Вы здесь

Река, напои меня

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_kolevatov.zip (21.05 КБ)

По Карнеги

Как черт привязался к Фоме Обноскину вопрос: почему в Америке люди так прекрасно живут? Глаза с утра продрать не успеет — вот он, чем ни забьет голову — вопрос тут как тут. Пролезет как-то, гад, и втиснется. Хоть ложись и помирай. Не умру, пока ответ не отыщу, решил Фома. Только решил, а ответ уже готов — лежит на книжной полке, голыми руками бери. По Карнеги жить надо!

Фома читает, а Карнеги по полушариям клининговой компанией ходит, порядок наводит. Смахнет тряпкой пыль с извилины и советик туда — тык; шваброй по другой пройдется и идейку — бац. Засияли мозги Фомы самоваром в масленицу. А у самовара Фома и Карнеги, чаи сладкие гоняют и счастье светозарное, близкое — руку протяни — разглядывают. Чай допили и сразу за дело — зарплату у начальства просить, достойную ума опрятного.

Приходят. Фома за ручку двери хвать, Карнеги сразу: «Улыбайтесь!» Фома улыбку нацепил, какая налезла, и в кабинет.

Здравствуйте, Михал Иваныч! — И улыбается изо всех сил.

Обноскин, ты что, в лотерею выиграл?

Нет, я это... как бы наоборот.

Что наоборот? Проиграл, что ли? А чего скалишься?

Карнеги шепчет: «Начните с похвалы».

Я насчет того, что начальников таких — поискать!

В каком смысле?

Да хоть ум ваш взять...

Так... Ну взял, и что?

Восторг один!

Да иди ты.

Или, к примеру, внешность.

Тоже восторг, я понимаю?

Не то слово.

Так...

Фома Карнеги в мозгах в бок тычет, тот ему сразу: «Запомните, что звук имени собеседника для него является самым приятным и самым важным звуком».

Эх, Михал Иваныч, Михал Иваныч...

Что «эх, Михал Иваныч»?

Я вот по какому вопросу, Михал Иваныч...

Ну?..

Михал Иваныч, я хотел... не знаю, как сказать, Михал Иваныч...

Обноскин, если еще раз скажешь «Михал Иваныч», я тебя пришибу.

Фома мыслью по голове шарит, Карнеги ищет. Тот тут как тут: «Проявляйте истинный интерес к людям». Фома сразу:

Как здоровье?

Да знаешь, пока ты не пришел, неплохо себя чувствовал. Тебе какое дело вообще?

В семье как?

Жена вчера пеньюар купила. Или тебя поконкретнее что интересует?

Проблем нет?

В интимном смысле или вообще?

В любом.

Да ты не стесняйся, Обноскин, спрашивай. Я для чего здесь сижу-то?

На работе тоже все хорошо?

Как бы тебе сказать... Тут словами и не выразишь. Мне завтра в министерство. Поедешь со мной? Сам глянешь. В натуре, так сказать.

Карнеги по извилинам катится: «Уклоняйся от спора. Сначала соглашайся».

В министерство, говорите. Во сколько?

Вот, это разговор. В четырнадцать часов. Сможешь? Или перенести?

Карнеги давит: «Начинайте с таких вопросов, на которые ваш собеседник ответит “да”».

У вас ведь «мерседес»?

Да. Но если тебя что-то не устраивает, лимузин можно заказать.

Лимузин?

Да.

Можно?

Конечно.

Карнеги наваливается: «Уважайте идеи и предпочтения вашего собеседника». Фома тут же:

Хорошая идея — с лимузином.

Что ты! Сам не нарадуюсь.

Карнеги шепчет: «Будьте великолепным слушателем». Фома замолчал.

Тебе чего надо-то, Обноскин?

Фома молчит.

Ты язык проглотил?

Я вас слушаю.

Меня слушаешь?!

Поговорите еще. Наслушаться не могу.

А давай, Обноскин, я тебе стихи почитаю. О любви, пойдет?

