Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Пуд муки
Рассказ
Файл: 
01_vasiliev_muka.zip (18.03 КБ)
01_vasiliev_muka.zip (18.03 КБ)
Виктор ВАСИЛЬЕВ
ПУД МУКИ
Рассказ
Август в этих местах был почти всегда хорошим, а нынче он стоял тихим, многоцветным и теплым, даже жарким. Если смотреть на тайгу сверху, то увидишь бугристую цветную шубу, которая покрывала невысокие горы со всех сторон до горизонта. Все дышало покоем и умиротворением. И природа, и зверье, и человек тихо готовились к совсем близкой осени, а затем к суровой — в этом крае — зиме. В тайге вял и желтел папоротник. С лип, берез и осин тихо падал лист. Пламенела волчьими языками рябина, и не кричал часто, как летом, лесной голубь, и не ухал филин. Вода в реках и озерах делалась все студеней. Ночами из тайги стало тянуть холодом. Травы бурели и никли. Только огромные сосны и ели стояли, как великаны, показывая свою мощь и незыблемость...
Деревушка Лыковка карабкалась вверх по вырубке на невысокой горе. Избы стояли врассыпную: ни улиц, ни переулков. Всего двадцать семь домов... Избы невысокие, приземистые, срубленные как бы наспех. На некоторых крышах росла трава и даже табак. Хороших и просторных домов не было, хотя вокруг сплошные леса. На задах — неказистые баньки по-черному. Даже некоторые избы были без труб, тоже «черные»... Словом, Лыковка была чалдонской деревушкой, и жили здесь чалдоны, предки которых неведомо когда приплыли сюда по Волге и Каме с Дона.
В Лыковке больше половины жителей носили фамилию Лыковых. В том числе и Афоня. Его изба стояла на окраине. До тайги — рукой подать. Как обычно, в этот день он поднялся рано, когда над кромкой тайги встало солнце. Болела голова, во рту пересохло, а губы запеклись. Вчера Афоня гулял в поселке у стрелка Васьки Чагина по случаю дня ангела и перебрал самогона, который здесь гнали особо, — на табаке и курином помете...
Афоня совершенно не помнил, как добрался до Лыковки. Целых три версты ведь. Что-то болел затылок, наверно, Агафья приложила свою руку, злобясь на мужа. Это уж точно... Пить хотелось страшно. Он с усилием поднялся, сбросил старое солдатское одеяло и сел на край кровати. Сначала посмотрел на свое худое, жилистое тело, затем огляделся. Дома никого не было, Агафья, видимо, ушла на ток молотить рожь. У самой кровати лежала распластанная черная медвежья шкура и он чувствовал тепло и щекот медвежьего ворса.
Афоня поднялся и потрусил в сенцы, зачерпнул из бочонка ковшом прохладную воду и начал жадно пить. Сразу полегчало. На дворе раздался лай и в открытые двери ворвался Ерунда. Он весело запрыгал, заюлил возле хозяина. Лицо Афони оживилось. Он сел на край скамейки, а собака встала на задние лапы, передние положила ему на голые колени. Афоня стал гладить собаку по голове.
— Скажи, Ерунда, это ты меня вчерась довел до избы? Должно ты, коли я живехонек...
Собака повизгивала и преданно смотрела прямо в лицо хозяина. Пес был небольшой. Шерсть длинная, темно-серая, уши торчком, мохнатый хвост кренделем. Морда вытянутая, а в пасти большие клыки, как у рыси. Афоня и сам не знал, какая порода сидит в Ерунде. Два года назад Верка Лыкова принесла ему щенка: двухмесячного, мохнатого и с виду веселого.
— Афанасий Емельяныч, возьми, жалко бросить-то его. Нюрка, моя подруга, сунула в дар ко дню ангела, а сама чичас в город уехала. Учиться будет дале... А я куды со щенком?
— А не знаешь, какой он породы?
— Не вестимо, Емельяныч.
Афоня погладил щенка, тот заворчал и залаял. Афанасий засмеялся:
— Кликать-то как его?
Теперь засмеялась Верка:
— Ерундой девки назвали.
— Это как же? Кобель, да Ерунда?..
— Вот те крест, Афанасий Емельяныч. Ерунда он...
Афоня снова засмеялся и опять погладил щенка.
— Ерунда так Ерунда. Чудно токмо...
Без собаки ему было никак нельзя, а своего Полкана он увел в тайгу и со слезами застрелил. Хорошая была собака — сибирская лайка, на любую дичь шла. Но поползли у нее по телу язвы, а из пасти потекла желтая слюна. Вот и пришлось кончить...
Он вздохнул тяжело, выпил еще полковша воды и вспомнил, что в подполе у него был самогон. Но опохмеляться нельзя: от Агафьи попадет, и вообще похмелье — вторая пьянка. Афоня в своей Лыковке боялся только бога да Агафью. Давно она наказывала ему сходить в тайгу за шиповником, который здесь употребляли все как заварку и как лекарство.
«Еще покемарю и сбегаю», — сказал он тихо сам себе, а потом поглядел на собаку и ей:
— Давай, беги на двор к курам. Ерундистика.
И он, чуть пошатываясь, побрел к своему ложу.
Если на Афоню посмотрел бы в это время кто-нибудь посторонний, не лыковский, то точно бы засмеялся: ноги тоненькие и кривоватые, ребра — хоть считай, лицо длинное, кирпичного цвета от загара. А редкая сивая бороденка делала его лицо еще длиннее. Волос у Афони не поймешь — то ли желто-серый, то ли седой. А глазки маленькие, черные и пронзительные. Мальчишки за глаза звали его козлом, и, когда он проходил мимо них, кто-нибудь обязательно начинал блеять по козлиному. В душе он возмущался, но молча проходил мимо, как будто не замечая ничего. Ведь когда-то и он сам был такой.
Но несмотря на все это, Афанасий Лыков был весьма известным не только в Лыковке, но и во всей округе.
Первейший охотник и следопыт, он мог по своим приметам выйти из тайги, взять след зверя; глаз, как он говаривал, был у него, как ватерпас. Зайца Афоня бил не целясь, навскидку. Он уже забыл, сколько добыл медведей... Все потому, что родился и вырос он в этой глухомани. Кроме этого, уважали лыковцы Афоню особо за его грамотейство. Он был единственным грамотным человеком в Лыковке. При царе Николае здесь была церквушка, а при ней — дьячок Иосиф Шилов, сосланный сюда правлением епархии за излишнее почитание Бахуса. Иосиф гордился своим именем — отца бога, но все равно и здесь пил горькую от случая к случаю, служил обедни и всенощные. Он был добр и ласков к людям, поражаясь дремучему быту этих мест.
