Вы здесь

Пять минут

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_kuznetsova_5m.zip (22.66 КБ)
Самира КУЗНЕЦОВА
Самира КУЗНЕЦОВА


ПЯТЬ МИНУТ
Рассказы


Пять минут
Здравствуйте сказал он, я посмотрела и... бац! кусочки паззла сложились в единое целое.
Тот недостающий кусочек, который я искала много лет в чьих-то объятиях, рваных рисунках чужих дорог и жизней, вдруг упал мне в ладонь. Мне стало светло и тепло. Кусочек был оранжево-золотистым, как солнце.
Человек что-то мне говорил и очень много курил, а я смотрела на него, не разбирая слов и звуков, впитывала то непостижимое ощущение глупого неконтролируемого счастья просто оттого, что он сидел напротив и смотрел на меня ставшими вдруг в минуту родными глазами.
Виля прочла написанное, откинулась в кресле и задумалась. То, что она написала, никогда не удавалось ей пережить. Не встречала она такого мужчины, при виде которого лёгкой и осмысленной становилась жизнь.
У Вильки была мечта — написать роман. Или, по крайней мере, повесть. Писать ей удавалось, несколько раз печатали в газете, хвалили журналисты, говорили: «Пишешь ты, Виля, мило и приятно, нежно и трогательно. Слово у тебя дышит», но ей хотелось написать так, чтобы почувствовал читатель всё, что заставляло её браться за ручку и писать много и подолгу, забывая какой на улице день и время суток.
А потом забрасывала, всё казалось ей банальным и глупым, она размышляла о таком тёплом бабьем счастье, которого у неё никогда не было, и с сарказмом звала себя «писатель». Подруги увлечения её не одобряли, даже не то чтобы не одобряли, а просто смотрели на это, как на девичью шалость и говорили: «Вот выйдешь замуж да родишь ребёнка, тогда тебе не до статей будет. И не до романов». Виля слушала и странно улыбалась. Потому что знала — не сможет не графоманить. Не сможет. Да и замуж — ещё неизвестно, выйдет ли.
Не подумайте, что мужчины у Вильки не было. Был мужчина. И до него мужчины были. Только не задерживались. Сначала юная Вилька не знала, как себя вести надо и открывала свою душу. Заглядывали они туда, а там видели огромную бездну любви. Такую чёрную и непреодолимую, что собирали свои вещи и пропадали в череде дней, воркуя рядом с простыми и понятными подругами. Очень это Вильку удивляло и расстраивало. Больно было от одиночества и от непонимания, а потом свыклась. Стала с мужчинами всё больше о земных вещах разговаривать. Переcтала рассказывать о ночных полётах, видениях и стихи свои больные, выплаканные перестала показывать. Даже называть себя стала не Виолетта, как родители назвали, а коротко и ёмко — Вилька. Изменив имя, и внешне будто бы поменялась, стала Вилька обыкновенной девушкой 25 лет. Среднего роста, каштановые волосы, карие глаза. Обыкновенная. И мужчина у неё был среднестатистический. Пиво, машина, гараж, рыбалка. Полный набор. Наконец, смирилась Вилька, что роман не напишет никогда, что ничего удивительного не произойдет.
И лишь иногда, вдруг, писала Вилька, Виолетта Романовна, странные вещи. Испытывать ей их не приходилось, а писала будто о себе. Кусочки какой-то большой книги, кусочки чьей-то затерянной жизни. И после того, как напишет, приходило чувство удивительнейшего покоя и одновременно желания жизни. Яркой, в фиолетово-оранжевых огнях, жизни.
14 января, когда отмечают старый новый год, Вилька вышла в магазин за шампанским. Всё было готово, а вот шампанское купить забыла. И попросить некого, Сашка обещал попозже зайти. Набросила на плечи старое пальто и выбежала во двор. А когда возвращалась, сосед на своём грузовике неожиданно вырулил. Не успел нажать на тормоз. Заблестели в свете фар кусочки разбитого стекла и запенилось шампанское. «Розового что ли цвета?» — успела подумать Вилька.
Стало темно.
Когда очнулась, в голове было тяжело и пусто. Рядом возвышались серые пятиэтажки хрущёвского типа, где-то далеко лаяла собака. Похоже, было раннее утро. Окна молчали, только в одной квартире виднелся тусклый свет. Двор был незнакомый. Вилька решила постучать в квартиру, в которой горел свет. Нажала кнопку звонка. Дверь открыл босой мужчина в халате. Не сказав ни слова, распахнул дверь пошире, предлагая войти. Вилька поёжилась, но вошла. Квартира была пустая, без мебели, на полу белый кафель в грязных подтёках. Из крана катит вода неопределённого цвета. В середине комнаты стоял стол. Трое мужчин и женщина играли в карты.
