Путешествие к себе

Человеческая память услужлива и верна, и верность ее сродни верности собаки. Но дает ли это человеку хоть малейшее превосходство над собственной памятью? Ни в коей мере.

С памятью необходимо жить в ладу. И это труд. Но труд необходимый.

Память, впитывающая все как губка, позволяет (а порой — заставляет) заново проживать минувшие события, облекая их в слова, тем самым привнося в минувшее оценки сегодняшнего дня. Проще говоря — растворяет жизненную правду в правде художественной.

«Дико устроена память. Что-то кажется мелким и неважным, а ты все равно возвращаешься к этому драгоценно мерцающему сору. В моем владении много людей — живых и мертвых, много драматичных сцен и никчемных сценок…» — с этого признания (предвкушения, предваряющего погружение в реку времени) начинается книга Сергея Шаргунова «Свои». Труд его памяти.

Свои — слово емкое, значимое, экзистенциальное. Из совокупности десятков, сотен ведомых (и неведомых) «своих» и состоит человек.

И еще: «cвои» — это сложные взаимосвязи, параллели, союзы, что образуют из миллионов частных жизней и общество, и само государство. А история государства есть не что иное, как деятельность «своих» во времени и пространстве.

В одной, к сожалению, уже подзабытой песне рефреном звучит вопрос: «С чего начинается Родина?» Вопрос не праздный, обязательный. Вопрос идентификации личности. По нынешним временам — вопрос на засыпку.

Родина для Сергея Шаргунова начинается со своих, с кровных. С героя Бородинской битвы Николая Русанова, с покорителя Севера Владимира Русанова, с классика кинематографа Сергея Герасимова, с фанатичной большевички тети Мураши, с сына Вани…

Равно как и с иконы святого Сергия Радонежского, подаренной Анастасией Цветаевой в день крещения, c благословения отца Александра Меня после причастия, со штурма снежной крепости в вологодской деревне, с девушки, которую по-юношески робко целовал в московском дворе, с перестроечного шествия на Крымском мосту…

«Это проза очень личная. О родных, о любви, о памяти…» — поясняет Сергей Шаргунов.

Родные. Родина.

Свои — ближний круг, средний, дальний… Как годовые кольца дерева. Родового древа. У каждого свое количество колец — столько, сколько человек способен осознать. И чем шире его осознание, тем крепче стоять ему на земле — а покачнувшемуся возвращение «на круги своя» вновь придаст необходимую устойчивость.

При такой задаче трудно не впасть в пафос (почти как в ересь), и все построение книги «Свои» способно рухнуть в одночасье, если убрать из повествования запредельную искренность автора, искренность самой высокой пробы.

Сергей Шаргунов не просто раскрывается, он словно препарирует себя, стремясь показать самую суть человеческой природы (что по образу и подобию), индивидуальность собственной природы (и породы).

А максимальная открытость плодовита озарениями: «Ты хочешь эту женщину в жены, ты хочешь от нее ребенка, ты знаешь, что однажды умрешь. В мире есть нечто большее, чем ты сам. Ты способен стать больше себя. Выходишь за свои границы».

Автор делится сугубо личным, сокровенным, побуждая вспомнить, что мир — он не только материален, мир еще и духовен.

Но духовность — тонкая материя, а где тонко, там и рвется.

Мир как традиционное общество усилиями самого человека приходит в упадок. Осуществив поворот от божественного к земному (для людей щепетильных — агностиков, а тем паче атеистов — можно сказать иначе: поворот от духовного к материальному), человек вынужден перерождаться, встраиваясь в общество потребления и в процессе этой интеграции неуклонно трансформируясь из субъекта в объект потребления.

И если на то пошло, дело не в том, молится человек или нет.

Дело в том, что человек, не имея духовной составляющей (в виде церковных догматов или традиционного светского уклада) как точки опоры, принимая новые ценности постмодерна (где не только Бог упразднен, но и сам человек упразднен — он не самостоятелен), при современном состоянии цивилизации (цифровизация, возможность за считаные часы переместиться в любую точку земного шара — и это неумолимо совершенствуется) утрачивает время и пространство как таковые.