По доброте своей и от нечего делать, так как службу отправлял редко, стал учить дьячок деревенских огольцов грамоте в своей просторной избе. Приправой к учебе, несмотря на свою мягкость характера, у него служили розги.
Одним из учеников Иосифа был и Афоня. Он хорошо усвоил четыре действия арифметики, прилично читал и писал. Научился даже считать на счетах. К нему приходили лыковцы, прося написать письмецо или какую-нибудь бумажку. Длинными зимними вечерами читал Афоня Библию, которую знал почти наизусть.
И тем не менее, был Афанасий Лыков человеком партийным еще со времен коллективизации. Каждый месяц аккуратно нес пятьдесят копеек в партийную кассу, что находилась в парткоме лагерной зоны. В Лыковке больше его называли просто Афоней, меньше — Афанасием Емельяновичем. А в «вольнонаемном» поселке, что был при зоне, стрелки окрестили его блатным дедом. В войну он служил в этой зоне надзирателем и нахватался блатных слов, то и дело употребляя их теперь при разговоре. Но он нахватался в зоне и других слов, совершенно ему непонятных. Они ему казались значительными и таинственными. Это он перенял от политических, которые мучились в лагере невесть за что... Лыковские бабы страсть как уважали Афоню за эти слова. К примеру, сидит Афоня с Агафьей и соседкой Лукерьей Филипповной, пьют чай. А Агафья и говорит:
— Афоня, я чаю испила уже скоко, а пузо-то холодное?..
Афоне очень не по душе невежество жены, да и вообще всех лыковских баб и мужиков, которые постоянно цокают и окают, и он серьезно отвечает:
— Это у тебя, Агаша, должно быть, иллюзия...
Агафья и Лукерья непонимающе таращат глаза на Афоню:
Агафья и Лукерья непонимающе таращат глаза на Афоню:
— А цо это тако? — спрашивает Агафья.
— Это такая болесть — пузо не принимает тепло, — хитро поясняет Афоня.
Кроме всего, Афоня слыл мастером на все руки. Возле избы, на большом лыковском огороде, стоял сарай — мастерская Афони, срубленный еще его родителями. Лыков умел все: гнул дуги, делал бочки и плел лапти, хотя лапти плели и другие мужики, но Афоня плел их мастерски, с выдумкой и любовью. Мог — с двойной подошвой, с задником, а для лыковских девок он плел особо: остроносые, в мелкую клетку и даже с лыковыми бантиками. Девчата покупали их по рублю за пару. По воскресеньям, на вечеринках в поселковом клубе, они танцевали золотыми ножками краковяк и тустеп. Со своей Агафьей плел он из лыка веревки и сдавал их в лагерную зону по копейке за метр.
А вот с детьми Лыковым не повезло. Сын Емельян, названный в честь деда, в сорок первом пошел добровольцем на фронт и пропал без вести. Рыжеволосую красавицу Настю, которую оперуполномоченный Лютов называл Рыжей Венерой, увез в город офицер, приезжавший в зону с актировочной комиссией. И с того времени она как в воду канула
Афанасий Емельянович не любил вспоминать свою работу в надзорсоставе, хотя она позволила ему избежать фронта. Став надзирателем, он получил огромную власть над людьми: мог карать и миловать. Но он понял вскоре, что это призрачная, временная власть. Властвовать над подневольными людьми — не укладывалось в его сознании с библейскими заветами.
Кроме того, служба в зоне занимала много времени и отрывала его от любимых дел. Но все же надзиратель Афоня и карал, и миловал. Особенно карал уголовников, которых люто ненавидел. Еще бы! Идет он, к примеру, по зоне после отбоя мимо барака, а из форточки ему кричат:
— Дедушка, пес вохровский! Иди к нам, мы тебя опедерастим!
Бежать в барак, выяснять кто — дело бесполезное там все лежат на нарах и даже храпят, а дневального нет — ушел в кипятилку за горячей водой.
Другое дело — политические. У них в бараках чистота и порядок, ни ругани, ни драк. И почти у каждого огромный срок.
Одного не понимал Афоня, как это за плен, за какое-то окружение давали такой срок? Война есть война. Там всегда убивали, окружали и брали в плен. Сидеть же за прочитанную вражескую листовку, за ненароком оброненную запретную фразу — уму непостижимо. По мнению Афони, среди «политиков» были и великие умницы, например. Задонский Петр Всеволодович, профессор, доктор каких-то наук. Как заговорит — аж башка идет кругом... Кто, к примеру, он, Афанасий Лыков, супротив его? Хрен комариный, не больше! И этот Задонский — враг народа... Здесь Афоня тоже ничего не понимал: «Как это образованный и культурный человек оказался вдруг врагом нашим? Как это он, русский человек, пошел супротив своего народа?» С другой стороны, все воры, насильники и убийцы должны быть уничтожены, пострелять их всех — и все тут. Невинные не должны сидеть за решеткой...
Уважали Афанасия Емельяновича лыковцы за усердие и трудолюбие, корили его, особенно бабы, за коммунию и за то, что на Троицу и Покров страшно напивался...
***
Афоня проснулся оттого, что на дворе залаял Ерунда, потом вдруг кто-то тронул его за плечо:
— Афанасий Емельянович, проснись!
Он моментально встрепенулся и открыл глаза. Перед ним стоял сержант Кожевников, в полной форме, здоровенный вохровец. Афоня откинул одеяло и сел.
— Што тако?
— Побег в зоне случился, сёдня утром. Вот Медников к тебе послал, просит идти в поиск...
Лицо Афони враз просветлело.
— Кто ушел? Откуда? — живо спросил он. — Почему не стрельнули?
Сержант чуть улыбнулся:
— Сёдня Васька Чагин повел бригаду в Липовую падь драть лыко. Ты знаешь, из лаптеплеточной? Девять человек всего. Там же одни доходяги, в лаптеплеточной-то... Бычка взяли, повозку для лыка, а Васька с похмелья, очень внушительно вчерась гулял.
— Знаю, — прервал его Афоня, — я у него был, едва до избы добрался.
Кожевников понимающе кивнул и продолжал:
— Привел, значится, их Васька, а сам настелил лап, карабин на сучок повесил, предупредил старшего, мол, чуть чего разбуди... И мертво заснул. Ну, и ушел тот... Почто не уйти?.. Теперя с Чагина погоны сорвут и вообще выгонят из дивизиона.
— Послушай, а не знаешь, кто ушел-то? Политик или уголовник?
— Незнамо. Только он слабый, и далеко не уйти ему...