— Сыграешь? — спросила жуткого вида женщина без передних зубов и подмигнула.
— Я только в дурака умею.
Ну, давай в дурака, коли так.
На удивление, мужчины и женщина играли в карты тихо, изредка посмеиваясь, даже не обманывали. Курили вонючие сигареты «Астра», сплёвывая сквозь зубы на грязный пол.
— Мне уже идти пора, — сказала Вилька.
— Иди, — лениво отозвались они.
Вилька повернулась к выходу. Двери не было. Вообще. И даже следов её не было. Хотела задать вопрос, но посмотрела на торжествующие лица своих компаньонов по игре в дурака и промолчала. Женщина хитро улыбалась, обнажая беззубые дёсны, один мужчина пускал дым в потолок, усмехаясь, второй почёсывал обросшие щёки. И только третий немного сочувственно смотрел на Вильку, теребя воротник старого потёртого плаща. Этот третий старичок вдруг напомнил ей дворника дядю Мишу, с которым она часто здоровалась.
— Мне домой надо — жалобно сказала она. — Меня мужчина ждёт.
— Хорошо, когда ждут, — сказал Второй и сплюнул.
— Точно, — безразлично отозвалась женщина
А третий опять доверчиво и жалостливо на неё посмотрел. Но первый дал ему подзатыльник, и дедушка, опустив глаза, стал снова теребить воротник плаща.
— Я сейчас в окно выпрыгну, — закричала Вилька и вскочила на подоконник. Посмотрела вниз, зажмурила глаза и прыгнула. Прошло несколько секунд, она ждала боли, но мягко села в сугроб. Посмотрела на тускло светящееся в утренних сумерках окошко и заплакала. Ей хотелось домой, в тёплую постель, хотелось съесть винегрета, выпить шампанского и заснуть под боком у своего мужчины. Но вокруг был лишь только снег, хмурые пятиэтажки и опять откуда-то издалека доносился собачий лай. Вилька укуталась в пальто и решила пойти поискать людей и телефон, чтобы позвонить Саше, сказать, чтобы забрал её отсюда.
Здесь повсюду были эти странные пятиэтажки. В городе Вилька жила давно, а таких домов не встречала. «Где же я?» — впервые в голову пришёл запоздалый вопрос. «Где же я? Мама, где я? Где я, я сплю или нет? Если сплю. Господи, дай мне сил проснуться».
Рядом притормозила старая машина, такие она видела в кино про немецкий патруль.
— Чего вы ходите здесь одна? — строго спросил мужчина, выглядывая из окошка машины.
— Мне домой позвонить надо, я потерялась.
— Садитесь, я вас отвезу.
Он привёз её в какое-то учреждение (милиция, подумала Вилька), небольшое серое здание с зарешеченными окнами. Оставил в коридоре («Подождите тут»). Вилька устало опустилась на свободную скамейку. Рядом с ней сидела пожилая, аккуратно одетая женщина с сумочкой в руках. Напротив сидел бледный мальчик с родинкой на шее, он не по-детски серьёзно на неё смотрел, не произнося ни слова. «Ненавижу эти государственные пыльные конторы»,— подумала Вилька. «Ещё и очередь вон какая». Однако очередь проходила довольно быстро.
— Вы не скажете, долго ещё ждать? — спросила она у бабульки.
Та высокомерно посмотрела на неё из-под очков и промолчала.
«Странные все какие», — буркнула себе под нос Вилька.
Вскоре очередь перед ней закончилась, и Вилька прошла в кабинет. За столом сидел мужчина неопределённого возраста, в очках с толстыми линзами. Неприятно улыбаясь, указал ей на стул.
— Фамилия, имя, отчество, — скороговоркой проговорил он
— Светлова Виолетта Романовна.
— Год рождения.
— Тысяча девятьсот семьдесят девятый.
— В браке состояли?
— Нет.
— Дети?
— Нет.
— В политических партиях?
— Heт.
Ей показалось, что мужчина осклабился. Немного нервно спросил:
— Какой религии придерживаетесь?
Вилька подумала.
— В Бога верите? — повышая голос, спросил мужчина
— Ну да.
— Ну да, — язвительно передразнил мужчина и протянул ей карточку. — Можете идти.
— Куда?
— Вам покажут.
Когда она вышла, услышала недовольное: «Для чего живут?».
Вилька посмотрела на карточку. На пожелтевшей грубой бумаге было написано «Светлова В. Р. 1979. Группа 6/4 В. Порядковый номер 3009». «Надо же, и порядковый номер дают».