Карнеги в кураж входит: «Бросьте вызов. Все любят играть в азартные игры и держать пари».

Может, лучше в картишки, Михал Иваныч?

А хрена ли. Давай. На деньги?

Фома стукнул себя ладошкой по лбу.

О, точно. Я чё пришел-то. Мне зарплату... это...

Поднять, что ли?

Ну да.

Не вопрос, Обноскин. Поднимем — не достанешь.

Я пойду?

Тебе решать.

Пойду.

Ну будь здоров.

Фома за дверь, а Михаил Иванович, как только в себя пришел, за телефон:

Отец Александр, здравствуйте. Растет храм? ...И слава Богу. ...Рабочих не хватает? Вот, и я по тому же вопросу. Завтра новенького пришлю. Мужичок работящий. Вот только бесы в нем. Вы уж погоняйте их.

Антисемит

Сосед Василия Дубова, Семен Кручинин, собрался в город в больницу — зубы лечить. Автобус в деревню приходит раз в день, потому деревенские, у кого дела в городе, вынуждены останавливаться где-то на ночь, а уже на следующий день возвращаться домой. У Семена в городе никого не было, вот он и обратился по-соседски, чтобы у Володьки, сына Василия, переночевать.

В город Володька решил перебраться сразу после армии. Родители не возражали. Мать говорила: «Коли есть возможность в городе зацепиться, сынок, устраивайся. Парень ты смышленый, а здесь только хвосты быкам крутить да водку пить». В университет он не поступил и пошел работать в полицию кинологом. Собак Вовка любил, начальство уважал, к водке ничего подобного не испытывал, потому на поприще своем преуспел.

Василий догадывался, что сноха не очень приветствует всех этих деревенских гостей, но соседу как откажешь? К тому же Дубов знал, что Семен мужик совестливый, с пустыми руками не заявится, по крайней мере сала копченого и варенья привезет. Василий сыну с семьей помогал: свинью одну специально для них держал, картошка само собой, — так что в продуктах они не нуждались, но тут дело в приличии.

Володька, парень добросердечный — в мать, каждому земляку был рад. Умел и к жене подход найти. Потому Семену, как и всем деревенским гостям, были предложены постель и стол.

 

На следующий день Семен вернулся. Василий видел, как автобус скатился с пригорка в деревню, и нарочно крутился во дворе по хозяйству. Минут через пятнадцать подошел Семен, с коробкой в руках.

Здорово, сосед. — Семен поставил коробку на землю и облокотился на калитку.

Здорово.

Василий прислонил метлу к поленнице и, неспешно подходя, поинтересовался:

Как зубы, вылечил?

Вылечил, будь они неладны.

Василий с пониманием покачал головой и закурил. Семен тоже закурил и, поняв, что вопроса не дождаться, начал сам:

Спасибо тебе, сосед. Вовка хорошо встретил.

Да что там.

Ну я им вареньица, сальца увез, все как полагается. Сноха твоя вроде довольна осталась.

Да не надо было. — Василий затянулся папиросой.

Как это — не надо? Люди ко мне лицом, а я к ним голым задом, что ли?

Ну как знаешь.

В ящике зашуршало.

Кто там у тебя? — поинтересовался Василий.

Да это не у меня. Это у тебя. Вовка щенка передал. — Семен поднял ящик и вручил его Василию. — Я рассказал, что Черный-то ваш издох, вот Володька к автобусу аккурат и притащил. На, говорит, дядя Семен, бате передай.

Вот за это спасибо, сосед. Молодец сынок, без собаки никуда.

Василий открыл коробку и достал зажмурившегося на свету черно-коричневого со светлым брюшком щенка. Поднял его перед собой на вытянутых руках.

Овчарка, кобель, — разглядывая пах, гордо заключил Василий.

А то. Володька сказал, что породистый.

Эка.