По лицу Афони пробежала едва заметная довольная улыбка:
— Лады, Ефим, я мигом соберусь.
— Давай. А мне на службу...
На дворе лаял и прыгал около коня Кожевникова Ерунда. Сержант вскочил на коня и, крикнув «пошел», галопом поскакал по дороге. Афоня, стоя на пороге, смотрел ему вслед. Потом, войдя в избу, снова сел на кровать, соображая, что к чему. Перед его глазами вдруг возник пудовик крупчатки с двумя нулями на мешковине... Не мука, а солнце. Здесь такой и во сне не увидишь. Агаша блинцов напечет... Лапша с курятиной... Он даже облизнулся, хотя до крупчатки было еще далеко. Но Афоне уже казалось, что пудовик почти что у него в руках.
Ему льстило и то, что сам майор Медников, хозяин зоны, обратился к нему. А по правде говоря, больше и обратиться-то не к кому. Часть лыковских мужиков ухайдакали фрицы, а те, кто остался в живых, служат в вохре... Здесь, если побег, начальство лагеря обращается к мужикам за помощью. За беглого, живого или мертвого, со склада выдавались пуд белой муки и две банки бобовых консервов в томатном соусе. И многие, кто мог, шли в поиск, потому как тут, кроме ржанухи и картошки, ничего не было.
И Афоня стал собираться. Делал это он быстро, не суетясь. Снял со стены ружье, посмотрел стволы на свет, зарядил патронами с картечью, слазал в подпол, отрезал копченой лосятины, налил в фляжку самогону. На всякий случай... В тайге родников уйма, воды брать не надо...
Еще отрезал краюху хлеба и взял луковицу, спички, кружку и соль. Обязательным снаряжением в таком походе был и нож. Все это уложил Афоня в вещмешок, сунул туда же старый офицерский китель, подаренный в прошлом году оперуполномоченным Лютовым. Вечером в августе уже прохладно. У Афони был свой порядок. Если он шел за крупным зверем или хотел что-либо сделать серьезное, важное, тогда подходил к углу избы, где стояла небольшая икона Богоматери с младенцем на руках и висела на цепочке тлеющая лампада. Идя летом в тайгу, он всегда обувал лапти. В них легко, удобно и, главное, не сотрешь ногу. Штаны на нем лагерные, сатиновые, стянутые внизу армейскими обмотками. Рубаха холщовая, домотканая. В таком виде и предстал перед иконой Афанасий Лыков.
Он тихо начал шептать какую-то молитву, которых знал множество, а затем тихо сказал, перекрестись:
— Богородица наша, пресвятая дева Мария, прошу тебя, даруй мне удачу в моем поиске...
Богородица, как ему показалось, ехидно улыбнулась и промолвила:
— Раб божий Афанасий, двуличен ты, аки Янус. Славишь меня и сына моего, Бога нашего, а сам при себе носишь красную книжечку. Не грех ли это?..
— Прости меня, грешного, пресвятая Богородица. Но жить мне с энтой книжицей легче, способней. Но я в тебя и в сына своего Иисуса свято верую.
— Знаю. Но у людей не должно быть две веры. А ты и Бога восславляешь, и Антихристу выю гнешь. Это богопротивно...
— Пресвятая дева Мария, вера моя перед Господом чиста, а Антихрист — одно притворство. Придет время, и я изгоню Антихриста из своей души...
— Это ты говоришь не единожды. Лукавишь ты... Ладно, еще раз поверим тебе, раб наш, Афанасий. Иди в поиск, потому как совершишь ты сегодня богоугодное дело. Аминь!..
— Аминь... — шепчет с ликованием Афоня и снова крестится и низко кланяется Богородице.
Довольный Афанасий Емельянович закидывает за спину вещмешок, надевает пилотку с звездой, навешивает на плечо ружье, и они, Афоня и Ерунда, идут на поиск.
***
Афоня решил не идти в тайгу к Липовой пади, как шли туда этапники. К месту побега он направился другой дорогой, через старые вырубки, мимо колхозных лоскутных полей, на которых дозревали картошка, горох, турнепс и брюква. Рожь была уже скошена.
По тропке, мимо своего огорода, он ходко двинулся к дороге. Ерунда, радостно повизгивая, бежал рядом, иногда кружась вокруг Афони. Он старательно обнюхивал траву, пни и молодые березы, растущие на вырубках. Афоня вначале хотел было свернуть на деляну, где молотили рожь и где работала сейчас его Агафья, но передумал. Начнутся тары-бары и другая разная ерунда — он только потеряет время. А солнце то, вон оно, уже к тайге клонится. Шел он, зорко всматриваясь в мелколесье вырубок, вглядываясь в ботву картошки, которая уже пожелтела и разлеглась, как барыня. Четырехугольные корнеплоды брюквы и турнепса с огромными листьями казались золотисто-зелеными коврами, расстеленными на земле.
Так он прошел около часа, не замечая ничего подозрительного. Но вот узрел непорядок: рядом с заросшей дорожкой, по которой он шел, было выкопано несколько кустов картошки. Копал кто-то не лопатой, а руками, как попало выдергивая ботву. Белея на солнце, валялось несколько мелких картошин. Афоня остановился и с некоторым возмущением сказал:
— Это такая болесть — пузо не принимает тепло, — хитро поясняет Афоня.
Кроме всего, Афоня слыл мастером на все руки. Возле избы, на большом лыковском огороде, стоял сарай — мастерская Афони, срубленный еще его родителями. Лыков умел все: гнул дуги, делал бочки и плел лапти, хотя лапти плели и другие мужики, но Афоня плел их мастерски, с выдумкой и любовью. Мог — с двойной подошвой, с задником, а для лыковских девок он плел особо: остроносые, в мелкую клетку и даже с лыковыми бантиками. Девчата покупали их по рублю за пару. По воскресеньям, на вечеринках в поселковом клубе, они танцевали золотыми ножками краковяк и тустеп. Со своей Агафьей плел он из лыка веревки и сдавал их в лагерную зону по копейке за метр.
А вот с детьми Лыковым не повезло. Сын Емельян, названный в честь деда, в сорок первом пошел добровольцем на фронт и пропал без вести. Рыжеволосую красавицу Настю, которую оперуполномоченный Лютов называл Рыжей Венерой, увез в город офицер, приезжавший в зону с актировочной комиссией. И с того времени она как в воду канула
Афанасий Емельянович не любил вспоминать свою работу в надзорсоставе, хотя она позволила ему избежать фронта. Став надзирателем, он получил огромную власть над людьми: мог карать и миловать. Но он понял вскоре, что это призрачная, временная власть. Властвовать над подневольными людьми — не укладывалось в его сознании с библейскими заветами.