— Куда мне идти?— спросила она проходившую мимо женщину в сером халате.
— Туда, — махнула она рукой в направлении коридора.
— А можно здесь откуда-нибудь позвонить?
— А оно вам надо?
— Конечно, надо, что же вы такое говорите?
Женщина лениво ухмыльнулась: «Звоните» — и кивнула на телефон.
Тууууу. Тууууу. Тууууу. Сашенька, ну возьми трубку, Сашенька.
— Алло, — сонно ответили.
— Саша, это я, милый мой, Саша
— Алло, говорите. Вас не слышно.
— Это я. Саша, я потерялась, заблудилась, приезжай за мной.
— Вас не слышно, говорите.
— Саша.
— Перезвоните.
Ту-ту-ту-ту.
Женщина в сером халате довольно усмехнулась.
— А чему вы радуетесь? — вдруг зло сказала Вилька.
— А я и не радуюсь, — ответила женщина. — Пройдёмте со мной, вам одежду выдадут.
В маленьком сыром помещении ей выдали серый халат и серую косынку. На халате было написано «Группа 6/4 В. Порядковый номер 3009».
— Я что, в тюрьме?— визгливо прокричала Вилька женщине.
Та непроницаемо посмотрела и ответила: «Нет».
Вильке показали её комнату. Небольшая, с четырьмя кроватями. На двух из них сидели женщины в серых халатах, о чём-то беседуя. С интересом посмотрели на Вильку.
— Новенькая? Привет.
— Здравствуйте.
Вскоре позвали на обед. Ели серую овсяную кашу, запивали тёмным чаем, женщины сидели отдельно, мужчины за своими столами. Изредка переговаривались.
— А мне завтра на переучёт, — похвасталась толстая женщина справа.
— Ой, да ты что, ну наконец-то. Сколько ждала?
— Два месяца.
— Ну вот и здорово.
Женщины оживились, защебетали.
Мужчина в полосатых штанах и в серой вязаной шапочке вдруг громко сказал:
— Чему радуетесь, дуры? Что после переучёта будет, знаете?
Женщины вдруг озябли, притихли. Тоскливо посмотрела толстая женщина, скривила рот в приближающемся рыдании. Соседка погладила её по плечу.
Другая женщина с рыжими волосами вдруг зло крикнула в сторону мужчин: «А не хватит ли стращать, Митрофаныч? Ты, что ли, был там? Всё одно не сереть тут в ожидании. Что будет, то будет».
Вильке стало страшно. Она схватила за рукав соседку: «А мне долго ждать?»
Та посмотрела немного удивлённо.
— Дети есть?
— Нет.
— Замужем?
— Нет.
— Привлекалась к уголовной ответственности?
— Нет.
— Ну, тогда скоро тебя позовут. Чего думать-то? Лет тебе сколько?
— Двадцать пять.
— Молодая... Позовут скоро.
Вечером женщины в комнате долго разговаривали о детях. Та, что постарше, всё переживала, как там Колька, гриппом не так давно переболел, смотрят ли за ним. «Наверное, по лужам бегает, а поругать некому», — охала она.
— Да, — вторая поддакивала. — Мужикам всё равно.
Была в её голосе стальная уверенность, что все мужчины — сволочи. Обычно Вилька начинала спорить, что не все одинаковые, что нельзя всех под одну гребёнку, но вспомнила злого Митрофаныча из столовой и промолчала. Подумала почему-то, что Сашку она любила какой-то братской любовью, заботилась о нём, засыпала рядом с ним, а огня никогда не было. «Бывают ли на свете такие мужчины? Сильные и смелые. Чтобы встретить и понять — это на всю жизнь. Навсегда. Мне не встречались». С этими мыслями Виолетта уснула.
Утром в комнату громко постучали. Вошла женщина, похожая на военную, с ней мужчина в какой-то незнакомой серой форме. В руках он держал длинный список.
— Светлова Виолетта Романовна. Это я.
— Соберите постель и выходите.
Вилька убрала постель и с холодком внутри вышла из комнаты.
— До свидания, — сказала она женщинам.
Те жалко улыбнулись: «Прощай».
Вильку вывели из учреждения, дали в руки знакомую карточку, открыли скрипящую железную дверь во дворе и сказали: «Иди в корпус двенадцать семь».
Дверь поспешно захлопнулась у Вильки за спиной. Тёплый ветер дотронулся до щеки. В учреждении было чересчур сыро, а тут тепло. Вилька ступила босыми ногами на песок ( в учреждении забрали туфли), вспомнилось забытое ощущение из детства, когда папа возил на море в Крым. Там был такой же теплый и приятный песок.
