалист по печному делу. Не помню их имен и лиц. Обращались друг к другу тогда попросту: Композитор и Архитектор. Меня за принадлежность к воде прозвали Моряком…

Стоит сказать, что за рубеж наши люди попадали разными путями. Были передовики производства, знатные специалисты, просто добросовестные трудяги. Но встречались и те, кто сидел на теплых местах в различных райкомах и горкомах и при случае имел возможность включить себя в число претендентов на заграничную командировку. Многие из них одновременно решали свои семейные, жилищные и прочие дела…

К весне мне выделили двухкомнатную квартиру на первом этаже пятиэтажки. Вернулась семья. Мой сын Андрей подружился с немецкой девочкой, которую звали почти как его — Андрея. Ее родители приехали из-под Лейпцига, здесь отец работал на обувной фабрике. Долоресса быстро нашла общий язык с матерью Андреи, так как немецкий знала неплохо со школьных лет. А фрау Анна немножко понимала русский, плюс ко всему обе пару слов могли связать и по-монгольски…

С началом весны, как только оттаяла земля, я отправился в Борнур. Там с рассвета до заката работали канавокопатели, скреперы, экскаватор и другие механизмы. Наша группа советских специалистов в Борнуре насчитывала около двадцати человек. У многих семьи оставались в Улан-Баторе.

Палило солнце, но было не так жарко, как в Южной Гоби. Здесь жизнь во многом оказалась другой. Статус Борнура был ниже Даланзадгада, зато везде стояли деревянные дома и каменные сооружения. Среди местного населения встречалось много русских. Их предки когда-то по разным причинам оказались в здешних краях. Почти все они хорошо говорили по-русски, но в общении с нами всегда чувствовался налет осторожности и даже некая замкнутость. Сказывалось прошлое. В годы после монгольской революции, а потом и после войны многие из наших сородичей были репрессированы. Кто-то, оказывается, служил у атамана Семенова и у барона Унгерна, а кому-то, не разбираясь, «пришивали» связь с японской или английской разведкой…

Место для оросительной системы с высоты птичьего полета выглядело огромной равниной, протянувшейся вдоль небольшой речки Боро-Гол (Коричневая река). Территория была фигурно располосована длинными каналами, в которые в случае необходимости поступала речная вода. И словно огромные птицы с распластанными крыльями, между ними медленно передвигались дождевальные агрегаты ДДА-100МА, забирая воду из ближайшего канала и орошая изнывающую от жажды землю…

Надо отдать должное заместителю министра водного хозяйства Чогдону, который сумел организовать не только проектирование, но и одновременное строительство, и даже первый этап эксплуатации оросительной системы.

На каналах надо было построить множество различных сооружений: быстротоки, водобойные колодцы, затворы, регуляторы и прочее. Бетон готовили на месте в передвижной бетономешалке. На другой стороне реки в полукилометре от поселка работал наш экскаватор на пневмоколесном ходу Э-302, там находился гравийно-песчаный карьер.

А на полях работали монгольские рабочие и приезжие китайцы. Они успели высадить капустную рассаду. В другом месте из земли вылезали зеленые стрелочки лука. Все это требовало полива. Но вдруг в начале июня разразилась гроза, закончившаяся сильнейшим градом. Града было столько, что он, несмотря на жару, лежал в тени в течение нескольких дней. Почти вся капуста была уничтожена. Зато лук сумел выдержать натиск природы. Осенью на плантации, где он рос, прикатило несколько автобусов с улан-баторскими школьниками — собирать урожай.

Палило солнце. Экскаваторщик Иван Дудин из Ставрополья решил устроить себе комфортный бассейн. Возле карьера вырыл яму глубиной около трех метров, а от реки прокопал к ней неглубокую канавку. Вскоре вода заполнила резервуар. И Иван через каждые два-три часа работы в машинном пекле блаженствовал в водной прохладе.

