Sarah-fan

На двадцатом году счастливой супружеской жизни вдруг выяснилось, что жена у него еврейка. Что вовсе не «вдруг», стало ясно позже, а в тот вечер никто ничего и не выяснял: так, между прочим, сама буднично сообщила за ужином — в промежутке между рассказом о том, как ее выживают с работы и сетованием на чудовищно растущие цены.
Ситуация на работе Андрею была известна и в принципе легко просчитывалась. Уровень инфляции в стране тоже не таил загадок. Но вопрос о гипотетическом еврействе жены поставил его в тупик. Во-первых, почему это сообщается именно сейчас и с какой целью? Во-вторых, что может быть общего у его белобрысой, курносой, русопятой жены с древним и весьма специфическим иудейским племенем? Пожалуй, Андрея меньше бы удивило, если бы евреем оказался он сам: темные волнистые волосы и нос с горбинкой, который ему дважды ломали в дворовых драках, давали куда больше оснований для подобных предположений.
Ну, ладно — сказано и забыто… На следующий день жена снова нашла повод вернуться к теме. И опять — вскользь. Теперь уже стало понятно, что в этом есть умысел: она явно ожидала от него некой реакции. Но какой? Что можно ожидать от советского интеллигента, для которого любое обсуждение национального вопроса априори невозможно, поскольку всегда дурно пахнет. Ну, еврейка и еврейка, — а дальше? Это что, пролог к будущему разговору? Предложение переехать в Израиль, сменить веру и сделать обрезание? Что вообще должно следовать из ее слов?..
Осознание проблемы и злоба росли параллельно. Он тогда еще не понимал, что его осторожно и тактично готовят к крутому повороту в жизни. Он должен созреть, войти в тему и принять решение. Сам принять. Потому что он глава семьи. Потому что он мужчина, наконец!.. Впрочем, так думали они. Он думать в этом направлении не мог, он просто злился.
Никаким антисемитом Андрей, разумеется, не был. Да и не мог быть в принципе, поскольку всю жизнь его окружали одни евреи — и на физфаке МГУ, где он учился, и в лаборатории, которую сам возглавлял. Абсурдность ситуации состояла в том, что жена с тем же успехом могла оказаться японкой, цыганкой, негритянкой, — смятение в голове было бы тем же. Чуть позже — невзначай, шутя, вскользь — прозвучало: тебе придется смириться с мыслью, что и дети твои евреи. Ну, смириться с этим, естественно, невозможно, но трещина в душе росла — он знал, что национальность передается по материнской линии: будь у тебя хоть один процент иудейской крови, никуда ты от своего еврейства не денешься. Забудешь — напомнят. Впрочем, жена уж точно о своей истинной национальности не помнила... Да нет, помнила, конечно. Это она только в метрике Александра. В детстве называли и Шурочкой, и Сашенькой, и Санечкой, но дома, для своих, особенно когда была маленькой, — только Сарочка и никак иначе. Она долго считала, что это и не имя даже, а нечто ласкательное из привычного длинного ряда — малышка, зайчик, лялечка, белочка… Верилось легко, Андрея в детстве тоже как только не называли: для родителей и тетки он был Адик, в школе и во дворе — Дрон, Дрюля или, если хотели задеть, — Дрончило.
Но ведь когда Александра выросла, она не могла не задаться вопросом: почему, скажем, в их семье принято отмечать праздники, о существовании которых другие люди и не догадываются? Почему в субботу в доме никогда не убирали и даже грязную посуду не мыли? Ну да, как бы не вполне всерьез, а словно в игру какую-то играли. В шабат ведь даже спичку зажигать нельзя и нажимать на кнопку лифта, — но если ты живешь на четырнадцатом этаже… В общем, это была хоть и несколько странная, но норма, и Сандра не видела никаких противоречий в том, что люди помнят о своих корнях, хотя все, начиная с бабок и дедок, русские по паспорту. Вот одна из прабабок была стопроцентной еврейкой, это уж точно. До революции ее звали Нехама Ицковна. В начале двадцатых она стала зваться Надеждой Ильиничной, работала в секретариате у товарища Зиновьева и, говорят, была несгибаемой марксисткой. За это ее, видимо, и расстреляли в тридцать седьмом году. И какая же ирония судьбы: эта интернационалистка и пламенная революционерка была абсолютно уверена, что через каких-то десять — пятнадцать лет понятие нации вообще отомрет, однако же именно ее иудейские гены через полвека внесли разлад в столь дружную и крепкую семью.