Вот тебе и эка. Главное вот что, пока не забыл: Володька сказал, чтоб ты имя ему дал по всем правилам их собачьим, значит. И чтоб сообщил ему, как щенка-то назвал. А он там какие-то бумаги на него заполнит, в бухгалтерии их собачьей.

По каким правилам-то? Говори толком, — поглаживая щенка, спросил Василий.

Вот ты и слушай, правила такие. Называть, значит, надо по первым буквам имен родителей его, щенка то есть.

Ну.

Вот. Половина букв от одного имени, а вторая половина от другого.

Ну, — начал злиться Василий. — Я это понял. Как родителей звали, скажешь или нет?

А это подожди, сейчас. — Семен полез во внутренний карман пиджака. — Володька мне записал. Чтоб я не забыл, значит. Вот, нашел. Рейн и Ева их звали. Зовут то есть.

Ну.

Что — ну? Суку, значит, Ева зовут, а кобеля Рейн.

Ну.

Да что ты заладил, ну да ну. Вот и составляй имя.

Как составлять-то?

Это уж как тебе заблагорассудится. Можно, например, взять Ре от кобеля, а Ев от суки, получится Ре-ев. Понял?

Так это фамилия какая-то получается, а не имя.

Ну не знаю, думай сам. А мне пора. — Семен затоптал окурок и направился домой.

Василий поднял щенка над головой и еще раз, словно проверяя себя, не ошибся ли в половых признаках, рассмотрел пах. «Кобель», — удовлетворенно заключил он и пошел в дом, бурча на ходу:

Черт-те чё придумают. Ломай теперь голову.

На веранде Дубов поставил щенка на табурет. Тот, испугавшись то ли высоты, то ли неизвестной обстановки, задрожал всем телом, присел на задних лапах и жалобно смотрел на Василия.

Эх ты, охрана, — до́бро усмехнулся Василий, наливая молоко в миску.

Он опустил щенка на пол перед миской и ткнул мордой в молоко.

Пей, порода.

Щенок, с трудом удерживаясь на разъезжающихся по крашеному полу лапах, припал к миске и стал жадно лакать.

Хоть Реев, хоть Рейнев, все одно фамилия получается, — рассуждал вслух Василий. — Рева — несолидно для овчарки, так дворняжку можно назвать. Реева — вообще женская фамилия.

Как ни ломал голову Василий, нормальное имя у него выходило только одно: Еврей.

Щенок напился молока, потянулся довольно и, не отходя от миски, тут же напрудил лужу.

Значит, так тому и быть, — заключил Василий, — будешь Еврей.

 

Породистый Еврей дрессировке поддавался плохо.

Ну вот что с тобой делать? — нарочно перед женой ругался Василий на щенка, когда тот в очередной раз нагадил посреди кухни. — Тебя, как человека, в дом пустили, а ты что вытворяешь? Где живем, там и гадим, так, что ли, получается? Думаешь, если порода, так и управы на тебя нет? Найдем управу, будь спокоен. На улицу вон выселим, в будку Черного, быстро поймешь культуру.

Вера Федосеевна, жена Дубова, хоть и была женщина хозяйственная и чистоплотная, на щенка за его безобразия не злилась. Молча подтирала за Евреем, принимая это как должное. А так как была еще и сердобольная, то и заступалась за нового полноправного жильца:

Скажешь тоже, на улицу. Мороза́ скоро начнутся, а он малой еще. Да и при породе такой где же он сдюжит на улице? Ты бы лучше попросил у Вовки книжки какие, что ли. Если порода, то и подход нужен, получается, другой. По науке надо.

Да я просил уже. Вовка одно твердит: кнут и пряник, батя, больше ничего не надо.

Пряников, что ли, купить? — озадачилась Вера Федосеевна.

Да не обязательно пряников, — злился Дубов. — Это философия такая, сначала оходить как следует, потом уж и приластить, коль поймет.

Чем приластить-то?

Да господи, хоть чем. Хоть пряником, хоть конфетой.

Вот я и говорю, пряников купить надо.

Дома ничего нет, что ль? — Дубов начал злиться по-настоящему.