Однажды он услышал детские крики. Оказывается, сюда забрели местные мальчишки, и один из них решил полюбопытствовать, что это за яма. Он приблизился к скользкому краю, гравий неожиданно осыпался, и мальчик стал тонуть…

Замечу, что многие монголы не умеют плавать. Река для них вообще священное место, возле которого они не проводят свободное время…

Иван выскочил из кабины, не раздеваясь, бросился в воду. Мальчик не успел даже наглотаться воды, но порядочно испугался. Вечером Иван рассказал нам о происшествии. «Ну, шо ж тебя понесло, дружище, в такое место?» — спрашиваю у пацана. А он протирает глазенки и только бормочет: «Баярла, авгах, их баярла, авгах!» («Спасибо, дядя, большое спасибо, дядя!»)

Мы знали, что у Ивана дома остались под присмотром тещи двое таких же гавриков. Поэтому случай с монгольскими ребятишками не давал ему покоя.

— Завтра же засыплю эту яму к чертовой матери!

Так он и сделал. Все вроде стало забываться. И вдруг телефонное сообщение. Дудина просят срочно прибыть в Улан-Батор по случаю, связанному с тонувшим ребенком. Иван принял сообщение с чувством полнейшей безысходности. Видно было, что человек не находит себе места.

— Я так и знал, что этим все кончится. Хотел, ребята, еще поработать с вами. Пользу какую-нибудь принести. Да, видно, не судьба. А мой дом в станице долго еще недостроенным стоять будет…

Мы сочувствовали своему коллеге. Он был самым старшим в нашем маленьком коллективе. Человек без особого норова, работал умело и безотказно. А тут мужик скис совсем.

На наши увещевания не обращает никакого внимания.

— Там же у них все запросто. Сроку дадут сутки. Билеты, мол, Иван Иваныч, уже заказаны для вас и вашей супруги… И будьте здоровы!..

У всех было тягостное состояние. Кто-то подал совет пойти к родителям пострадавшего мальчонки. Я сказал, что могу переговорить с директором госхоза Очирбатом. Он здесь самый большой дарга — в одном лице начальник, бог и судья. Может как-то посодействовать. Но Иван только отмахнулся:

— Не надо, хлопцы. Найду работу дома. Я не люблю, чтоб за меня просили.

С этим рано утром и укатил.

…На бетонном узле у нас запаса гравийно-песчаной смеси оставалось дня на два. И наш старшой, Серега Кунгурцев, заявил:

— Завтра сам поеду в Улан-Батор. Пусть дают человека на экскаватор, а то мы тут до морковкина заговенья торчать будем…

Вечером, когда наступила сладкая прохлада и мы после холодного душа собрались за общим столом в предчувствии жареной колбасы и гречневой каши с медом (с хлебом постоянно была напряженка, а от гречки и меда в магазине ломились полки), на улице остановился грузовик. Я сидел у окна и видел, как из кабины выскочил сияющий Иван. Водитель подал ему из кузова ящик с пивом, сел в кабину и отчалил.

— Чё там? — спросил Кунгурцев.

— Что-то стало холодать… — ответил я, скрывая внутреннюю радость. — Балаболишь не к месту…— но не договорил.

На пороге нарисовался Иван со своим ящиком. Видно было, что мужик более чем навеселе. Передавая ящик в руки Кунгурцева, он, запыхавшись, изрек:

— Вы уж простите меня… Две бутылочки по дороге спалил. До этого с парнями заходил в ресторан. Пересохло, понимаешь, все в горле… Как на дне колодца… А это вам к ужину!

И тут мы все враз обнаружили на груди Ивана медаль. Иван пояснил:

— Ну, не виноват я, оказывается, хлопцы! Представитель монгольской стороны вручил мне эту штуковину за спасение пацана на воде... Так все было пышно оговорено. Правда, и другим нашим ребятам вручали всякие значки, грамоты и медали. Ну, а мне — эту. Потом зашли в ресторан, конечно. А дядя моего бедолаги пацана вызвался довезти меня прямо досюда.

И Иван откуда-то из-под пиджака, словно умелый фокусник, достал и выставил на стол бутылку «Плиски».

Так неожиданно и благополучно закончилась маленькая эпопея, подарившая Ивану Дудину монгольскую награду.

Дорогой подарок

У Славы летом 1966 года заканчивался контракт. Он передал через знакомых, что будет в Улан-Баторе в середине августа. И обязательно перед отъездом из Монголии побывает у нас в гостях. Семья — Долоресса с Андреем и Леной, которой пошел уже второй год, — жила в городе, а я работал в Борнуре. Приезжал домой два раза в месяц.