Если честно, Андрей всегда считал, что с родней жены ему повезло. Это были на редкость приятные, умные, интеллигентные люди. Когда с началом перестройки отечественная наука, особенно та ее часть, что работала на оборону, оказалась, в общем-то, никому не нужна, и Андрей, с его докторской степенью, лауреатством и сотней авторских свидетельств, стал зарабатывать меньше водителя трамвая, — вся родня дружно пришла на помощь. Помимо чисто финансовой и продуктовой подпитки, ему, человеку строго невыездному и не побывавшему даже в Болгарии, пробили персональное приглашение на трехмесячную стажировку в США.
Он не верил до самого конца, ведь это было невозможно в принципе. Военные секреты, к которым он имел доступ, были столь значительными и представляли такой интерес для разведок ведущих ядерных стран, что он бы лично такого «секретоносца» никогда и никуда не выпустил. Но к власти, видимо, пришли люди, которые решали совершенно другие проблемы, им было глубоко наплевать на свою страну и тем более на ее оборону.
Америки Андрей не увидел. Маленький университетский городок, в котором он и провел эти три месяца, представлял собой пестрое космополитичное варево, в котором и коренных-то американцев можно было пересчитать по пальцам. Уровень кафедры, где он стажировался, оказался на удивление слабым — у них в Москве подобные задачи решались лет десять назад. Так что еще не известно, кто у кого стажировался.
Представители западных разведок, как это ни странно, на него не выходили. Андрей уже было подумал, что уровень ЦРУ, как говорится, оставляет желать… Но тут неожиданно последовало предложение постоянного контракта в ведущем и совершенно закрытом институте, работающем на Пентагон. Размер годовой зарплаты просто ошеломил. Его молчание было истолковано весьма своеобразно: вербовщик счел нужным оговориться, что это, разумеется, лишь на первых порах, и что все дальнейшее зависит исключительно от него самого. Андрей знал, как вести себя в подобных ситуациях, поэтому определенного ответа не дал, обещая подумать.
Вернувшись, он сразу же зашел в институтский первый отдел и доложил, как положено. Реакция была довольно странной, если не сказать аморфной. Начальник отдела, которого раньше побаивались абсолютно все, ибо он считал каждого сотрудника потенциальным шпионом, вдруг стал рассуждать об изменившемся времени, о том, что в институте грядут массовые сокращения, и что лично ему не платят зарплату уже третий месяц. А под конец перечислил фамилии тех, кто уже уехал.
Андрея продолжали грызть сомнения, и он, вопреки уговорам родни, решил обратиться за советом в КГБ, или как оно там сейчас называется. Как-то вроде называлось и даже стояло там же, но грозное ведомство сотрясала очередная реорганизация, и Андрей понял, что никого в этом здании подобные проблемы больше не интересуют. А если так, то страна, в которой он прожил сорок лет, которую любил и обороне которой отдал столько времени и сил, — обречена.
Жена, дети, да и родня — все с энтузиазмом встретили известие о крутой перемене в своей жизни; не было никаких сомнений и сожалений. Андрею это показалось странным. Все же это Родина, какой бы неласковой и холодной она сейчас ни казалась. Сам он никогда раньше не думал об эмиграции, и пару лет назад вопрос о возможности работы на вражеский военно-промышленный комплекс показался бы ему просто кощунственным. Но ехать, видимо, придется. С институтом все ясно. Со страной — тоже. Когда полетят обломки, — а они полетят неизбежно, — сыну как раз выйдет время идти в армию. Представить его, никогда в жизни не державшего в руках ничего более тяжелого, чем скрипка, в армии, а тем более на войне, Андрей не мог. И для дочери, — с ее филфаком, тремя языками и снами на английском, — он никаких перспектив не видел.