Ой, подожди, кажется, есть. Конфеты к празднику брала.

Еврей все это время спокойно лежал рядом на половице и, положив голову на вытянутые лапы, наблюдал за хозяевами, переводя взгляд с одного на другого. Вера Федосеевна достала из шкафа кулек.

Вот, есть. Давать, что ли?

Да подожди ты. Куда давать-то? Я же говорю, сначала оходить надо как следует. — Дубов грозно глянул на щенка.

Еврей, будто поняв последние слова хозяина, подтянул лапы и, наклонив набок голову, жалобно глядел на Веру Федосеевну.

Как это — оходить? — Только теперь до нее дошла вся философия «научного» метода. — За что?

За что, за что. За то, что гадит, где не положено.

Как он поймет-то, за что ты его оходишь сейчас?

Да не сейчас, дурья твоя голова. Когда наделает, тогда и охожу. Потом посадим в ящичек, в туалет его, значит, чтоб понял, куда ходить надо. Конфеты там уже дадим. Он и поймет тогда, что если будет гадить, где положено, то сладко жить будет. Поняла?

Ждать, что ли, будем?

А что делать? Будем ждать, пока не сходит.

Еврею, как назло, не шлось. Не дождавшись продолжения спора хозяев, он лениво поднялся, потянулся от души, прогнув спину, и неспешно направился к Жмуру, коту Дубовых, беззаботно лежавшему у печи. Еврей ткнул кота мордой в бок, как это было заведено у них, предлагая поиграть. Жмур на секунду открыл один глаз и недовольно пошевелил хвостом, давая понять, что именно сейчас не имеет никакого настроения к играм. Уже выучив характер и нравы друга, Еврей не решился повторить попытку и, постояв немного в раздумьях, вернулся и лег на прежнее место.

Покормить, может? — после часа ожидания предложила Вера Федосеевна.

Покорми, если будет.

Что ж не будет? Сколько ждем. Сама уже проголодалась.

Вера Федосеевна накрошила в миску хлеба и залила молоком. Еврей, не ожидая приглашения, резко вскочил, весело виляя хвостом подбежал к миске и стал лакать, не предвидя всех последствий своего праздника. Справившись с тюрей, Еврей ласково посмотрел на хозяев и простодушно удовлетворил их чаяния.

Ну, держись, еврейская морда, — произнес Дубов, поднимаясь с веником в руке.

Тут сердце Веры Федосеевны так и зашлось. Она встала между мужем и щенком и не менее грозно произнесла:

Только тронь.

Дубов от такого неожиданного поворота оторопел.

Ты что?

Только тронь, говорю. Антисемит! Самого охожу так, что никакие конфеты не помогут.

Это кто антисемит? Это я антисемит? — Дубов принял бой. — Да как у тебя язык только повернулся? Он, значит, гадит где попало, а я, значит, антисемит.

Только тронь, сказала. Антисемит.

Дубов никак не ожидал, что конфликт примет политический характер, потому не сразу нашелся, что ответить. Развернувшиеся события даже Жмура заставили открыть оба глаза.

В дверь постучали.

Кто там еще? Входи, — крикнул Василий.

Вошел Семен. Сразу почувствовав напряженность атмосферы, застыл у двери.

Вот, Семен, посмотри на него. Еврея бить собрался, — заговорила Вера Федосеевна голосом, ищущим поддержки.

Семен оглядел кухню.

Какого еврея? — спросил он и, чуть склонившись вперед, попытался разглядеть что-то в гостиной через проем двери.

Какого-какого, вот этого. — Вера Федосеевна кивнула на щенка.

Семен обвел всех, начиная с щенка и заканчивая Жмуром, недоуменным взглядом.

Вы чё, собаку Евреем назвали? — спросил он. — Немецкую овчарку?

Так ты ж сказал, — ответил Дубов, напористо глядя на соседа. — А он гадит где попало.

Что сказал? — недоумевал Семен.