Кроме того, служба в зоне занимала много времени и отрывала его от любимых дел. Но все же надзиратель Афоня и карал, и миловал. Особенно карал уголовников, которых люто ненавидел. Еще бы! Идет он, к примеру, по зоне после отбоя мимо барака, а из форточки ему кричат:
— Дедушка, пес вохровский! Иди к нам, мы тебя опедерастим!
Бежать в барак, выяснять кто — дело бесполезное там все лежат на нарах и даже храпят, а дневального нет — ушел в кипятилку за горячей водой.
Другое дело — политические. У них в бараках чистота и порядок, ни ругани, ни драк. И почти у каждого огромный срок.
Одного не понимал Афоня, как это за плен, за какое-то окружение давали такой срок? Война есть война. Там всегда убивали, окружали и брали в плен. Сидеть же за прочитанную вражескую листовку, за ненароком оброненную запретную фразу — уму непостижимо. По мнению Афони, среди «политиков» были и великие умницы, например. Задонский Петр Всеволодович, профессор, доктор каких-то наук. Как заговорит — аж башка идет кругом... Кто, к примеру, он, Афанасий Лыков, супротив его? Хрен комариный, не больше! И этот Задонский — враг народа... Здесь Афоня тоже ничего не понимал: «Как это образованный и культурный человек оказался вдруг врагом нашим? Как это он, русский человек, пошел супротив своего народа?» С другой стороны, все воры, насильники и убийцы должны быть уничтожены, пострелять их всех — и все тут. Невинные не должны сидеть за решеткой...
Уважали Афанасия Емельяновича лыковцы за усердие и трудолюбие, корили его, особенно бабы, за коммунию и за то, что на Троицу и Покров страшно напивался...
***
Афоня проснулся оттого, что на дворе залаял Ерунда, потом вдруг кто-то тронул его за плечо:
— Афанасий Емельянович, проснись!
Он моментально встрепенулся и открыл глаза. Перед ним стоял сержант Кожевников, в полной форме, здоровенный вохровец. Афоня откинул одеяло и сел.
— Што тако?
— Побег в зоне случился, сёдня утром. Вот Медников к тебе послал, просит идти в поиск...
Лицо Афони враз просветлело.
— Кто ушел? Откуда? — живо спросил он. — Почему не стрельнули?
Сержант чуть улыбнулся:
— Сёдня Васька Чагин повел бригаду в Липовую падь драть лыко. Ты знаешь, из лаптеплеточной? Девять человек всего. Там же одни доходяги, в лаптеплеточной-то... Бычка взяли, повозку для лыка, а Васька с похмелья, очень внушительно вчерась гулял.
— Знаю, — прервал его Афоня, — я у него был, едва до избы добрался.
Кожевников понимающе кивнул и продолжал:
— Привел, значится, их Васька, а сам настелил лап, карабин на сучок повесил, предупредил старшего, мол, чуть чего разбуди... И мертво заснул. Ну, и ушел тот... Почто не уйти?.. Теперя с Чагина погоны сорвут и вообще выгонят из дивизиона.
— Послушай, а не знаешь, кто ушел-то? Политик или уголовник?
— Незнамо. Только он слабый, и далеко не уйти ему...
По лицу Афони пробежала едва заметная довольная улыбка:
— Лады, Ефим, я мигом соберусь.
— Давай. А мне на службу...
На дворе лаял и прыгал около коня Кожевникова Ерунда. Сержант вскочил на коня и, крикнув «пошел», галопом поскакал по дороге. Афоня, стоя на пороге, смотрел ему вслед. Потом, войдя в избу, снова сел на кровать, соображая, что к чему. Перед его глазами вдруг возник пудовик крупчатки с двумя нулями на мешковине... Не мука, а солнце. Здесь такой и во сне не увидишь. Агаша блинцов напечет... Лапша с курятиной... Он даже облизнулся, хотя до крупчатки было еще далеко. Но Афоне уже казалось, что пудовик почти что у него в руках.
Ему льстило и то, что сам майор Медников, хозяин зоны, обратился к нему. А по правде говоря, больше и обратиться-то не к кому. Часть лыковских мужиков ухайдакали фрицы, а те, кто остался в живых, служат в вохре... Здесь, если побег, начальство лагеря обращается к мужикам за помощью. За беглого, живого или мертвого, со склада выдавались пуд белой муки и две банки бобовых консервов в томатном соусе. И многие, кто мог, шли в поиск, потому как тут, кроме ржанухи и картошки, ничего не было.
И Афоня стал собираться. Делал это он быстро, не суетясь. Снял со стены ружье, посмотрел стволы на свет, зарядил патронами с картечью, слазал в подпол, отрезал копченой лосятины, налил в фляжку самогону. На всякий случай... В тайге родников уйма, воды брать не надо...
Еще отрезал краюху хлеба и взял луковицу, спички, кружку и соль. Обязательным снаряжением в таком походе был и нож. Все это уложил Афоня в вещмешок, сунул туда же старый офицерский китель, подаренный в прошлом году оперуполномоченным Лютовым. Вечером в августе уже прохладно. У Афони был свой порядок. Если он шел за крупным зверем или хотел что-либо сделать серьезное, важное, тогда подходил к углу избы, где стояла небольшая икона Богоматери с младенцем на руках и висела на цепочке тлеющая лампада. Идя летом в тайгу, он всегда обувал лапти. В них легко, удобно и, главное, не сотрешь ногу. Штаны на нем лагерные, сатиновые, стянутые внизу армейскими обмотками. Рубаха холщовая, домотканая. В таком виде и предстал перед иконой Афанасий Лыков.
Он тихо начал шептать какую-то молитву, которых знал множество, а затем тихо сказал, перекрестись:
— Богородица наша, пресвятая дева Мария, прошу тебя, даруй мне удачу в моем поиске...
Богородица, как ему показалось, ехидно улыбнулась и промолвила:
— Раб божий Афанасий, двуличен ты, аки Янус. Славишь меня и сына моего, Бога нашего, а сам при себе носишь красную книжечку. Не грех ли это?..
— Прости меня, грешного, пресвятая Богородица. Но жить мне с энтой книжицей легче, способней. Но я в тебя и в сына своего Иисуса свято верую.
— Знаю. Но у людей не должно быть две веры. А ты и Бога восславляешь, и Антихристу выю гнешь. Это богопротивно...
— Пресвятая дева Мария, вера моя перед Господом чиста, а Антихрист — одно притворство. Придет время, и я изгоню Антихриста из своей души...