Словом, все уже в принципе было решено, как вдруг Сандра ни с того ни с сего заявила, что выезжать они будут по еврейской линии, как политические беженцы.
— Какие беженцы? Ты что, мать, свихнулась? — бушевал Андрей. — Кто нас тут преследовал?
— Так сейчас все делают, — возражала жена. — И так намного выгоднее, поскольку в Америке куча всяких еврейских фондов: нам оплатят переезд, дом, машину; первое время мы все будем получать пособие. Чем плохо?
Вот это плебейское «чем плохо» его и добило… Как он ее ни стыдил, она продолжала упорствовать. И в нем появилось то раздражение, которое не оставило его до сих пор.
Родня, почувствовав появление трещины в их отношениях, приезжала ее цементировать. Если вас выпускают, убеждали его, если предлагают хорошую работу, — это замечательно. Но почему бы из этой ситуации не выжать максимум? Ведь Сашенька без работы, Олежке и Наденьке еще надо учиться. Зарплаты, какой бы высокой она ни была, всегда не хватает.
Он пытался спорить. Приводил доводы, но логика, которая ему противостояла, была, как бы это сказать… другой ментальности, что ли. И опять все свелось к еврейскому вопросу, как в анекдотах про Вовочку… Ну, хорошо, люди ищут выгоду, им наплевать на условности, они готовы сжечь любые мосты, в том числе и чужие, но откуда в них такая нравственная нечистоплотность? Готовность стать кем угодно — революционером, правоверным коммунистом, американцем, политическим беженцем, — лишь бы обеспечить себе место под солнцем. Андрей понимал, что он сейчас не совсем справедлив, что он сам себя и распаляет, но остановиться уже не мог… Откуда, например, они знают, что машину и мебель надо продавать сейчас, а гараж, квартиру и дачу — через три-четыре года, когда цены достигнут максимума? Они не экономисты, не торгаши, — откуда им знать? Кто вообще может знать состояние рынка в распадающейся стране через три года? Бред какой-то! Но говорят уверенно, словно им по секрету сообщили. Господи, но — кто?.. Получается, — тот, кто знает, кто управляет процессами и финансовыми потоками.
Андрею приходилось читать так называемую патриотическую литературу, и он мог представить это мифическое мировое правительство, состоящее из одних евреев. Но поверить, что «закулиса» по секрету консультирует его жену и тещу?.. Это уже надо быть полным идиотом. Но тогда опять повисает вопрос: откуда? Сначала все происходящее его страшно бесило, он места себе не находил, но потом внутренне смирился и сдался: не все ли теперь равно. Он знал, что американцем не станет никогда, что хорошо ему там быть не может по определению. Пусть повезет детям, пусть они будут счастливы. Он предчувствовал, что семья, скорее всего, распадется. Она уже и сейчас на ладан дышит. Ну, ничего, как-нибудь перебьемся. В конце концов, можно жить одной работой: это всегда доставляло ему удовольствие, легко заменяя весь спектр обычных мужских радостей.
Предотъездная лихорадка выводила его из себя, он старался как можно реже бывать дома. Но в институте уже практически нечего было делать, финансирование урезали, все проекты его лаборатории зависли в неопределенности. Работа, конечно, всегда находилась, но общая суета делала ее малопродуктивной. О его отъезде практически все знали, но он продолжал вести себя так, словно все это еще весьма проблематично. Впрочем, он и на самом деле до конца не верил в свой отъезд и малодушно надеялся, что по какой-то причине все сорвется.