Половину имени от кобеля взять, половину от суки, — проговорил Василий. — Вот Еврей и получился.

Мало того, — включилась Вера Федосеевна, — он бить его собрался. Антисемит.

Семен начал понимать, в чем дело. В молодости юморной, он и в летах почудить был не дурак.

Кто-нибудь знает? — понизив голос, осведомился он.

Что знает? — хором спросили Дубовы.

Ну... что у вас тут происходит.

Ты о чем это, Семен? — Вера Федосеевна напором и возмущением приглушила в голосе нотки испуга.

Ты, Семен, этого... того... не нагнетай, — подключился к жене Дубов.

Вовке говорили? — продолжал Семен.

Что говорили? — Василий невольно заговорил тише. — Что щенка Еврей назвали? Конечно, я сразу позвонил.

Я не про то, — нагнетал Семен. — Что вы тут евреев бьете, говорил?

Кто их — тьфу ты, его — бьет-то? Ты, Семен, не накручивай давай, — защищалась Вера Федосеевна.

Семен тяжело вздохнул:

Пройду?

Проходи, конечно. Примерз, что ли, к порогу? — пригласила Вера Федосеевна.

Семен, не разуваясь, сделал пару шагов и присел у печки на табурет.

Закурю?

Кури, — сказала Вера Федосеевна и вопросительно посмотрела на мужа.

Закурив, Семен открыл дверцу печки и молча шерудил золу кочергой.

Понимаешь, Василий, — заговорил он, — если ты на процессе докажешь, что это я надоумил тебя собаку Евреем назвать, то я волей-неволей становлюсь участником заговора...

Какого заговора? Ты чё несешь? — выдавливая улыбку, спросил Дубов.

На каком процессе, Семен? Ты в своем уме? — вторила ему Вера Федосеевна.

Нахмурившись, чтобы не расхохотаться, Семен, словно не слыша их, продолжал:

В избиении Еврея я участия не принимал... Это уже я смогу доказать. Но нас трое, значит, заговор налицо.

Во-первых, его никто не бил, — защищалась Вера Федосеевна. — Во-вторых, кто об этом узнает? Если ты не трепло, конечно.

Об чем не узнают, если не били? Что-то ты путаешься в показаниях, Федосеевна.

А ты меня не путай, я и путаться не буду.

Ладно. — Семен встал. — Пойду. Я — могила. Но и вы не трындите по деревне.

Выйдя на улицу, Семен сразу направился к другим соседям — держать в себе «комедь» было выше его сил.

Черт-те чё наплел, — сказала Вера Федосеевна, как только дверь за соседом закрылась.

А что это сейчас было? — Дубов пристально смотрел на жену.

Сама не поняла.

Еврей, почувствовав, что стал причиной этой новой, незнакомой ему атмосферы в доме, виновато виляя хвостом, подошел к Дубову и стал тереться о левую ногу хозяина — вдоль правой так и висел в опущенной руке веник.

Вот видишь, собака и та понимает, что по добру все должно быть. А ты: «оходить». Тебя, быват, тоже не допросишься что сделать. А если и я так: сначала веником охожу, а как сделаешь — рюмку налью. Понравится тебе?

Пример был удачным. Дубов посмотрел на Еврея, продолжавшего тереться о его ногу, присел и стал с нажимом поглаживать щенка. Спина виновника событий прогибалась под тяжелой рукой хозяина.

Давай конфеты, мать. — Василий улыбнулся.

Вон они, на столе, сами берите, — сказала Вера Федосеевна, забирая у мужа веник.

Василий посмотрел на жену, заметающую на газету долгожданный результат, развернул конфету и протянул Еврею.

Ешь, порода. Настрадался, пока мы тут воевали, — сказал он.

Присел у печи, закурил, какое-то время в задумчивости молчал. Потом как-то тяжело вздохнул и сказал:

Вот тебе и вся наука, мать.

 

Весной Еврея выселили из дома. И стал он жить как Черный, но получше — Василий утеплил будку и удлинил цепь.