Недалеко друг от друга стояли маленькие домики, типа бунгало, с написанными на них номерами. Возле домика с номером двенадцать семь стояла маленькая зелёная скамеечка, как на бабушкиной даче, и Вилька не удержалась, села на неё. В воздухе пахло яблоками.
Она осторожно постучала в дверь, ей открыл презабавнейший старичок. «Старичок-Боровичок», — вдруг вслух сказала Вилька. Он рассмеялся, и Вилька вместе с ним.
«Проходи, милая», — сказал он. Усадил её на диван. «Пойду я чайку приготовлю. А ты пока посмотри». Он включил телевизор.
На экране какая-то маленькая девочка с косами пела песню. Рядом хлопали, видимо, родители. Девочка наряжала новогоднюю ёлку. Вот другая девочка лет пяти купается в море. Звонко хохочет, высоко в небо летят брызги, папа носит её на плечах. «Да это же мой папа», — подумала Вилька. — «И девочка это я. Кто же меня снимал?»
Вот Вилька идёт в первый класс. Банты больше, чем её голова. «И синий ранец мой, точно мой!»
Вот 13 лет, первое свидание с Вовчиком из девятого «Б», первый поцелуй. Вилька ещё раз подумала, кто мог это снимать, и вдруг стало очевидно, Кто...
Потихоньку бежала по экрану короткая Вилькина жизнь. Её увлечения, лектор из института, ссора с лучшей подругой. Розы на асфальте — Сашка придумал когда-то. Исписанные мелким почерком странички из тетрадки. Незаконченный, да и не начатый роман.
Новый 2004 год. Дед Мороз под ёлкой. Подарки на Рождество. Шампанское из пластиковых стаканчиков на работе. Вилька загадывает желание влюбиться в того, кто сделает жизнь осмысленной, и написать роман, который перевернёт души читателей. «Как смешно и глупо. Как наивно».
Старичок-Боровичок подошёл сзади. Положил на плечо мягкую ладошку.
— Не расстраивайся.
— Короткая и глупая у меня была жизнь. Не увидела чего-то главного, не успела разглядеть. Можно мне заглянуть туда опять? Попрощаться?
Старичок задумался.
— Вообще-то мы такого не делаем, но я дам тебе пять минут. Только пять минут.
— Спасибо.
Сильный удар в грудь вдруг заставил открыть глаза. Болела правая рука и где-то внизу. Над головой стоял человек в белом халате. Молодой и очень встревоженный. Он что-то громко говорил, кого-то звал. «Поздно, поздно, успокойтесь», — сказал чужой голос. — «Мы её потеряли».
Вилька посмотрела на молодого врача и... бац! — кусочки паззла сложились в единое целое. Тот недостающий кусочек, который она искала много лет в чьих-то объятиях, рваных рисунках чужих дорог и жизней, вдруг упал ей в ладонь. Стало светло и тепло. Кусочек был оранжево-золотистым, как солнце.
Человек что-то говорил, а она смотрела на него, не разбирая слов и звуков, впитывала то непостижимое ощущение глупого неконтролируемого счастья просто от того, что он смотрел на неё ставшими вдруг в минуту родными глазами.
Вторая половина
18 декабря у Ивана Ивановича умерла жена. За месяц болезни она ослабла и тихо лежала, укрывшись одеялом. Старшая дочка Нина часто забегала, готовила обед и оставляла необходимые лекарства, и Иван Иванович верил, что в этих импортных лекарствах — сила, которая вылечит Танюшу, потому что по-другому быть не может. Но хмурым утром Танюша не проснулась. Громко заголосила Нина, обнимая бесчувственное тело, а сын Вася только сжимал и разжимал кулаки, и лицо его было по-детски обиженным и удивленным.
Только Иван Иванович не плакал. Он не мог понять и не верил, глядя на заострившееся и потемневшее лицо жены, что ее больше нет, не верил, потому что за всю свою долгую семейную жизнь он ни разу не оставался без нее, она всегда была рядом: тихо засыпала у него под боком, готовила завтраки, весело хохотала и ухаживала за ним, когда он болел.