Дети жили на даче, под присмотром тещи. Андрей наезжал туда через день, но прежней, привычной радости от общения не испытывал. Пребывание во взвешенном состоянии и общая неопределенность во всем придавала разговорам с детьми ту нервозность и суетливость, от которой он и бежал из дома. Тем временем Сандра, распродав практически всю мебель и бытовую технику, взялась за библиотеку. Книги по специальности она, естественно, не трогала, да и кому они сейчас нужны; а вот всю художественную литературу распродала буквально в два дня. Было несколько авторов, на которых, как ему казалось, у нее не поднимется рука. Скажем, Трифонов. Этот коричневый четырехтомник был их семейной библией: сколько раз вместе перечитывали, обсуждали, спорили… И вот, словно вынули что-то из сердца. Было такое ощущение, что в сумку рыночного барыги были брошены не книги, а нечто глубоко личное, почти интимное. Андрей злился весь вечер. «Зачем тебе там Трифонов?» — жена смотрела на него как на глупое, несмышленое дитя. Он взорвался, наговорил резкостей. Долго в одиночестве курил на кухне, потом пошел мириться. Жена права, думал он. Решение принято, все остальное технология. Бессмысленно начинать новую жизнь, цепляясь за рудименты старой. Все увезти невозможно, пересылать дорого, книги — особенно. Станет в Америке тоскливо без Юрия Валентиновича — выпишу по каталогу или куплю на Брайтоне; в любом случае выйдет дешевле. В ту ночь они любили друг друга с почти юношеской страстью. Гулкая, полупустая квартира, отсутствие в соседних комнатах детей и предвкушение грядущих глобальных перемен позволили на время ощутить себя молодыми, полными сил и надежд.
В течение двух дней был решен вопрос с визами и билетами. Оставалась еще неделя на окончательные сборы. Андрей взял расчет на работе, отгулял отвальную, почистил последние дела и ощутил себя свободным как птица. Которая, правда, лететь еще не готова. Чтобы не путаться у жены под ногами, он решил съездить куда-нибудь дня на четыре. Сначала хотел по Золотому кольцу или в Питер, но потом вдруг возникло желание посетить свою малую родину, где не был почти двадцать лет. Без этого прощание казалось не полным. Сандра, как он и предполагал, это решение одобрила.
Проблема, как это ни странно, образовалась там, где ее меньше всего можно было ожидать, — с деньгами. Точнее, с рублями, ибо все вырученное от продажи вещей было обращено в доллары, а в сбербанке, где Андрей закрывал свой едва не забытый в суете счет, оказалась проблема с наличностью. Пришлось брать мелочью — получилась чуть ли не полная сумка из двадцатипятирублевок. Чертыхаясь на власти и инфляцию, Андрей поперся с этим непредвиденным багажом на вокзал. Билетов в кассе, понятное дело, не было, хотя через его городок проходят почти все поезда, идущие на Урал. Впрочем, он уже несколько адаптировался к нынешней жизни и знал, что за два-три номинала можно купить практически все и везде. Так и оказалось — крутящийся у касс вокзальный жучило предложил ему свои услуги, и уже через пять минут Андрей заходил в купейный вагон своего поезда.
Внутри все показалось ободранным, грязным, вонючим. Купе было заставлено сумками и тюками, за столиком, не дожидаясь отхода поезда, пировала полупьяная компания. От предложения присоединиться к ним Андрей отказался, забросил наверх свою сумку, сел в уголке. Из разговоров он понял, что все его попутчики возили в Москву продукты, назад тащили барахло; тем и жили. Судя по всему, жили неплохо, хотя власть костерили нещадно. Андрей вышел покурить в тамбур, такой же загаженный, как и весь вагон. В окне проплывали московские окраины, на душе было зыбко и неспокойно.