А вследствие этого homo sapiens постепенно теряет и экзистенциальную возможность самоидентификации (да и необходимость таковой: нет человека — нет проблемы!).

И когда это произойдет окончательно и бесповоротно, мир переродится, исчезнет (мир внутренний и мир внешний — сообщающиеся сосуды).

Ну чем не конец света?

И было бы это смешно, не будь так грустно.

Закономерен вопрос: что может данный сборник малой (!) прозы Сергея Шаргунова (равно как и иная современная литература) тому глобальному помешательству противопоставить?

А вот — может, и может многое! Хотя ныне государственная политика в отношении литературы, собственно говоря, отсутствует (да и откуда ей взяться при отсутствии идеологии?), но литература продолжает оставаться вакциной против мракобесия и жлобства. Не вся, конечно, — малая часть. И значит, литература может, более того — должна!

«Именно в этом измерении, в сфере искусства, соединяются минувшее и настоящее, вечность входит в быстротечный бег времени» — и это не соломинка утопающему, это — размышления о мировой духовной культуре отца Александра Меня.

Там, где миром правит духовная культура — с пониманием человеком своей сопричастности к вечному (те самые круги своих: ближний, средний, дальний — годовые кольца родового древа) и одновременно с признанием им, человеком, собственной малости на фоне вечного, — там человек великому предстоит. И формула этого предстояния до гениальности просто сформулирована Иммануилом Кантом: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

О том и речь! «Звездное небо» и «моральный закон». И это не метафора, тем более не мем (выражаясь современным языком) — это жизнь (на стыке правды жизни и художественной правды) героя книги Сергея Шаргунова: «Однажды, уже молодым мужиком, оказавшись на Вятке, я облапал темные шоколадные бревна родового дома, спокойно выдержавшего сто лет — возле него на фотографии сидел мой отец-малыш, — и ощутил отраду, как будто какая-то важная и потаенная часть меня скучала по этим стенам. Я прижался к бревну скулой, вдыхая староиконный запах, и средь бела дня сквозь тонкую глубокую расщелину на миг узрел черную бесконечность космоса и мерцание бесчисленных звезд».

В России в традиционной геометрии дома никогда не пустовал красный угол, отведенный от века под святые образа. Святые образа сменил портрет Сталина, затем место генералиссимуса занял Юрий Гагарин, а космонавта номер один заместил Владимир Высоцкий. Кто же там сейчас-то? Ах да, телевизор.

Но верится, что рано или поздно все вернется, все опять вернется. Вы понимаете, о чем я? Все о том же — о вечном!

* * *

Все о том же, о вечном, размышляет герой Сергея Шаргунова, герой, свершающий путешествие к себе и на этом нелегком пути открывающий миры — звездное небо над головой и нравственный закон в себе.

Это не беда, что миры те открываются не сразу! Не беда, что раба из себя возможно выдавливать лишь по капле. Не беда, что познание дозируется микроскопическими порциями — не более одной серебряной ложки за прием.

«Что за ложка такая?» — спросят те, кто «Своих» не читал.

Фамильная серебряная ложка — объективная реальность, данная нам автором в ощущении: «Она то легкая, то тяжелая. То обожаемая и верная, как часть рода, как продолжение тела, то зловещая, чужая, самодостаточная, будто из какого-то неизвестного алхимического сплава.

В ее тусклом зеркале, в ее зыбком свете — слишком многое…

Оглаживаю выпуклые узоры черенка, и каждый раз, как слепцу, мнится разное: корабль с мачтами и парусами, дворец в языках огня, гибкая фигура танцовщицы с обручем на бедрах.

Есть ли память у этой благородной светлости? Может быть, все встреченные краски и события она хранит, как флешка?