Вокруг суетились какие-то люди, по-деловому распоряжалась Нина, а незнакомые пожилые женщины трогали его за плечо, утешая. Иван Иванович выходил курить на лестничную площадку, незряче смотрел на проходящих людей и ничего не ощущал внутри. На кладбище хозяйственно осмотрел памятник маленького Ванюши, их первого сына, навсегда оставшегося пятилетним, который погиб давным-давно, еще до войны, положил букет, который кто-то дал в руки, а потом отстраненно наблюдал за церемонией. Дома долго ели и пили люди, Нина утирала уголком косынки глаза, а соседи говорили о Танюше, какой хорошей женщиной она была. «Была, — вдруг пронеслось в голове у Ивана Ивановича. — Как это была? Это как же, Танюша, как это была, это что же они говорят?» Иван Иванович встал из-за стола, зашел в спальню, надеясь увидеть укрытую одеялом мирно спящую Танюшу. Но в комнате было пусто. В комнате не было привычного беспорядка, на тумбочке у кровати не стояли коробочки и баночки от обещающих чудодейственный эффект лекарств, и подушка не была примята, как если бы Таня только что вышла.
И Иван Иванович обнял подушку руками, вдохнул ставший привычным за дни болезни запах и впервые за все это время заплакал.
А в воздухе пахло весной, и Таня, юная и прекрасная, с мальчишеской стрижкой, играла в классики, прыгая на одной ножке, а Ваня смотрел на нее и мечтал, вот бы смотреть на нее вот так вечно. И судьба улыбнулась ему, ведь после того, как ему разбили губу портфелем мальчишки с соседней улицы, Таня навсегда стала его. Они ходили вместе домой из школы, впервые поцеловались после выпускного вечера в подъезде и решили быть вместе всю жизнь. А потом была веселая свадьба, занятия в училище и Ванюша, у которого были ясные Танины голубые глаза. И жизнь улыбалась им также весело, как Ванюша, пока не наступил страшный день. И Ванюши больше не было. А потом началась война. И было огромное желание вернуться домой, и пытка от разлуки с любимой женщиной, и горящие вокруг дома, и страх умереть, не взглянув в родные глаза. Но домой он вернулся живой. Наладилась жизнь, Ванюшин смех заменили голоса других детей, и Таня всегда была рядом. Заботилась о нем, давала мудрые советы, обнимала за плечи и тихо засыпала рядом. И уже пожилыми людьми они гуляли в парке, шуршали листьями и улыбались друг другу. Выросли дети, и уже переженились внуки, все было тихо и спокойно. А теперь ее нет. Нет и больше никогда не будет. И некому жаловаться, потому что никому нет до него дела, только ей он нужен был, только ей, только она могла посмотреть так нежно и искренне, что все проблемы и донимающие болячки казались пустяками, только она могла накрыть его руку своей сухой ладошкой, только она уговаривала не переживать, только она могла накапать капли, так как надо, только она была нужна, только она и никто больше.
А когда выпал первый снег, Нина надела купленный к похоронам матери черный платок, опять по-деловому отдавала приказания, опять с хмурыми лицами сидели внуки, а сын Вася только сжимал и разжимал кулаки. И только Иван Иванович улыбался, а на лицо ему падали снежинки, потому что он видел, что идет туда, где должен был быть — с ней, не разлучаясь ни на секунду. И он был счастлив.
Tombe la neige
«Tu ne viendras pas ce soir»,
Me crie mon desespoi
Mais tombe la neige.
Impassible manege
Падал снег. «Tombe la neige» — пел кто-то красивым голосом по радио, словно угадывая погоду за окном и его мысли. Не хотелось делать никаких движений, только смотреть на игру природы, на темное ночное небо и вспоминать поворот ее головы, дерзкую улыбку и смех. Будто кассету ставил и просматривал каждый раз заново, замирая и холодея от некоторых моментов. Где-то в воздухе витал ее запах, легкий и нежный, он все гадал: это композиция талантливых парфюмеров или ее личный, только ей принадлежащий запах. Запах юности, загорелых ног и ромашек в волосах. Летний запах куда-то ускользнувшего детства и первых поцелуев под дождем.
Было в ней что-то необъяснимое и непонятное ему. Посмотрев на нее один раз, непреодолимо хотелось посмотреть еще и потом еще. И именно поэтому среди множества красивых женщин на той скучной вечеринке по поводу 50-летия их организации он заметил только ее. Пригласил на танец, вдохнул запах ее волос и вдруг сказал ей вслух: «Я никогда не смогу забыть, как вы пахнете». Он думал, что она рассмеется или рассердится, но она серьезно на него посмотрела, и он понял, что она его знает. Знает таким, какой он есть.
Он так и не посмел ее поцеловать в тот вечер, хотя с женщинами всегда был напорист и смел, что покоряло их. Почему-то только неуверенно пожал ей руку и попрощался.
А уже утром проснулся и понял, что забыл спросить, как ее зовут.
Саша, ты меня слушаешь вообще? вдруг прервала мысли Марина. Я же тебе битый час твержу о празднике, а ты уставился в окно, будто в первый раз увидел.