Проводник выдал ему серое влажное белье, предложил расплатиться сразу за все, включая не выпитый чай, и посоветовал не оставлять на полу обувь, чтобы не сперли. На верхней полке, где Андрей читал перед сном, было все так же неуютно и дискомфортно. Ноги упирались в чью-то сумку, снизу доносился пьяный матерок, пахло дешевой водкой, потом и кислой капустой. Он думал, что не уснет, пока эта пьяная братия не угомонится, но веки отяжелели, мысли спутались, и он провалился в крепкий, глубокий сон.
Разбудил его пробившийся сквозь оконную штору солнечный луч. Попутчики вместе со своими тюками куда-то исчезли, в купе было светло, чисто убрано, на столе появилась скатерть. Ему показалось, что даже белье утром выглядит вовсе не серым, а полотенце так вообще белоснежным и приятно пахнущим. Андрей открыл дверь в коридор и удивился еще больше: опрятный, вежливый и совсем трезвый проводник пылесосил ковровую дорожку. Он первым поздоровался, предложил чаю, предупредил, что через час его станция. В замызганном и еще вчера подтекавшем туалете сегодня тоже было чисто и сухо, даже мыло появилось. Андрей улыбнулся в зеркало своему отражению и решил, что и сам себе сегодня нравится значительно больше, чем вчера.
На станции выходил он один. Огляделся, втянул в себя воздух: пахнуло чем-то забытым и очень родным. Город, как ему показалось, совсем не изменился — такой же маленький, уютный, по-провинциальному тихий. На привокзальной площади сиротливо стояло несколько такси, но он прошел мимо. Проводил взглядом автобус, старый допотопный ЛАЗ. Сзади, у окна стояла девчушка, чье лицо ему показалось знакомым. Глупость, конечно — все его знакомые девчушки давно уже тетки взрослые. Разве что дочек нарожали, вот ему и почудилось… Он все же помахал ей рукой, она после некоторых колебаний ответила ему тем же. Почему-то было приятно, что смутилась, что ответила.
Судя по всему, рыночная стихия до городка пока не дошла. Никаких тебе ларьков, иностранных названий, кричащих реклам, — все тот же советский набор: гастроном, ткани, обувь. И даже главная гостиница по-прежнему называлась «Мир». И мест в ней, разумеется, по-прежнему не было. Андрей не терял надежды уболтать администратора, говорил, что ему всего на три дня, что положение у него безвыходное, что больше остановиться негде. Дама была суха и непреклонна, подействовала на нее, как ни странно, лишь информация о том, что он не был в городе двадцать лет и что, скорее всего, никогда уже не будет, поскольку вообще уезжает из страны. Она, наконец, смилостивилась и предложила люкс, предупредив, что он дорогой. Андрей попросил уточнить степень этой дороговизны. Десять в сутки плюс пятьдесят процентов «бронь», всего за три дня выходит тридцать пять. Номер хороший, убеждала она, — две комнаты, телевизор, холодильник, телефон.
Это было дороговато даже по московским меркам, но пришлось согласиться. Он заполнил листок своими данными и вместе с паспортом положил на стойку. Когда выкладывал из сумки четырнадцать банковских пачек, она уже протягивала ему ключи. Рука администратора на секунду дрогнула и задержалась.
— Других, к сожалению, нет, — Андрей торопливо забрал у нее ключи, опасаясь, что ее смутят эти мелкие купюры, и она вдруг передумает.
Номер оказался так себе: выцветшие шторы из бархата, громоздкий и столь же старый телевизор, необъятных размеров кровать, накрытая пошлым пледом. И даже телефон был не кнопочный, а дисковый, с буквами напротив цифр. По автоматической дозвониться не удалось, и Андрей заказал трехминутный разговор через оператора.
И тут стало происходить нечто странное и непонятное. Сначала пришел швейцар и, протягивая ему квитанцию, просил почему-то не волноваться и обещал, что все будет в целости и сохранности. А что, собственно, у него красть?.. Потом зазвонил телефон: оператор сообщила, что соединить его не может, поскольку в Москве нет номеров, начинающихся на девятку. Довод, что звонит он не куда-нибудь, а себе домой, ее не убедил. Словом, дурдом полный!