…Проходили намеченные дни, но Слава все не приезжал. Неужели остался на третий срок? Вроде бы не мог. В Полтаве его ждали двое детей самого трудного подросткового возраста. Без родителей почти пять лет, а тут еще стала жаловаться на здоровье бабушка, у которой оставили ребят…

Короче, от Славы ни слуху ни духу. У меня срывалась договоренность съездить в Улан-Батор дня на два, чтобы встретить товарища, повидаться и проводить как положено.

Наконец, долгожданный, но, как всегда, неожиданный звонок:

— Мы с Валентиной добрались до вас, поселились в гостинице.

А нам по графику в это время полагался двухдневный выезд к своим семьям. Все сошлось, как говорится, по уму. Приятное совместилось с полезным… В Улан-Батор прикатил в пятницу вечером. А у нас за столом уже Слава со своей Валюхой.

— Ну, ребята, не едете, а ползете! — начал я встречу с упреков.

— Нет, друже. Наоборот, стараемся поскорее унести ноги отсюда, — парировал Слава, отставляя в сторону очередную рюмку.

Валентина кивком головы поддакнула мужу и выложила все, что у них произошло. Оказывается, в конце проводов, а они продолжались почти три дня — в аймачном управлении сельского хозяйства, у старых друзей в юртах, в квартирах местных начальников и дома у отъезжающей четы, наш в прошлом общий дарга (самый большой начальник) товарищ Агвандагва расцеловал сначала Славу, потом Валентину и торжественно произнес:

— Нет у меня более дорогого подарка для вас… Поэтому вручаю своего младшего сына Оюша. Будете его родителями, а все вместе мы теперь станем большой родней.

Надо сказать, что у монголов часто бывали случаи, когда дети при живых родителях запросто передавались в другие семьи, особенно к родственникам. Либо кто-то из родителей сильно болел, либо в семье оказывалось много детей, а отец или мать неожиданно умирали. Ребенок часто понимал сложившуюся ситуацию и мог одновременно называть двух человек отцом или матерью. Короче, это неотъемлемая часть менталитета монгольского народа. У них я не видел детских домов и не мог представить, что монгольские ребятишки могут быть беспризорными...

Итак, в результате горячих слов давнего друга Славина супружница Валентина была близка к обмороку. Слава, будучи навеселе, не мог врубиться в происходящее, но чувствовал, что тут нет никакого подвоха и разговор затеян весьма серьезный.

Следует заметить, что жена Агвандагвы, женщина лет сорока, училась на заочном факультете столичного университета. В одну из поездок она нечаянно угодила под грузовик. На дорогах машин мало, но лихачей оказалось полно. Бедняга осталась жива, но костей в ней было поломано много. Почти полгода лежала на растяжках, понавбивали ей в скелет около десятка металлических штырей… Многие не надеялись на исцеление. Но все-таки сильная волей женщина встала на ноги и вскоре родила Оюша. Стосковавшийся муж сладил ей пятого ребятенка…

Слава попытался увернуться:

— Да ты что, Агвандагва? Это же твое счастье, а я старый уже, да и Вальке скоро бабушкой быть…

— Нет, Слава. Все у меня продумано и решено. Будет теперь Оюш вашим родным сыном.

— Агванчик, дорогой! — размазывал Слава свои слезы в ответ. — Ну куда мы с ним? Лишнюю вещь не перевезешь через границу. А тут чужой монгольский ребенок…

— Это ты брось! Во-первых, никакой он тебе не чужой… Во-вторых, сейчас звоню лично товарищу Цеденбалу, и он тебе даст зеленую улицу…

— Он же скучать будет о вас, о Монголии…

— Не надо, Слава! Мы к вам в гости приезжать будем. Вы к нам прилетите. Или ты не любишь меня? Так зачем столько лет врал о великой русско-монгольской дружбе? Ты обидел меня своим отказом, Слава! Очень обидел!..

— Поднялся Агвандагва и вышел из юрты, — изложил нам Слава со вздохом. — Я ведь знаю: монголы — народ обидчивый. Не чета нам, хохлам…

Не могли Черные уехать домой, не сняв с себя чужую обиду. Два дня остававшиеся наши специалисты и монгольские друзья увещевали Агвандагву, пока тот не сдался.