— Да, я слушаю. Просто задумался.
— Двадцать пятого числа праздник у Машки. Большая вечеринка для детей и родителей. Ты же пойдешь?
— Да, конечно, я обязательно пойду. Ты только мне напомни еще раз.
Машка. Мария Александровна. Любимая дочка. Она была такой смешной, когда родилась. Тогда тоже была зима. Он стоял под окнами роддома, счастливый и довольный и кричал: «Девочки, я вас люблю». Как давно это было. Кажется, целую жизнь тому назад.
Снег за окном все не прекращался. Если смотреть в небо, то кажется, будто летишь. Красиво.
Он думал, что ей не больше семнадцати лет и очень удивился, когда увидел ее в офисе организации, с которой они сотрудничали. Она узнала его и улыбнулась, здороваясь. Он вздрогнул, как мальчишка, пожав ее маленькую ладошку. «Познакомься, это Ева», — представили ее. «Ева... Ева», — запело в груди. Красивое имя. Только ее имя. Нежное и тонкое имя. Ева.
Потом, когда она лежала рядом, вытянув свои красивые тонкие ноги, и курила длинную сигарету с ментолом, он все еще счастливо повторял: «Е-ва, Е-ва».
Каждая их встреча была непохожей на другую. Иногда она щебетала, как птичка, смеялась, обнимала его и тихо засыпала рядом. Он никак не мог уснуть, смотрел на нее спящую и вдыхал ее аромат. Бывало, что она куталась в длинную вязаную шаль, молчала и серьезно смотрела на него грустными глазами. Тогда ему хотелось уничтожить эту грусть навсегда, изгнать ее из этой уютной необычной комнаты, защитить ее от всего, что в ее жизни было и еще когда-нибудь будет.
Они никогда не разговаривали о будущем. Она никогда ничего не спрашивала, а сам он не рассказывал. Марина ни о чем не догадывалась, она была поглощена своими заботами, не обращая внимания на его счастливый вид и поздние возвращения с работы. Он и раньше часто засиживался за проектами и ездил в командировки.
В Евиной небольшой квартире он забывал обо всем. О Марине, которая планирует семейный отпуск в Турции или Греции, о Машке, которая готовится к своему первому в жизни большому празднику, о работе и делах. Он забывал, какое на улице время года, число и день недели. Потому что в квартире у Евы было вечное лето. Ее тело было безупречно загорелым и гладким, волосы пахли травами и солнцем. Она любила французскую музыку и восточные танцы. Носила странные длинные платья, браслеты с колокольчиками на тонких запястьях и щиколотках. И он мечтал когда-нибудь летом увезти ее в свою родную деревню, где прошло детство и до сих пор живет мама, спать на сеновале, пить молоко и любить ее долгими ночами. Он был уверен, что она понравится маме. У Марины отношения с мамой не сложились с самого начала, даже Машка редко ездила в деревню. А иногда ему так хотелось скинуть пиджак и поехать на велосипеде к реке, где когда-то рыбачил с мальчишками.
— Папуля, как я выгляжу? — крутилась перед ним какая-то новая Машка. Мария Александровна. Любимая дочь. Длинное платье, красивая прическа. Взрослая совсем. Надеюсь, что когда-нибудь она меня поймет.
— Отлично, ты такая красивая, сегодня все мальчики будут твоими, — пошутил он.
Праздник, на котором предполагалось веселиться детям, был уж очень большой и помпезный. Когда он заканчивал школу, они праздновали в спортзале, пили лимонад и шампанское и считали себя самыми счастливыми. Здесь же не отличишь учеников от родителей. Вот они — современные привилегированные школы.
Хотелось выпить. Она сидела возле бара, он сразу узнал ее красивую спину и своеобразный наклон головы. Вспыхнула от неожиданности, улыбнулась: «А я тут у племянницы в гостях, как здорово, что ты здесь, я так хотела с тобой поговорить».
— Да вот, занят был, но завтра уже буду свободен.
Машка подошла откуда-то сзади, прижалась доверчиво, незнакомку рассматривала с непосредственным удивлением.
— Это... твоя дочь? — последние слова Ева произнесла почему-то тихо и хрипло.
— Да, познакомься. Маша, это Ева, моя... знакомая.
— Очень приятно, — заулыбалась Машка. — А вот и мама идет.
Марина посмотрела на Еву с любопытством и едва уловимым недовольством.
— Ну, мне пора, — улыбка Евы показалась какой-то жалкой, и ему захотелось обнять ее вот тут при всех, но он сдержал порыв и только кивнул в ответ.