Старый «Рубин» принимал только две программы: по одной с чудовищным искажением цвета показывали мультфильм, по второй — нечто документальное. Андрей вынул из сумки несессер и отправился в ванную. Уже бреясь, прислушался к доносившимся из номера звукам, и что-то его насторожило. Он вышел в комнату, посмотрел на экран. Документальный фильм уж слишком изощренно и долго издевался над советской системой. Неведомый автор как бы воспроизводил блок теленовостей во всей их дебильности; даже Балашов появился с его знаменитой интонацией: «И о погоде…». На душе стало совсем тревожно. Это была еще не догадка, а ее робкая тень, но мысли в голову лезли нелепые и чудовищные. Чтобы отвлечься, Андрей заставил себя вернуться в ванную, добрился, протер щеки лосьоном. «Я просто не выспался, — подумал он. — Это глюки, как любит говорить Олежка». Надевая свежую рубашку, увидел квитанцию, прочитал. Из нее следовало, что деньги взяты на хранение. «Не ве-рю! — хотелось кричать ему. — Все равно не верю!»
Спустился в холл, чтобы купить газеты, но их не оказалось. Спросил, почему? Потому что все раскупили, ответила киоскерша. А журналы? И журналы. Спросил, сколько стоят сигареты «Столичные». Шестьдесят, ответили ему. Шестьдесят чего? Девушка пристально посмотрела на него, не понимая, то ли пристает, то ли просто придуривается. Андрей протянул ей четвертной, она отсчитала сдачу. И тут же земля поплыла из-под ног.
— Вы меня просто убили, — выдохнул он.
— Это чем же? — игриво спросила та, посчитав, что все-таки пристает.
Андрей не ответил. Он находился в таком ступоре, что уже ничего не видел и не слышал. Киоскерша еще что-то говорила, потом достала из-под прилавка свернутую трубочкой газету, заговорщицки попросила:
— Только здесь не читайте, хорошо?..
«Комсомолку» он развернул уже в ресторане, на первой полосе стояла дата — 29 июня 1970 года. После нескольких рюмок коньяка первый шок вроде бы прошел, но ирреальность происходящего в голове по-прежнему не укладывалась.
Если бы он не был человеком науки… Впрочем, это ничего не меняло. Галлюцинациями он никогда не страдал, да и слишком реален и подробен этот мир, чтобы показаться бредом. Как жаль, что он не любил фантастику, возможно, там описана подобная ситуация, и было бы хоть немного понятней, как себя вести и чего ожидать. Но даже в этих идиотских романах, насколько он себе представляет, всегда есть какая-то сила, перемещающая человека: машина времени, магический кристалл, сделка с дьяволом, наконец.
А как лично он сделал этот скачок на двадцать три года назад? Кто его забросил? Зачем?.. Вопросы задавать некому. Цели и мотивы не известны. Задачи — тоже. Им овладело некое чувство брезгливости, как при неверно поставленном эксперименте. Если на него возложена какая-то миссия, то он не будет в этом участвовать из принципа: мир нуждается не в переделке, полагал он, а в познании. Может, это ответ неведомых сил на его подспудное нежелание ехать в Америку? Но тогда при чем здесь жена, дети?.. С ними-то за что разлучили, ведь это единственное, что у него было в жизни. Оператор межгорода прав: телефонов на девятку в Москве действительно еще нет. И детей у него нет, они еще не родились. Сандра заканчивает девятый класс, а сам он… Правильно, в семидесятом он закончил школу. Ну что ж, раз такое дело, не мешало бы посмотреть на себя семнадцатилетнего; когда еще представится такая возможность?..