— Ладно, — сказал он, сломленный массированными уговорами. — Как только Оюш подрастет, я скажу ему, что у него есть второй отец и вторая мать в Полтаве...

Слава затих и снова выпил.

— Так что, Сашок, не упрекай нас за нашу задержку и за долгое молчание. Зато какой груз с души свалили мы с Валюхой!

Мы все в одной жизни

Случилось это через десять лет после моего возвращения из Монголии. Я работал в Сибгипромезе (институт по проектированию металлургических заводов). Случайно коллега по работе обмолвился, что его отца когда-то тоже посылали работать в Монголию и ему очень хотелось бы со мной побеседовать.

Я пригласил их к себе домой на чисто мужские посиделки. Саша появился после работы с молодцеватым мужчиной лет за шестьдесят.

— Демко Иван Григорьевич, — представился он.

Умные глаза, негромкий голос сразу же вызвали симпатию. В беседе за рюмкой простенького азербайджанского вина и за чашкой кофейного напитка (тогда лучшего угощенья придумать было нельзя) мы незаметно провели два часа.

Ивану Григорьевичу хотелось многое узнать от меня. Я тоже с любопытством задавал вопросы.

Оказалось, что он, ровесник века, пошел служить в Красную армию в восемнадцатом. Вступил в партию, стал учиться в Коммунистическом университете в Свердловске. И вдруг — неожиданная командировка в Монголию... Потом женился, окончил Сибирский институт черных металлов, ставший впоследствии Сибирским металлургическим институтом. Работал на знаменитом КМК, где тогда главным инженером трудился академик Бардин.

В 1940 году Демко направляют в длительную командировку в Германию. Но вскоре советско-германские отношения резко ухудшились. Семья вынуждена была вернуться в СССР, а сам Иван Григорьевич с началом войны был интернирован из Берлина в Турцию и оттуда возвратился на Родину…

Двадцать лет никто из членов семьи не знал о работе главы семейства в Монголии. И вдруг в начале 1967 года Демко читает в газете «Правда», что некто Козлов награжден медалью МНР за участие в революции 1921 года… Значит, догадался Демко, сняты прежние запреты на упоминание о пребывании политработников и солдат Красной армии на монгольской земле. По его запросу военный архив выслал справку, подтверждающую пребывание в Монголии…

Мы говорили об одних и тех же местах. Но понимали, как сильно отличается одна картина от другой — ведь прошло более сорока лет. Двадцать первый и шестьдесят четвертый годы! А цепкая память Ивана Григорьевича не давала ему покоя:

— Ведь мы в Улан-Баторе через реку Толу переправлялись только на пароме и лодках.

— Ну что вы! Там сейчас такой красивый мост…

— В городе каменных домов теперь много?

— Это настоящий современный город. Красивые здания, улицы и проспекты. Правда, как и в других местах, в пригороде кучками разбросаны юрты и даже на улице можно увидеть верблюда с поклажей…

Иван Григорьевич мечтательно задумался. Потом вымолвил:

— А в мое время в Урге сплошь стояли одни юрты. Народ только на лошадях передвигался. Верблюды перевозили всякие грузы… И ходило по улицам три или четыре легковушки.

Я показал гостю фотокарточки моего монгольского периода. Достал кляссер с марками, выложил несколько старинных значков и монет. Было видно, что человек вернулся в свою молодость…

Через некоторое время Демко получил письмо из Монголии. В нем лежала маленькая фотография, на которой была изображена группа людей в десять человек. Половина с азиатской внешностью, другая — европейцы.

Товарищи из Монголии просили Ивана Григорьевича, как участника далеких исторических событий, указать фамилии лиц, запечатленных на фото.

Судя по тому, что в центре сидел Сухэ-Батор, значит, на снимке изображен какой-то руководящий состав, принимавший участие в Монгольской народной революции.