Река, напои меня...

На даче я не появлялся с осени. Дом одиноко пережил зиму, перетерпел весеннее таяние и самостоятельно вошел в лето. Обиду его я почувствовал сразу, как только открыл дверь. Теплый вечер, скользнувший было вперед, замер вместе со мной на пороге, наткнувшись на сырую прохладу. Последние майские и первые дни июня хоть и выдались солнечными, по-настоящему прогреться дом еще не успел. Я не стал проходить, поставил сумки у двери, постоял из вежливости и направился заниматься дровами — нужно было протопить.

Работать в день приезда я не планировал. Чувствуя накопившуюся усталость, мечтал только об одном — выспаться. Решив не мудрить с ужином, я наскоро сообразил что-то на перекус, полистал уже в постели книгу и уснул под аккомпанемент такой непривычной и такой долгожданной тишины.

Утро уже смело взялось, когда я, с единственным желанием насладиться свежестью его, вышел из дома и направился к реке. Есть у меня любимое место на берегу, где река наша вертлявая нашла-таки место, чтобы протянуться недолгим плесом. По всем тормозам ударяет душа моя, когда, присев на песок, я вглядываюсь в завораживающую водную гладь.

Через село путь к реке короче, я же ухожу всегда чуть в сторону, делая крюк, и сразу оказываюсь в небольшой березовой рощице. В эти тонкоствольные березки я влюбился сразу, как только познакомился с ними. И не было случая, хоть бы и приехал всего на пару дней, чтобы не заглянул я к этим красавицам поздороваться и полюбоваться их кокетливой статью. Сразу за рощицей кустарника метров десять, и — вот она река.

Его я увидел, как только выбрался из кустов. Лица разглядеть было невозможно — стоял он боком ко мне, с накинутым капюшоном брезентового плаща. Предположение, что это рыбак, я отбросил сразу: рядом с ним не было ни снастей, ни чего-либо еще. Мужчина неподвижно стоял в паре метров от воды. Я хотел было уже как-то обозначиться, но, услышав его бормотание, осекся и невольно прислушался.

Река, напои меня. Река, умой меня. Река, перенеси меня, — монотонно говорил мужчина.

Следовала пауза секунд на пять, и снова:

Река, напои меня. Река, умой меня. Река, перенеси меня.

Прослушав несколько раз, как заевшую пластинку, этот незамысловатый монолог, подойти я не решился. Постояв какое-то время в недоумении, я, тихо ступая и осторожно раздвигая ветки кустов, направился обратно. В растрепанных чувствах и не заметил, как преодолел весь путь до дома.

Ну наконец-то явился, сосед дорогой, — донеслось из соседнего огорода, как только я закрыл за собой калитку.

Здравствуйте, тетя Валя. Да, собрался вот, — ответил я, не без труда разглядев соседку в кустах малины.

Здравствуй, здравствуй, Сереженька. Надолго? Али на выходные тока?

Не решил еще, тетя Валя. Как пойдет.

Пишешь все?

Пытаюсь.

Ну дай бог. Я тут управлюсь с малиной, загляну к тебе? Не занят чем?

Заходите, рад буду, — сказал я и пошел в дом.

По природному нелюдимству своему я мало с кем знался в селе. Знаком был лишь с продавщицей в ближнем магазине, с отцом Федором, настоятелем в небольшой церквушке, с семейством таких же дачников, купивших дом недалеко от моего, и с соседкой тетей Валей. Называть ее так она сама наказала мне при нашем знакомстве. Тетя Валя жила в доме своем с рождения, с родителями сначала, потом с мужем, которого схоронила четыре года назад. Двух дочерей она еще при живом муже снарядила на городские хлеба.

Как только засвистел чайник на газовой плите, в дверь постучали.

А я дым из трубы как увидала вчерась, так и поняла, что приехал, — с порога начала тетя Валя. — Еще протопил бы, сыростью несет.

Протоплю попозже. Проходите, — пригласил я.