Прикладываю черпало к уху, накрыв целиком, и слушаю шум, наверное, собственной крови, но хочется раствориться в нем, представляя, что это торжественный церковный хор, или плач полярной метели, или рев толпы на площади, или летает над Замоскворечьем отзвук сирены, сливаясь с нарастающим гулом “юнкерсов”…»

Фамильная серебряная ложка — это фактически действующее лицо в сборнике «Свои», одна из «своих», путешествующая от ближнего круга к дальнему и обратно.

Фамильная серебряная ложка — это и образ памяти, и символ времени, и ценность, легко трансформирующаяся из материальной в духовную.

И в данном контексте фамильная серебряная ложка — верный способ соотношения внутреннего мира героя с внешним миром, надежный инструмент экзистенциального питания.

Можно было бы на этом поставить точку: вот такой он, герой Сергея Шаргунова, — экзистенциальный, выпестованный из собственного «я»…

Но автор делает еще один шаг, неожиданный шаг, способный заставить нерасторопного читателя зазеваться и от повествования отстать (или совсем из повествования выпасть).

Еще раз приведем пояснение автора, только в этот раз процитируем до конца: «Это проза очень личная. О родных, о любви, о памяти. О русской глубинке и далекой чужбине. Свои — образы, мысли, люди. От статиста из телевизионной массовки до одиночки, стерегущего в тайге взлетную полосу. И даже наглый депутат-толстяк и робкая северокорейская официантка. Все — свои. Потому что всех жалко».

Без подготовки читателя автор переходит от героя-«я» к герою-«мы». Но есть нечто, дающее возможность не отторгнуть этот прием, не сойти с круга «своих», — отождествление автора с героем-«мы», как было раньше с героем-«я», выраженное в приязни, в желании понять и вписать в круг «своих».

Это труд, нелегкий труд.

И перевоплощение авторского «я» в обобщенное «мы» читатель сможет анализировать: где «мы» («я» — за скобками) в те дни, когда земля уходила из-под ног (в любви или на войне), согнулись, а где сохранили спину прямой. Где были храбры, а где дали слабину. Где руководствовались разумом, а где поддались эмоциям. Где мы пришпиливали жука булавкой по праву энтомологов высшего порядка, а где и, главное, когда условный жук-постмодерн пришпилит булавкой нас.

Все меньше в обществе доверия, понимания, прощения. Все чаще, словно на боевых курсах, работает опознаватель «свой — чужой». И «чужие» определяются активно, с готовностью. Что это, если не внутренний раскол, от которого страна в лучшем случае становится обездвиженной (в состоянии лебедя, рака и щуки), а в худшем — движется к гражданской войне?

Но в такой войне по обе стороны баррикад — свои... Или уже нет?

Свои! На том Сергей Шаргунов стоит твердо: «У нас вечно противопоставляют целесообразность и человечность, государство и личность, Родину и свободу, отцов и детей. Если не вырвемся из примитивного конфликта, остается барахтаться в тоске самоистребления, где вроде и те правы, и те, а куда податься — непонятно. У меня сильна надежда на то, что полюса могут сомкнуться не в очередном безумном противоборстве, а общего дела ради».

В понятиях «жизненная правда» и «художественная правда» Сергей Шаргунов делает явный акцент на слове «правда». Потому как для него, литератора и гражданина в равной степени, правда — не составная часть термина, не пустой звук, правда — это ответственность и честь.

Писателю и гражданину Сергею Шаргунову недостаточно растворять правду жизни в художественной правде, помешивая серебряной ложкой, — ему крайне важно не отойти от правды, той правды, что тождественна нравственности, как утверждал Василий Макарович Шукшин.

Крайне важно все то же великое и вечное (вековечное), позволяющее человеку твердо и основательно стоять на земле: звездное небо над головой и нравственный закон в себе, ради чего и существует литература. Литература по большому счету. Литература, что продолжает служить вакциной от мракобесия и жлобства.