И тут, внимательно вглядевшись, Демко увидел самого себя. Он даже подзабыл тот факт, что был в этой компании. Иван Григорьевич, имея уникальную память, назвал и описал всех, кто был на фотографии. Вскоре ему пришло приглашение посетить Монголию…

Домашние стали уже волноваться. Более месяца от главы семейства нет ни слуху ни духу. Оказывается, его в это время возили почти по всей Монголии. Как же, настоящая живая реликвия! В самой Монголии осталось мало участников революции и почти не было тех, кто работал около Сухэ-Батора и мог рассказать о важных деталях тех событий. А Иван Григорьевич принимал участие не только в создании национальных органов печати, но и вместе с Сухэ-Батором участвовал в подготовке устава и программы МНРП.

Иван Григорьевич выступал перед аратами и цириками (военными), перед студентами и школьниками. Был в огромных залах и аудиториях, пил чай в современных квартирах и в национальных юртах. Везде его принимали с огромным почетом и внимательно слушали воспоминания.

А в Улан-Баторе в присутствии высоких должностных лиц он рассказал о забавном случае, который упомянул в беседе у меня дома. Когда-то он получил из Москвы литографский камень для создаваемой в городе газеты. В это время случилось сильное наводнение. Иван Григорьевич спрятал камень в надежном месте, а вскоре ему пришлось возвращаться на Родину… И теперь он разыскал то место, где много лет назад закопал этот памятный камень. Реликвия оказалась на месте и сразу же отправилась в Государственный музей…

Одно одеяло на человека

Во время работы в Монголии сибирские родственники меня слезно упрашивали привезти верблюжьей шерсточки. На носки и варежки, да и телогреечка будет что надо, не проймет никакой мороз!

Верблюжья шерсть — одно из богатств Монголии. Сами монголы используют ее крайне мало, так повелось. Почти все идет на экспорт за рубли и доллары. Поэтому перевозить шерсть через границу запрещалось. Поймают таможенники — мало не покажется. В лучшем случае — отберут, дадут соответствующую бумажку. И будь здоров!

Но если шерсть в ее первозданном виде вывозить было нельзя, то изделия из шерсти — пожалуйста. Хоть и ограниченно, но можно. Вязаную кофту, например, семидесятого размера. Или носки до самого паха — тоже разрешается без лишних слов.

Почти все русское женское население знало один верный и безобидный способ провезти шерсть — в виде начиненного ею одеяла. Разрешалось провозить одно одеяло на человека.

Долоресса купила несколько метров китайского шелка, нарезала его на полосы метра по два длиной, сшила полосы между собой так, что образовалось два полотнища, каждое размером примерно два на два метра. Наши монгольские друзья одарили нас верблюжьим пухом и шерстью. Мы разложили всю эту гору между двумя полотнищами. Долоресса наскоро прошлась иглой по периметру получившегося изделия и схватила в нескольких точках обе стороны одеяла, чтоб шерсть не сбивалась в одно место. Под такое одеяло можно было уложить несколько крепких молодцев. Мы сложили его, стянули бечевкой. И вышел не очень увесистый, но аккуратный сверток под условным названием «одеяло — одна штука».

Когда мы уезжали в отпуск, а это было летом, то казалось, что весь наш вагон перебирается на зимовку к Северному полюсу. В каждом купе народ ехал с зимними одеялами.

— Это что у вас? — спросила смуглая и строгая на вид работница монгольской таможни.

— Одеяло, — зевнул я.

— Одна штука?

— Естественно, одна…

Услышав эти слова, таможенница двинулась дальше. Она, конечно, досконально знала народные хитрости, но, как обычный человек, входила в положение покидающих страну пассажиров.

…Прошло много лет с тех пор. Давно внуками изношены носки и рукавички из той верблюжьей шерсти. У моих детей появились свои дети и даже внуки. Давно нет на свете моей мамы и любимых теток, которые вязали это добро из бесценного дара гобийских верблюдов. Но осталась еще где-то на даче потертая почти до дыр телогреечка, прикосновение к которой напоминает не только ушедших навсегда людей, но и тепло далекой пустыни Гоби.

Под крылом самолета…

Шел декабрь. Сезонные работы в Борнуре давно закончены. О том, что не доделано, старались не думать. Проскочат четыре месяца, и все снова завертится с новой силой. В голову чаще лезли моменты и ситуации, когда веселились на праздниках или в свободное время отдавались своим увлечениям…

Например, выплывали воспоминания о летней рыбалке. В выходные дни мы выезжали в верховья Боро-Гола. Это километров пятнадцать от Борнура. Откуда-то издалека стекались сюда странные ручьи и ручеечки. Местами они уходили под землю, протекали между камней и снова появлялись на свет в нескольких десятках метров друг от друга.