— Это ты говоришь не единожды. Лукавишь ты... Ладно, еще раз поверим тебе, раб наш, Афанасий. Иди в поиск, потому как совершишь ты сегодня богоугодное дело. Аминь!..
— Аминь... — шепчет с ликованием Афоня и снова крестится и низко кланяется Богородице.
Довольный Афанасий Емельянович закидывает за спину вещмешок, надевает пилотку с звездой, навешивает на плечо ружье, и они, Афоня и Ерунда, идут на поиск.
***
Афоня решил не идти в тайгу к Липовой пади, как шли туда этапники. К месту побега он направился другой дорогой, через старые вырубки, мимо колхозных лоскутных полей, на которых дозревали картошка, горох, турнепс и брюква. Рожь была уже скошена.
По тропке, мимо своего огорода, он ходко двинулся к дороге. Ерунда, радостно повизгивая, бежал рядом, иногда кружась вокруг Афони. Он старательно обнюхивал траву, пни и молодые березы, растущие на вырубках. Афоня вначале хотел было свернуть на деляну, где молотили рожь и где работала сейчас его Агафья, но передумал. Начнутся тары-бары и другая разная ерунда — он только потеряет время. А солнце то, вон оно, уже к тайге клонится. Шел он, зорко всматриваясь в мелколесье вырубок, вглядываясь в ботву картошки, которая уже пожелтела и разлеглась, как барыня. Четырехугольные корнеплоды брюквы и турнепса с огромными листьями казались золотисто-зелеными коврами, расстеленными на земле.
Так он прошел около часа, не замечая ничего подозрительного. Но вот узрел непорядок: рядом с заросшей дорожкой, по которой он шел, было выкопано несколько кустов картошки. Копал кто-то не лопатой, а руками, как попало выдергивая ботву. Белея на солнце, валялось несколько мелких картошин. Афоня остановился и с некоторым возмущением сказал:
— Безобразие, непорядок.
Он снял с плеча ружье, хотя уже чувствовал, что делает это зря. Он понимал, что дело имеет не с настоящим беглецом, а просто с никудышным голодным арестантом. Неспешно стал всматриваться в вырубку, что была напротив. А пес уже обнюхивал землю и ботву, тихо повизгивая.
— А ну-ка, бери след! След бери, Ерунда, — тихо и строго приказал Афоня.
И Ерунда, не отрывая морды от травы, перешел дорогу и повел хозяина в мелколесье. Неожиданно Ерунда остановился и вопросительно посмотрел на хозяина.
Афоня погладил пса по голове:
— Чую я, чую... Не токо у тебя нюх файный... Теперя он наш... Попался, милок, — уверенно произнес Афоня.
В воздухе явно попахивало дымком. Еще прошел Афоня сажен двадцать, почти неслышно ступая по траве лаптями. Ерунда стал повизгивать от возбуждения.
— Глохни... Глохни, Ерунда, — приказным голосом произнес Афоня. Пес замолк и завилял хвостом, не двигаясь с места.
Афоня уже видел то, что искал. Взяв ружье наизготовку, он быстро двинулся вперед. На старой поваленной березе сидел зэк. Перед ним слабо горел уже потухающий костерок. Беглец жадно ел печеную молодую картошку вместе с кожурой, тыча ее в соль, насыпанную на тряпочку. Здесь же лежали спички и небольшой нож.
Беглец, увидев Афоню, нисколько не испугался. Медленно поднялся и уставился безразличным осоловелым взглядом. Афоня смотрел на него разочарованно... Не беглый, а чучело какое-то или привидение. На зэке надета старая-престарая гимнастерка, а сверху — не то жилет, не то безрукавка, сшитая из шинельного сукна. Короткие лагерные штаны, а на ногах — старые армейские ботинки, надетые прямо на босую ногу. Голова стриженая, темная, лицо одутловатое, с синевой, под глазами мешочки. Руки худые, казалось, что вот-вот суставы вылезут из-под кожи...
Афоня осторожно опустил курки ружья и сел на березу. Беглец немедленно последовал его примеру.
— Вот и встретились, милок, — сказал Афанасий.
— Встретились... А я вас сразу узнал, гражданин начальник.
Афоня несколько удивился:
— Как так?..
— А ну-ка, бери след! След бери, Ерунда, — тихо и строго приказал Афоня.
И Ерунда, не отрывая морды от травы, перешел дорогу и повел хозяина в мелколесье. Неожиданно Ерунда остановился и вопросительно посмотрел на хозяина.
Афоня погладил пса по голове:
— Чую я, чую... Не токо у тебя нюх файный... Теперя он наш... Попался, милок, — уверенно произнес Афоня.
В воздухе явно попахивало дымком. Еще прошел Афоня сажен двадцать, почти неслышно ступая по траве лаптями. Ерунда стал повизгивать от возбуждения.
— Глохни... Глохни, Ерунда, — приказным голосом произнес Афоня. Пес замолк и завилял хвостом, не двигаясь с места.
Афоня уже видел то, что искал. Взяв ружье наизготовку, он быстро двинулся вперед. На старой поваленной березе сидел зэк. Перед ним слабо горел уже потухающий костерок. Беглец жадно ел печеную молодую картошку вместе с кожурой, тыча ее в соль, насыпанную на тряпочку. Здесь же лежали спички и небольшой нож.
Беглец, увидев Афоню, нисколько не испугался. Медленно поднялся и уставился безразличным осоловелым взглядом. Афоня смотрел на него разочарованно... Не беглый, а чучело какое-то или привидение. На зэке надета старая-престарая гимнастерка, а сверху — не то жилет, не то безрукавка, сшитая из шинельного сукна. Короткие лагерные штаны, а на ногах — старые армейские ботинки, надетые прямо на босую ногу. Голова стриженая, темная, лицо одутловатое, с синевой, под глазами мешочки. Руки худые, казалось, что вот-вот суставы вылезут из-под кожи...
Афоня осторожно опустил курки ружья и сел на березу. Беглец немедленно последовал его примеру.
— Вот и встретились, милок, — сказал Афанасий.
— Встретились... А я вас сразу узнал, гражданин начальник.
Афоня несколько удивился:
— Как так?..
— А вы у нас годика два назад надзирателем в зоне были.
Афанасий кивнул:
Афанасий кивнул:
— Был. Помнишь, значит?..
— Как забыть? Вы один такой в зоне были... С бородкой...
Он говорил медленно, как бы с усилием и неохотой. Ерунда сидел невдалеке и время от времени злобно рычал.
— Заткнись, Ерунда, не мешай разговору, — строго сказал Афоня. Пёс затих и улегся, посматривая на говоривших.
— Это что, собаку так зовут?