Марина всегда чувствовала, с какой стороны ждать неприятностей, была очень ласковой и внимательной в тот вечер, а ночью жарко целовала, как в первые годы их семейной жизни. И уже потом, перед тем, как погрузиться в сон, спросила: «Саш, ты же не оставишь нас с Машкой никогда, да? Поклянись, что не оставишь».
— Не оставлю, конечно, не оставлю.
И еще долго не мог уснуть. Вспоминал, как Маша сделала первый шаг, как упала с качелей и разбила нос, а потом храбрилась на приеме у врача и почти не плакала. Вспомнил первую Машкину двойку. Ее любимого мишку, которого привез ей в подарок из Москвы. Ее куклу с голубыми глазами. Ее первое выступление на школьном празднике. И решение пришло само собой. Выбор был сделан.
Еве он больше не звонил. Ее очень не хватало. Иногда просыпался ночью, смотрел на спящую жену и скучал по звону колокольчиков, нежному запаху загорелого тела и мелодичным французским песням. А после отдыха на море еще больше захотелось окунуться в атмосферу чудной Евиной квартиры. Но так и не позвонил. Осталось только легкое воспоминание, как от красивой песни, как от несбывшейся юношеской мечты с запахом спелых ягод.
Близился Новый год. И очередной Машин день рождения. Он купил ей большого плюшевого медведя, точную копию ее Матвея. Пусть этот подарок детский, не для студентки вуза, но она для него всегда останется ребенком, маленькой Машкой, Марией Александровной.
Еву он узнал сразу. Сначала ему показалось, что она не изменилась, такая же юная и солнечная. Только теперь не короткая стрижка, а волосы в длинный хвост. И в глазах какая-то незнакомая взрослость и печаль.
— Здравствуй, Ева.
Е-ва, как приятно произносить это имя вновь. Как приятно видеть ее рядом. Рядом с ней кареглазый малыш.
— Ты вышла замуж, Ева?
— Д-да. Вышла.
— Ты счастлива?
— Да, конечно, ведь у меня есть сын, моя гордость.
— Он очень похож на тебя.
— Нет, он похож на отца, просто я его отражение. Ну, мне пора, прощай, Саша.
— Прощай.
Она ушла, оставив за собой шлейф из запаха лета и красивых слов французской песни. И смотря ей вслед, он вдруг подумал, что забыл спросить, как зовут ее очаровательного сына.


Синие глаза
Ей всегда хотелось чего-то яркого. Всю жизнь, сколько она себя помнила. Любила закрываться в темной комнате и мечтать. О новом платье, новой кукле, длинных волосах, как у соседской девчушки. О приехавшем отце, забывая ненавистного отчима, который часто наказывал, иногда бил. Когда мечтать мешали, заходили в комнату, она злилась, убегала, никого не хотела видеть, но, успокоившись, принималась опять мечтать. Хотелось прийти в школу в новом платье. Вместо стриженых волос — косы. Вместо потертого ранца — новый портфель. Чтобы одноклассницы заохали, перестали смеяться, зауважали, разрешили играть с ними. Чтобы мальчишки не били по голове, не дразнились. Чтобы мама смотрела, как на младшую Наташку, с любовью, нежно, а не с легкой брезгливостью: «Да не обдирай ты болячки под носом, руки оторву».
Мучительная школа, наконец, закончилась. Одноклассники часто не узнавали на улице, да ей и не хотелось, напоминали они серые тоскливые будни, мусорку под школьным окном, окрик учительницы, когда прерывала, зараза, мечты.
Тряпка, ведро, вода. Ей нравилась эта работа. Никто не окрикивал, не мешал. Уберешь подъезды и домой, чем плохо? Утром, топая в старых сапогах по мерзлым улицам, как всегда, мечтала. По пути никто, кроме бродячих собак, не встречался, солнечные блики фантазий согревали тело под широким, местами потертым пальто, жизнь казалась такой простой и понятной.
— Эй, привет, не узнаешь что ли? — кто-то тянул за рукав. Не поворачиваясь, оттолкнула, перепутали, наверное, кто ее здесь знает. Но тянули настойчиво.
Бросила взгляд на коричневые модные ботинки, наверняка модные, мать Наташке недавно такие купила. Вгляделась в большеглазое смеющееся лицо.
— Юля?
— Ну да, что ли рехнулась вообще за своими тряпками и ведрами? А я думаю, ты не ты, дай, думаю, позову. Ну пошли зайдем, я тут квартиру снимаю.
— Нет, мне еще домыть надо. Скоро люди ходить начнут.
— Ой, блин, ну домоешь, заходи, я в 39 квартире.