О главной цели визита соседки я по опыту знал. Потому не стал ее томить и, приготавливая чай, начал сам:

Как дети, тетя Валя? Всё хорошо?

Ой, и не спрашивай, — вступила она и ни разу не остановилась, пока не рассказала про обеих дочерей, мужей их и, с особым, нескрываемым удовольствием, про двух внуков и внучку.

Из рассказа ее я понял, что у дочерей действительно все хорошо, что внуки «за-ла-тыя», зятья — «путявые», не пьют почти (на этом она всегда делала акцент: муж ее как раз из-за пьянства и ушел раньше времени).

Наконец, с доброй душой посетовав, что дочки редко приезжают, тетя Валя сдала позиции:

Да что я все про свое да про свое, ты-то как?

Я рассказал что-то коротко, ровно столько, чтобы не дай бог не показаться равнодушным к ее искреннему — а это, несомненно, так — интересу.

Ну, почаевничали, пора и честь знать, — сказала тетя Валя, намереваясь уходить.

Посидите еще, — остановил я, нарушая тем обычный сценарий.

Чего? Аль вопрос какой? — снова присев, поинтересовалась она.

Я стал рассказывать про час назад случившуюся странную встречу, но тетя Валя перебила меня, скоро поняв, о ком идет речь:

Так это Степка-дурачок. Не знашь его, чё ли?

Я помотал головой.

Ну да, тебя ж полгода, почитай, не было. В осень он и нарисовался, ты уехал, наверно, как раз. Дом крайний, как к реке идти, знашь? Долго стоял пустой, никто брать не хотел. Вот там он и живет. Мужчина молодой привез его, сын, чё ли. Дом не запускат. Хозяйство в порядке держит: огород да курей. Людей сторонится тока. Сразу и не скажешь, что дурачок. В магазине все назовет, чего ему надо. А с разговором кто, так скукожится весь, бубнит чего-то там, не разберешь. Я-то сама не лезу, люди говорят.

На реке вроде как молился, — сказал я тоном, подталкивающим к комментарию.

Каждый божий день там. Как лед сошел, так и стоит часа по два, говорят, — мне-то чё на реке этой. Ну бубнит одно и то же... Захватил он тебя, чё ли? Ты бы со знакомцем своим, отцом Федором, поговорил. С ним одним Степка и знатся... Все, поди? Побегу я, солнце высоко, а у меня конь не валялся.

Тетя Валя ушла. Я сел за ноутбук, намереваясь поработать над книгой. Однако скоро понял, что это мне не удастся. Сколько ни пытался сосредоточиться на тексте, перед глазами вставал этот странный человек. Я даже поймал себя на мысли, что его образ, какой-то еще слабо различимой нитью, пытается вплестись в сюжет книги. Надо сказать, у меня на тот момент возникла проблема: не выстраивался образ одного из героев — псевдоверующего, натуры неоднозначной и скользкой. Посомневавшись, я решил воспользоваться советом тети Вали. Служба в церкви, по моим прикидкам, уже закончилась.

Отец Федор хлопотал в огороде — присев на корточки, возился с грядкой.

Здравствуйте, — крикнул я, облокотившись на штакетник.

Батюшка поднялся и, прищурившись, посмотрел в мою сторону. В свои семьдесят он выглядел молодцом, но с рождения был близорук, потому без очков не мог разглядеть, кто здоровается с ним.

По голосу Сергей вроде. Не вижу, — подходя, говорил он.

Я, отец Федор.

Рад, рад, Сережа. Заходи во двор, — направляясь открывать калитку, пригласил батюшка.

Когда я вошел, он поинтересовался:

В церковь душа привела или так что?

В церковь... нет, пожалуй. В другой раз.

В дом пойдем? Чаю? — спрашивал батюшка.

Спасибо, недавно с тетей Валей чаевничали, — вежливо отказался я от приглашения.

Ну пойдем в беседку.

Когда мы удобно расположились в тенечке под навесом, отец Федор разлил из глиняного кувшина по граненым стаканам квас.