— Ну да.
По лицу беглеца медленно поползла тень улыбки.
— Впервой слышу такое, — чуть удивленно сказал он.
— Вот что, мил человек, балясы нам точить некогда, день к закату идет. Покурим давай — и в зону. Куришь?
В глазах беглеца зажглись радостные искорки:
— С превеликим удовольствием, начальник.
Афоня вынул кисет с самосадом, расшитый Агафьей, и они закурили.
— Зачем ты в таком виде убег? — спросил Афанасий.
Беглец глубоко затянулся цигаркой и тяжко вздохнул:
— А зачем так жить? Мука одна. Да еще захотелось дыхнуть вольным воздухом, а главное — пожрать захотелось... Я уж и не помню, когда досыта наедался...
Где-то внутри у Афони шевельнулась жалость к этому человеку.
— Могли ведь стрельнуть тебя!
— Ну и что?.. С богом бы вместе теперь был...
— Дурило. Тебе сколь лет?
— Зимой будет тридцать четыре...
Афанасий Емельянович сильно удивился:
— Надо же? А я-то думал, что ты моих годов, думал, что тебе под шестьдесят... Одначе, давай топать в зону...
— Я сам дойду, начальник, сдамся сам.
Афоня засмеялся:
— Нет уж, давай вместе.
Он быстро забросал костерок травкой с землей, потопал по нему ногами. Ему тоже захотелось свежей печеной картошки, но он сдержался. Они вышли на дорогу и пошли рядом. Со стороны можно было подумать, что идут два товарища и мирно беседуют... А зэк шел медленно, как бы нехотя.
— Слушай, надо бы пошире шаг-то делать, — сказал Афоня.
— Не могу, начальник, объелся я и хворый. У меня почки больные, ноги уже пухнут: пилагра меня уже схватила за горло...
— Ты меня боле начальником не зови и не выкай. Я есть Лыков Афанасий Емельяныч, колхозник здешний. Ясно?
Беглец посмотрел удивленно:
— Ясно-то ясно, но мне как-то не того, все ж были надзирателем у нас...
— Был да сплыл, — перебил его Афоня. — А ты за что чалишься?
Зэк на ходу махнул рукой в сторону:
— У нас замполит роты был. Сволочь та еще. Мы с другом моим, Генкой Зябликовым, шнапсу выпили. Апрель был, полк отвели во второй эшелон, так как потери были большие... Ну, замполит набросился. Почему, мол, пьяные. Я обложил его матом, а когда сидел на «губе», в моем вещмешке нашли железный немецкий крест и старую немецкую листовку. Думал, крест сберегу, домой вернусь, покажу, похвастаюсь в своем селе... Вот и показал, — он говорил медленно, с трудом...
— И сколь тебе за этот крест?
— Шесть лет. Два осталось, но не доживу я... Чую...
— Кличут-то как?
— Илья я... Лучинин... Устал я очень, Афанасий Емельяныч, передохнуть бы...
Они свернули в недоруб, оставленный когда-то вальщиками: большая береза и несколько тоненьких сосенок. Сели на пеньки, которых здесь было предостаточно. Ерунда улегся рядом с хозяином, вытянул вперед лапы, положил на них морду и настороженно смотрел на беглеца. А тот уже и сидеть не может, все клонится набок и говорить не в силах. Видя такое, Афанасий сказал:
— Как забыть? Вы один такой в зоне были... С бородкой...
Он говорил медленно, как бы с усилием и неохотой. Ерунда сидел невдалеке и время от времени злобно рычал.
— Заткнись, Ерунда, не мешай разговору, — строго сказал Афоня. Пёс затих и улегся, посматривая на говоривших.
— Это что, собаку так зовут?
— Ну да.
По лицу беглеца медленно поползла тень улыбки.
— Впервой слышу такое, — чуть удивленно сказал он.
— Вот что, мил человек, балясы нам точить некогда, день к закату идет. Покурим давай — и в зону. Куришь?
В глазах беглеца зажглись радостные искорки:
— С превеликим удовольствием, начальник.
Афоня вынул кисет с самосадом, расшитый Агафьей, и они закурили.
— Зачем ты в таком виде убег? — спросил Афанасий.
Беглец глубоко затянулся цигаркой и тяжко вздохнул:
— А зачем так жить? Мука одна. Да еще захотелось дыхнуть вольным воздухом, а главное — пожрать захотелось... Я уж и не помню, когда досыта наедался...
Где-то внутри у Афони шевельнулась жалость к этому человеку.
— Могли ведь стрельнуть тебя!
— Ну и что?.. С богом бы вместе теперь был...
— Дурило. Тебе сколь лет?
— Зимой будет тридцать четыре...
Афанасий Емельянович сильно удивился:
— Надо же? А я-то думал, что ты моих годов, думал, что тебе под шестьдесят... Одначе, давай топать в зону...
— Я сам дойду, начальник, сдамся сам.
Афоня засмеялся:
— Нет уж, давай вместе.
Он быстро забросал костерок травкой с землей, потопал по нему ногами. Ему тоже захотелось свежей печеной картошки, но он сдержался. Они вышли на дорогу и пошли рядом. Со стороны можно было подумать, что идут два товарища и мирно беседуют... А зэк шел медленно, как бы нехотя.
— Слушай, надо бы пошире шаг-то делать, — сказал Афоня.
— Не могу, начальник, объелся я и хворый. У меня почки больные, ноги уже пухнут: пилагра меня уже схватила за горло...
— Ты меня боле начальником не зови и не выкай. Я есть Лыков Афанасий Емельяныч, колхозник здешний. Ясно?
Беглец посмотрел удивленно:
— Ясно-то ясно, но мне как-то не того, все ж были надзирателем у нас...
— Был да сплыл, — перебил его Афоня. — А ты за что чалишься?
Зэк на ходу махнул рукой в сторону:
— У нас замполит роты был. Сволочь та еще. Мы с другом моим, Генкой Зябликовым, шнапсу выпили. Апрель был, полк отвели во второй эшелон, так как потери были большие... Ну, замполит набросился. Почему, мол, пьяные. Я обложил его матом, а когда сидел на «губе», в моем вещмешке нашли железный немецкий крест и старую немецкую листовку. Думал, крест сберегу, домой вернусь, покажу, похвастаюсь в своем селе... Вот и показал, — он говорил медленно, с трудом...
— И сколь тебе за этот крест?
— Шесть лет. Два осталось, но не доживу я... Чую...
— Кличут-то как?
— Илья я... Лучинин... Устал я очень, Афанасий Емельяныч, передохнуть бы...