Кое-где стояли омутки глубиной не более полутора метров. В них скрывался наш потенциальный улов. Недалеко от воды на всхолмленной равнине мы вылавливали кузнечиков и насаживали на крючки. Чтобы не вспугнуть рыбу, подходили к выбранному омутку метров на десять и длинным удилищем забрасывали наживку в водное зеркальце. Через несколько секунд удилище вздрагивало — значит, рыба коснулась крючка. Были случаи, когда наживка не долетала до воды всего на два-три сантиметра, и рыбина, выскакивая из омута, ухватывала свою добычу и тоже оказывалась на крючке… Здесь водились лини — необычная рыба, на воздухе она быстро покрывалась пятнами с коричневым оттенком. Может быть, от цвета этой рыбы пошло название самой речушки?

Каждая рыбина весом не меньше трехсот граммов. Прилаженный к ремню кукан давал о себе знать, когда на нем оказывалось четыре или пять линьков. Почти у каждого из нас в течение часа оказывалось столько же… Значит, пора возвращаться домой.

В другой раз поехали совсем в другую сторону и намного дальше. К берегу реки Орхон. Это крупная и известная не только в Монголии река. Нас подтолкнул к поездке Самбу. Совмещал он в дирекции строящейся оросительной системы должности завхоза, снабженца и экспедитора. Очень хорошо знал не только русский язык, но и наши вкусы, повадки и интересы. Часто бывал у нас в гостях, обязательно приводил с собой свое бесчисленное потомство, знакомил ребятню с нами, с нашим языком, бытом. Однажды Самбу сказал, что знает место, где очень хорошо ловится крупная рыба. Сам он, правда, не имел к этому делу большого интереса, но было заметно, что человек хочет доставить специалистам из Союза истинное наслаждение.

Приехали мы в намеченное место под вечер. Август. День прошел в жаркой духоте.

— Ночью может быть сильно холодно, — предупредил Самбу. — А возможно, польет дождь…

По его указанию мы сварганили два больших костра на каменистом берегу реки. Прошло какое-то время, и Самбу дал новую установку — смести в сторону золу и пепел, оставшиеся от кострищ. На прогретых камнях расстелили прихваченную из дома солому, а над ней установили две палатки. Спал я как припечатанный к лежбищу тюлень. Порыбачить любил, но не был фанатиком этого вида спорта. Зато самые ярые рыбаки в это время ставили донки на налима, двое готовили снасти к утренней рыбалке.

Ночью, действительно, начался мелкий дождь, который с небольшими перерывами шел почти до обеда. Я накинул на себя плащ и побрел по прибрежному кустарнику — и менее чем за час набрал полный бидон красной смородины.

Когда вернулся, мои сподвижники уже любовались первым уловом. Несколько крупных налимов лежало возле палаток. Володя Сабитов, прикативший в Монголию из-под Казани, торчал на берегу и то и дело забрасывал на спиннинге «мыша». Пел песню на родном татарском языке и не отчаивался добыть задуманный трофей. Он сам смастерил этого самого «мыша» незадолго перед поездкой. Не хитрое, но зверское приспособление для ловли хищных рыб. Небольшой аптечный пузырек обтянул куском шубенки. Прикрепил по бокам несколько крупных крючков, в конце установил «тройник». Приладил к этой конструкции свинцовый груз. И все. Спиннингом закидывал нехитрую штуковину подальше от берега и против течения, чтобы каждый раз «мыша» сносило вниз. Свинцовая блямбочка не давала разогнаться «мышу» в сильном течении.

— Есть номер шесть! — наконец закричал не своим голосом Володя. — Удача, ребята, какая…

Вскоре у ног Володи всплескивал хвостом таймень, показывая огромную пасть. Все сбежались к нашему герою. В рыбине было несколько килограммов. Володя потерял дар речи, любуясь своей добычей. Потом все-таки выдавил:

— Ну, никак не думал… — И добавил: — Это ж надо так! Взял на «мыша»!

Не меньше радости было у Самбу. Ведь это он додумался привезти к могучей реке странных людей с удочками и спиннингами.