А это — даже не спорь, матушку не обижай, — подвигая стакан ко мне, сказал батюшка.

Я с удовольствием опустошил стакан.

Ух. Хорош квасок.

Да, матушка мастерица, — отец Федор улыбнулся, — в квасных делах.

Как она? — с неподдельной искренностью поинтересовался я.

Слава Богу. В магазин вот побежала. Ты-то как? Работа идет? Семья как? Здоровы все?

Все хорошо. Спасибо, отец Федор.

Вот и слава Богу. Поговорить о чем-то хотел?

Да. Даже не знаю, как начать... Пошел сегодня утром на реку, прогуляться просто. Встретился мне там человек странный. Стоит у реки, то ли причитает, то ли молится. Тетю Валю спросил, она говорит: дурачок это. Вроде с осени здесь обосновался.

Степан это, да. Не в себе он.

Тетя Валя сказала, что с вами только и общается.

Ну как общается, — отец Федор вздохнул, — слушает больше. Когда на службу придет, когда просто так заглянет. А чего он так тебя заинтересовал?

Сам не знаю. В душу, что ли, запал. Какое-то... понимание выворачивается, а разобрать... не выходит, — как мог ответил я на вопрос батюшки.

Ты слышал, наверно, что он там причитает?

Слышал. Я из кустов — и вот он. Случайно близко оказался. Но он меня не видел. Я ушел скоро. О чем это он? К реке вроде как обращается.

Ой, — отец Федор снова вздохнул, — это мой грех, Сережа.

Я удивленно посмотрел на батюшку. Он продолжил:

Зашел как-то в церковь мужчина. Я уже выходить собирался, чуть ли не в дверях столкнулись. А Степан рядом трется. Мужчину этого я ни до, ни после не видел. Проезжий, может, какой. Мне, говорит, спросить нужно. Вижу, взволнован, и не праздное любопытство в глазах. Слушаю тебя, сын мой, говорю. Мужчина стал про искренность молитвы спрашивать. Обращаюсь, мол, к Богу, а сам понимаю, что не слышит Он меня. Я стал ему про веру говорить. Пояснил, что это не ответ на вопрос: есть или нет Бог, — а гораздо большее. Что вера — это чувство единства с Богом. И, кроме прочего, возьми да расскажи ему притчу, сам сочинил: «Стоит на берегу, у самой воды, человек и молит: “Река, напои меня; река, умой меня; река, перенеси меня”. Река течет своим руслом, молча. Человек снова о том же молит, а река как текла, так и течет. Он уже уходить собрался, а река ему и говорит: “Чудак-человек, ты войди в воду, здесь и напьешься, и умоешься, и перенесу тебя туда, где счастье твое”». Побеседовали еще о чем-то с мужчиной. Вижу — понял он меня. Поблагодарил и ушел довольный. А Степа все это время рядом был и прислушивался. И надо ж так, умок его невеликий по-своему истолковал все. Я от людей узнал, что он каждое утро на берегу стоит и реку молит. В церковь теперь редко заходит. Попытался поговорить с ним — слушать не хочет.

Хорошая притча, отец Федор, — сказал я. — Очень хорошая.

Понравилась? Я рад.

Вот и разрешилась загадка, которая мне душу терзала. Спасибо вам.

Бога благодари, — ответил отец Федор.

Вернувшись домой, я сразу сел работать. Книга пошла с удивительной легкостью. Остановившись уже потемну, я, не раздеваясь, прилег на диван, укрылся пледом и моментально уснул.

Когда проснулся, солнце уже вставало. Я быстро умылся и наспех позавтракал, не отдавая себе отчета в том, почему так тороплюсь. Но потом осознал — меня тянет к реке. Подчиняясь толкающей меня воле и изменяя привычке, пошел не к роще, а напрямую, через поселок.

На берегу я увидел его. Дурачок стоял у самой воды и молил:

Река, напои меня. Река, умой меня. Река, перенеси меня.