Они свернули в недоруб, оставленный когда-то вальщиками: большая береза и несколько тоненьких сосенок. Сели на пеньки, которых здесь было предостаточно. Ерунда улегся рядом с хозяином, вытянул вперед лапы, положил на них морду и настороженно смотрел на беглеца. А тот уже и сидеть не может, все клонится набок и говорить не в силах. Видя такое, Афанасий сказал:
— Сомлел ты. Приляг.
Он снял с плеч вещмешок и сунул под голову Ильи. Тот почти мгновенно заснул. Афоня даже немного растерялся — до чего же измучен человек...
Лучинин спал, а конвоир смотрел на него. Веки спящего вздрагивали, в уголках грязных губ то появлялись, то исчезали маленькие пузырьки слюны. Худые колени были поджаты почти к подбородку, а худые руки втиснуты в них. Смотря на спящего, Афоня вспомнил вдруг сына Емелю, канувшего в вечность, и снова в его сердце поднялась жалость:
— Боже ты мой, за что страждует человече?.. — не сказал, а почти прошептал он.
Где-то вдалеке закуковала кукушка. Афоня тихо улыбнулся. Он любил эту птицу. Бездомница, но вещая... Было еще жарковато, но тени деревьев уже становились длинными. Афанасий тронул спящего за плечо, тот открыл глаза, посмотрел на своего конвоира и сел, дико оглядываясь.
— Ты чего это? — тревожно спросил Афоня.
— Сон мне нехороший приснился, — сказал Илья, садясь на пенек.
— Бывает... А какой сон-то?
— Да ни к чему, закурим лучше, — отмахнулся Илья.
Они закурили. Вид у Лучинина был печальный и подавленный. Он жадно докурил цигарку, затоптал окурок ботинком и сказал, хмурясь:
— Зона близко уже... Бить начнут, бросят в карцер... Не выдержу я... — он вдруг перекрестился и тихо сказал: — Господи, милостивый наш, даруй мне смерть быструю и легкую.
По его грязной и небритой щеке покатилась светлая слеза... Афанасий Емельянович вдруг не выдержал и почти закричал:
— Не позволю!.. Они все во где у меня! — он сунул под нос Ильи темный, загорелый и крепкий кулак. — И Медников, и Лютов, и все их офицеры!.. Не позволю!.. В прошлом годе я на Черной речке Медникова от ведмедицы спас... Задрала бы она его... Он со страху в штаны наложил... Они здеся все пришлые, а в тайге, что слепые щенята. Я у них заместо егеря или проводника... Не дам, Илюха, я тебя в обиду.
Афоня так разнервничался, что даже бросил недокуренную самокрутку, чего с ним никогда не случалось. Лучинин смотрел на него удивленно и взволнованно.
— Давай, подымайсь, ну, кому говорю! — заторопил вдруг Илью Афоня.
Он забросил вещмешок за плечи, повесил на плечо свое ружье, и они пошагали к зоне. С полчаса шли молча. Каждый думал о своем... Вот, наконец, зона... Вышки, забор с колючкой и запретка, огороженная жердями. А вот и вахта. На ее крыльце сидели два надзирателя и о чем-то судачили. Их Афанасий знал хорошо: когда-то вместе служили. Завидев идущих, они враз поднялись. Петька Рябчиков, помахивая связкой ключей, пошел навстречу, а Крыгин, открыв дверь вахты, крикнул:
— Товарищ майор, привели!..
Рябчиков подошел близко:
— Молодец, Емельяныч, от тебя хрен кто уйдет. А ты, гад, всю зону взбаламутил!.. Сволочь поганая!.. — и он замахнулся на Лучинина связкой ключей, но Афоня перехватил его руку:
— Не трожь, Петька, не видишь — больной он, едва на ногах стоит! — почти закричал Афоня.
Рябчиков ошарашенно посмотрел на него и опустил руку.
— Ты што это, Афанасий Емельяныч? С каких это пор жалостлив к фашистам стал?
— Никакой он не фашист, Петька. У него почки отбиты, он пол-Европы на пузе прополз! — заорал Афоня, тряся бороденкой. Зарычал Ерунда и свирепо бросился на кирзовые сапоги надзирателя. Рябчиков испуганно попятился.
— Мать твою... Да ты что, охренел, Лыков?..
— Не тронь, говорю!.. Изыди!..
На крыльце вахты появился Медников. При полной форме, в хромовых сапогах, высокий, здоровый, как лагерный бык.
— Что за шум?
— Товарищ майор, он даже подойти к энтому не позволяет...
— Афанасий Емельянович, ты что расшумелся? В чем дело?
Афоня подошел к вахте, и Медников протянул ему руку:
— Поздравляю тебя с удачным поиском, товарищ Лыков!
— Какой поиск? Я его на картошке взял... Он совсем больной, Евгений Борисович.
— Ничего, в карцере выздоровеет, — сурово произнес майор.
Лучинин спал, а конвоир смотрел на него. Веки спящего вздрагивали, в уголках грязных губ то появлялись, то исчезали маленькие пузырьки слюны. Худые колени были поджаты почти к подбородку, а худые руки втиснуты в них. Смотря на спящего, Афоня вспомнил вдруг сына Емелю, канувшего в вечность, и снова в его сердце поднялась жалость:
— Боже ты мой, за что страждует человече?.. — не сказал, а почти прошептал он.
Где-то вдалеке закуковала кукушка. Афоня тихо улыбнулся. Он любил эту птицу. Бездомница, но вещая... Было еще жарковато, но тени деревьев уже становились длинными. Афанасий тронул спящего за плечо, тот открыл глаза, посмотрел на своего конвоира и сел, дико оглядываясь.
— Ты чего это? — тревожно спросил Афоня.
— Сон мне нехороший приснился, — сказал Илья, садясь на пенек.
— Бывает... А какой сон-то?
— Да ни к чему, закурим лучше, — отмахнулся Илья.
Они закурили. Вид у Лучинина был печальный и подавленный. Он жадно докурил цигарку, затоптал окурок ботинком и сказал, хмурясь:
— Зона близко уже... Бить начнут, бросят в карцер... Не выдержу я... — он вдруг перекрестился и тихо сказал: — Господи, милостивый наш, даруй мне смерть быструю и легкую.
По его грязной и небритой щеке покатилась светлая слеза... Афанасий Емельянович вдруг не выдержал и почти закричал:
— Не позволю!.. Они все во где у меня! — он сунул под нос Ильи темный, загорелый и крепкий кулак. — И Медников, и Лютов, и все их офицеры!.. Не позволю!.. В прошлом годе я на Черной речке Медникова от ведмедицы спас... Задрала бы она его... Он со страху в штаны наложил... Они здеся все пришлые, а в тайге, что слепые щенята. Я у них заместо егеря или проводника... Не дам, Илюха, я тебя в обиду.