…В конце ноября мне пришло сообщение: тяжело и безнадежно заболел отец. Я был в марте в отпуске, но ничего опасного не заметил. Мало ли какие болячки бывают у пожилых людей. А тут надо было решать: или договариваться об отъезде на неопределенный срок, или подавать заявление на прерывание контракта. Я понимал, что для всех более приемлемым будет второй вариант. Как говорится, свято место пусто не бывает. Работы по горло, и она не ждет… Начальство вошло в мое положение, но мне сказали, чтобы я закончил в Борнуре работу, которая у нас вяло тянулась все лето.

— Ты, пожалуйста, Карпыч, заверши бетонирование откосов подводящего канала у насосной станции, — сказал «старший по званию» Кипа: он руководил всей оравой специалистов по воде, приезжавших из Союза.

— Но это ж невозможно, елки-моталки… Ни людей, ни материалов… Мне там работы на целый месяц. А билет на самолет обещали дать через два дня…

— Вот и лады! Два дня тебе сроку. Материалы будут завтра на месте. А наш дарга договорился, чтобы туда направили целое отделение цириков из стройбата. Они тоже будут завтра, обустроят помещение, возьмут с собой буржуйку и прочее… С твоей стороны — только технический надзор.

С тяжестью на душе я согласился. У меня почти не оставалось времени подготовиться к отлету. А еще надо решить, как без меня «пекинским» до Новосибирска выедет семья и дальше доберется до Новокузнецка. Голова шла кругом, все летело в тартарары. Но и не хотелось, чтобы кто-то потом доделывал за мной.

Короче, назавтра я был уже на месте стройки. Перед моим приездом прибыло подразделение строителей под началом старшего лейтенанта.

Старлей сносно объяснялся по-русски. Осмотрев место и определив объем работ, заявил:

— Сделаем быстро и как надо.

Стоявший возле него сержант нахмурился и что-то возразил по-монгольски. Офицер тоже напыжился и резко оборвал подчиненного — мол, не лезь, куда не просят.

В помещении насосной воздух успел нагреться — хоть раздевайся. Хотели запустить небольшую бетономешалку, но у нее не заработал движок. Поэтому замешивать бетон пришлось вручную. Но делать это на открытом воздухе — адская работа. Я предложил перенести с улицы металлический поддон и готовить бетон в помещении — благо места для этого хватало.

Цирики приступили к работе с энтузиазмом, однако вскоре их пыл стал спадать. Они часто курили, пили чай или просто болтали, опершись на черенки лопат. Офицер то и дело напоминал, что работу надо ускорить. Молодые ребята слушали, соглашались, стараясь живее шевелиться, но дальше этого дело не шло. К вечеру я понял, что мы так можем прокукарекать здесь целую неделю. Пришлось сказать:

— Очирбат (так звали молодого офицера), сегодня будем работать всю ночь. Другого варианта у нас нет. Спим по очереди…

— Да, да, Саша. Я согласен. Своим ребятам сейчас поставлю задачу…

Возможно, накачка Очирбата или желание поскорее убраться отсюда повлияли на настроение молодых солдат. Работа пошла веселее. Одни приносили гравий и песок, другие втаскивали мешки с цементом, третьи подавали воду из доставленной сюда цистерны. Три человека тяпками перемешивали бетонную смесь. Пятеро ведрами носили ее к месту бетонирования откосов. Там тоже находилось два солдата, они уплотняли бетонный раствор среди стального каркаса, который был заложен еще осенью…

В какое-то время я задремал. Вскоре очнулся. На настиле из досок, полусогнувшись, всхрапывал Очирбат. Глянул на часы: почти одиннадцать. По-зимнему это практически ночь.

Вышел из помещения. Место работы освещалось двумя лампочками. Я не ожидал, что сделано больше, чем предполагалось. Отвернул угол кошмы, которой укрывали бетон от замерзания. Блеснула гладкая поверхность, от которой исходил легкий пар. Коснулся бетона подошвой своего сапога. Не знаю, наверно, подсознательно захотелось оставить хотя бы слабую отметину в память о себе…

И в это мгновение нога провалилась на несколько сантиметров. Бетон под сапогом рассыпался, внизу оказались опилки. Я, кажется, даже заплакал. От обиды, что меня так жестоко обманули…

В это время кто-то из цириков уже успел сообщить о том, что произошло. Потому что рядом оказался Очирбат с заспанным лицом. Он быстро понял ситуацию и жестко сказал:

— Саша, это моя вина, не доглядел. Иди в помещение. Я сам разберусь.