Юлька была единственная, кто с ней играл в детстве, она даже называла ее подругой, та, взрослея, отдавала ей свои платья и зазывала в гости, потом переехала куда-то. А сейчас вон какая стала. Красивая.
— Все еще мечтаешь, как раньше? — закуривая, усмехнулась Юлька. — Да, далеко ты пошла со своими мечтами, подъезды моешь. Ничего, я тебя пристрою к нормальной жизни. Бросай эту грязную работу, приходи завтра, найдем что-нибудь.
Стоять под душем в ванной у Юльки было жуть, как приятно, горячая вода расслабляла тело, от пахнущего чем-то знакомым шампуня волосы стали мягкие, послушные. Посмотрела на себя в зеркало, ахнула: чего только одежда не сделает с человеком. Не красавица, конечно, но хороша. Смотреть приятно.
Гости к Юльке ходили разные. Смеялись, шутили, пили на кухне. Звали и ее, сначала осторожничала, потом привыкла к шумным компаниям. В голове шумело от выпитого, усатый жадно обнимал, прижимал к себе. Вышли в другую комнату, завалил на диван, горячо дышал в лицо, трясущимися руками расстегивал брюки. Когда вошел, было больно, дернулась, застонала, потом ничего, отпустило. Вставая, улыбнулся:
— Что ни с кем не была еще? Ну, ты даешь…
Мужчины потом бывали разные — худые, толстые, нормальные, некоторые всю ночь спать не давали, другие быстро уходили. Всех и не упомнишь. Все крутилось, как в карусели. Наташка часто забегала, лебезила, в глаза заглядывала, кидала ей деньги, пусть отвяжутся. Мечтать уже времени не было, да и не хотелось. Мечты не возвращались.
На всех мужиков смотрела свысока, им одного только и надо — повозиться, с криком спустить, потом довольно растянуться. Имен не запоминала, при второй встрече не узнавала. А его запомнила. Худой, светловолосый, совсем мальчик, ходил к Юльке. Та смеялась, выгоняла, а она зазвала к себе разок. Обнимала, заглядывала в синие глаза, голова кружилась, а ведь не пила вовсе. вдруг зашумело, задрожало тело, зазвенело, как натянутая струнка, взорвалась ярко, рассыпалась миллионами осколков. Не поняла сначала, что с ней. Затуманенные глаза не хотели проясняться, шевелиться не хотелось, а потом опять затянуло внизу живота, опять захотелось. Такого еще не было, сколько мужиков перевидала, под сколькими лежала, трепыхалась, как рыба, а такое в первый раз.
Мальчик ходил часто, денег не платил, не брала. Почему не знала, просто хотелось гладить светлые волосы, смотреть в синие глаза, «Пропадешь, дура, нельзя нам влюбляться», — охала Юлька, но она все равно ждала каждый вечер, чтобы увести к себе, зацеловать, затрогать каждую родинку на мальчишеском теле.
Однажды выходя из подъезда, не глядя на лица, слабо улыбнулась парочке, он так трогательно держал ее за пальчики, у нее в руках смешной букет, юная, красивая девочка и... такой знакомый синеглазый мальчик.
Дома курила, кусала губы, не плакала, откуда слезы, не осталось их. Он пришел, виновато потянул в комнату, а потом она, поверившая, заглядывала в ледяные синие глаза: «Любишь меня?»
— Люблю? Нет, тебя нельзя любить. Ты же шлюха. Любить надо таких, как она... светлых, чистых. А у тебя мужиков было больше, чем я встречал. На ней я женюсь. А для постели женщину найти не проблема.
Когда он ушел, заплакала. Вспомнила почему-то, как на Новый год побил отчим... как однажды просто так наотмашь ударил заезжий кавказец, отпуская трехэтажную брань... вспомнила, как стояла с тряпкой на лестнице, и ее сердито толкнул спешащий куда-то мужчина... вспомнила, как ругала мать за невыученные уроки, и слезы капали на стол, оставляя разводы, такие же серые, как ее теперешняя жизнь.
Смотря уныло на шумящий за окном дождь, на серые тучи, серую улицу и серые плащи прохожих, она поняла, что единственной радостью, единственным утешением в ее жизни были синие глаза. Но они смотрели не на нее. И впереди все серо. Как здание школы и старое пальто. Как ступеньки в подъездах и безликие мужчины. Как шелестящие купюры и рассыпанный пепел.
Мечты больше не вернутся, поняла она, распахнула окно и шагнула вниз.
Кто-то закричал. Сосед сплюнул: «Напилась, видно, и прыгнула. Одной шлюхой меньше».