Афоня так разнервничался, что даже бросил недокуренную самокрутку, чего с ним никогда не случалось. Лучинин смотрел на него удивленно и взволнованно.
— Давай, подымайсь, ну, кому говорю! — заторопил вдруг Илью Афоня.
Он забросил вещмешок за плечи, повесил на плечо свое ружье, и они пошагали к зоне. С полчаса шли молча. Каждый думал о своем... Вот, наконец, зона... Вышки, забор с колючкой и запретка, огороженная жердями. А вот и вахта. На ее крыльце сидели два надзирателя и о чем-то судачили. Их Афанасий знал хорошо: когда-то вместе служили. Завидев идущих, они враз поднялись. Петька Рябчиков, помахивая связкой ключей, пошел навстречу, а Крыгин, открыв дверь вахты, крикнул:
— Товарищ майор, привели!..
Рябчиков подошел близко:
— Молодец, Емельяныч, от тебя хрен кто уйдет. А ты, гад, всю зону взбаламутил!.. Сволочь поганая!.. — и он замахнулся на Лучинина связкой ключей, но Афоня перехватил его руку:
— Не трожь, Петька, не видишь — больной он, едва на ногах стоит! — почти закричал Афоня.
Рябчиков ошарашенно посмотрел на него и опустил руку.
— Ты што это, Афанасий Емельяныч? С каких это пор жалостлив к фашистам стал?
— Никакой он не фашист, Петька. У него почки отбиты, он пол-Европы на пузе прополз! — заорал Афоня, тряся бороденкой. Зарычал Ерунда и свирепо бросился на кирзовые сапоги надзирателя. Рябчиков испуганно попятился.
— Мать твою... Да ты что, охренел, Лыков?..
— Не тронь, говорю!.. Изыди!..
На крыльце вахты появился Медников. При полной форме, в хромовых сапогах, высокий, здоровый, как лагерный бык.
— Что за шум?
— Товарищ майор, он даже подойти к энтому не позволяет...
— Афанасий Емельянович, ты что расшумелся? В чем дело?
Афоня подошел к вахте, и Медников протянул ему руку:
— Поздравляю тебя с удачным поиском, товарищ Лыков!
— Какой поиск? Я его на картошке взял... Он совсем больной, Евгений Борисович.
— Ничего, в карцере выздоровеет, — сурово произнес майор.
— Нельзя его в карцер, пусть идет в барак, отлежится.
Медников нахмурился:
Медников нахмурился:
— Он тебе кто? Сват или брат? И начальник пока что я здесь, а не ты, Емельяныч.
А Афоня тихо прямо в лицо Медникову:
— Ежели, Евгений Борисович, вы Лучинина бить станете или в карцер бросите, тогда я вам не слуга и не товарищ навек. Нога моя не ступит к вам...
— Афанасий Емельянович, да ты что, всерьез?
— Он человек хороший, товарищ майор. Не бандит али убивец, прошу вас...
Видимо, слова Афони подействовали:
— Рябчиков, пусть Лучинин в зону идет... — приказал майор.
Удивленный Рябчиков даже вроде бы сразу и не понял, что ему сказали.
— Што, в зону его?
— Ты что, глухой? Пусть идет в зону!.. В барак!..
Лучинин, не веря своим ушам, поплелся к вахте, открыл дверь и исчез за ней навсегда... Медников тоже направился вслед, но вдруг обернулся к Афанасию Емельяновичу и сказал:
— Товарищ Лыков, сейчас бухгалтерия и склад уже закрыты. Придешь завтра...
Ничего не ответил Афоня. Поправил на плече ружье и пошел прочь. У него вдруг появилось желание отказаться от этого злосчастного пуда муки. Жри, мол, сам... Но желание принести подарок Агаше и поесть горячих и белых блинов было сильнее...
А август вокруг уже темнел и холодел. Отойдя немного от зоны, Афоня остановился, снял ружье и вещмешок. Присел на корточки, вынул из мешка фляжку, кружку, мясо и лук. Прямо на вещмешке отрезал кусок лосятины и бросил Ерунде. У него сосало под ложечкой, а в горле играло. Афоня подумал, что до Покрова еще далеко, налил полную кружку первача и с размаху выпил. Ему стало хорошо, глаза заблестели... Потом он вытащил из вещмешка лютовский китель, встряхнул его и надел, застегнув на все пуговицы. Вскинул за спину уже совсем легкий вещмешок, поправил на голове пилотку со звездой, взял на плечо двустволку и ходко пошагал в свою Лыковку.
А Афоня тихо прямо в лицо Медникову:
— Ежели, Евгений Борисович, вы Лучинина бить станете или в карцер бросите, тогда я вам не слуга и не товарищ навек. Нога моя не ступит к вам...
— Афанасий Емельянович, да ты что, всерьез?
— Он человек хороший, товарищ майор. Не бандит али убивец, прошу вас...
Видимо, слова Афони подействовали:
— Рябчиков, пусть Лучинин в зону идет... — приказал майор.
Удивленный Рябчиков даже вроде бы сразу и не понял, что ему сказали.
— Што, в зону его?
— Ты что, глухой? Пусть идет в зону!.. В барак!..
Лучинин, не веря своим ушам, поплелся к вахте, открыл дверь и исчез за ней навсегда... Медников тоже направился вслед, но вдруг обернулся к Афанасию Емельяновичу и сказал:
— Товарищ Лыков, сейчас бухгалтерия и склад уже закрыты. Придешь завтра...
Ничего не ответил Афоня. Поправил на плече ружье и пошел прочь. У него вдруг появилось желание отказаться от этого злосчастного пуда муки. Жри, мол, сам... Но желание принести подарок Агаше и поесть горячих и белых блинов было сильнее...
А август вокруг уже темнел и холодел. Отойдя немного от зоны, Афоня остановился, снял ружье и вещмешок. Присел на корточки, вынул из мешка фляжку, кружку, мясо и лук. Прямо на вещмешке отрезал кусок лосятины и бросил Ерунде. У него сосало под ложечкой, а в горле играло. Афоня подумал, что до Покрова еще далеко, налил полную кружку первача и с размаху выпил. Ему стало хорошо, глаза заблестели... Потом он вытащил из вещмешка лютовский китель, встряхнул его и надел, застегнув на все пуговицы. Вскинул за спину уже совсем легкий вещмешок, поправил на голове пилотку со звездой, взял на плечо двустволку и ходко пошагал в свою Лыковку.