Без меня Очирбат собрал всю свою команду, пытаясь узнать, кто из присутствующих высыпал мешок опилок, которые мы в теплые дни привезли специально для насосной станции: с помощью их удобней было удалять с пола воду и случайно разлитое техническое масло…

Потом я услышал, как Очирбат закончил свой разговор на повышенных тонах. Наконец, разгоряченный, он зашел в помещение.

— Они, Саша, не вредители! Просто дураки мальчишки! Решили поменьше поработать. Думали, что ничего страшного не произойдет. — И тяжело выдохнул: — Теперь до самого рассвета никто не присядет, пока не закончим…

Часа в четыре утра я предложил Очирбату:

— Пусть немного поспят твои парни. Утром постараемся доделать.

Очирбат согласился. Днем к обеду все было готово. Солдаты работали с небывалой энергией и намного слаженней. Ни один из них не проронил ни единого слова…

Часа в три, когда день начал уже сворачиваться, подкатила легковушка. Из нее вылез начальник строящейся системы, с ним еще два каких-то чиновника. Они долго и въедливо осматривали откосы, «одетые» в свежий бетон. Потом самый тощий из прибывших щелкнул языком:

— Маш сайн! (То есть «очень хорошо».)

Очирбат получил указание следить за работой, чтобы бетон не прихватило морозом. А мы отправились в Улан-Батор.

Сборы домой прошли в суматохе. Я улетал поздно вечером до Иркутска, там должна быть пересадка в самолет до Омска. Свой багаж ограничил — два чемодана и пакет. По весу — само собой, тоже ничего избыточного не возьмешь. Хуже было Долорессе, которая задерживалась еще на десять дней — на ней висели двое ребятишек и железнодорожная пересадка. Так что тоже лишнего груза не прихватишь.

Хорошо, что почти постоянно рядом находились наши старые друзья. С Анатолием и Идой Левочкиными мы вместе окончили институт, а Даниловы — Михаил с Розой — стали инженерами на два года раньше. Мужчины, как и я, работали в управлении водного хозяйства. Сейчас они давали дельные советы, обещали наведываться и проводить в Союз мое семейство…

До аэропорта добрался, когда регистрация пассажиров уже заканчивалась. Но тут же узнал, что рейс откладывается на целый час. Улетающих было мало, провожающих еще меньше. Выделялась представительная группа наших военных. Два генерала и человек около десяти старших офицеров. Их провожали трое штатских. Компания, чувствовалось, была подшофе.

Неожиданно один из гражданских направился ко мне. Я узнал его: это был мой сосед по этажу. За все время (а мы бок о бок прожили около года) ни я, ни он не пытались познакомиться или хотя бы о чем-то заговорить. И жена этого мужика тоже была под стать ему — молчаливая, смурная женщина, сама в себе…

А тут такая неожиданность. Блестя веселыми глазами, нарисовавшийся сосед спросил:

— Летишь в отпуск? Почему один?

— Нет, улетаю совсем. Семейные обстоятельства. Жена приедет попозже…

— Жаль, жаль… Не посидели за рюмахой ни разу, толком не поговорили…

Я промолчал. Он тоже, было видно, больше не имел ко мне интереса.

— Завтра твоим передам, как мило ты улетел на Родину. Причем в такой замечательной компании…

— Да, если передадите, буду благодарен.

И он, не утруждая себя другими вопросами, удалился к важным гостям. Самолет поднялся точно через час. Я сидел возле иллюминатора. Где-то в стороне рыхло просвечивали ночные огни Улан-Батора. Представил, что мои уже спят… О чем-то еще полезли в голову мысли. Но сон оказался сильнее нахлынувших раздумий.

…И вдруг я почувствовал под собой толчок. Самолет, оказывается, уже катился по посадочной полосе Иркутска.

Я явственно осознал, что нахожусь совсем недалеко от своего дома. Начиналась новая страница жизни.