Родителей своих Андрей почти не помнил, оба были геологами и погибли в экспедиции, когда ему было четыре года: их завалило при горном обвале, да так, что и следов не нашли. История, впрочем, была довольно темной, и тетка, которая его воспитывала, как-то проговорилась, что родители к тому времени были уже в разводе, и будто бы отец его не погиб, а просто исчез под шумок, чтобы не платить алименты. Как там оно было на самом деле, Андрей так никогда и не узнал, но ему, помнится, хотелось, чтобы отец был жив и чтобы они когда-нибудь встретились; он много и с разными вариациями фантазировал на эту тему, но отец так и не объявился.
Впрочем, несмотря на кажущееся сиротство, детство у него было вполне нормальным. Как у всех. Разве что способности к точным наукам проявились достаточно рано. Он упорно их стал развивать, побеждал на всякого рода олимпиадах, и к девятому классу уже прекрасно знал, кем хочет быть, где, как и чему для этого надо учиться.
Слоняясь по городу, Андрей едва не заблудился. Странно, но он многое забыл. Даже школу свою нашел с трудом. Немного постоял напротив облезлого, показавшегося почему-то очень маленьким, здания, но никакой ностальгии, увы, не испытал. А вот школьный стадион вызвал целую гамму эмоций: здесь удивительно пахло свежескошенной травой. На этом поле он, как вот эти мальчишки, часами гонял в футбол, а вот на этом турнике качал свои мышцы. За стадионом в стене был проход. Он и сейчас есть, только стал тесным… Теперь нужно пройти метров сто по тропинке, и будет его дом.
Когда он подошел к забору, тетка возилась в саду, обрезая секатором сухие ветки. Он помнил этот секатор, помнил халат, стоптанные кроссовки на босу ногу, но сама тетка всегда казалась ему старой, — а тут совсем молодая женщина, его ровесница. Дом тоже запомнился другим, а теперь перед ним не дом даже, а какая-то развалюха.
Его комнатушка находилась на чердаке, который он гордо именовал мансардой. Андрей залез на дерево, чтобы рассмотреть, есть ли там кто-нибудь: почему-то безумно захотелось увидеть себя, даже волнение охватило. Он, конечно же, помнил, каким был тогда, да и фотографии сохранились. Но со стороны-то себя никогда не видел… Нет, в комнате никого не было. Интересно, где это он шляется? Наверное, на Волгу купаться пошел, день-то какой чудесный.
«Раиса Ильинична, а Андрюшка дома?» — вдруг услышал он голос, донесшийся с другого конца двора, от дороги.
«Да нет его, Люсенька, — отозвалась тетка. — Утром был — и как в воду канул. Я думала, к тебе пошел».
Стараясь остаться незамеченным, Андрей обогнул забор, вышел на дорогу. Они почти столкнулись у поворота. Лю — а он всегда называл ее только так, почему-то считая полное имя некрасивым и даже пошлым, — мельком глянула на него, по лицу ее пробежала какая-то гримаска: словно пыталась вспомнить и не могла. «Все-таки у меня был хороший вкус», — подумал Андрей. Эта девочка не просто хороша собой, что-то очень милое и безумно трогательное было в ее наивном и почти детском лице.
Лю уходила, а он не знал, как ее остановить: шел следом и глупо улыбался. Впрочем, а надо ли останавливать? Имеет ли он право вторгаться в прошлое?.. Тут появилась первая версия: ты ехал проститься, говорил он себе, так прощайся! Ходи по городу, вспоминай, — тебя в любой момент могут вернуть обратно, будешь потом локти кусать. Что рано или поздно вернут — не сомневался.
Человек всегда идеализирует свое прошлое, не был исключением и Андрей. Но он считал, что не только люди тогда были лучше, но и общественный строй более гуманным и справедливым. Его безумно раздражали разглагольствования новых демократических выдвиженцев о будто бы тотальном идеологическом гнете, колбасном дефиците и массовом стукачестве, — ну, не помнил он ничего подобного! Сейчас, гуляя по городу, специально зашел в гастроном: да, ассортимент действительно скуден, но колбаса спокойно себе лежала в витрине; были и сыр, и масло, и всякие там консервы. Мяса, правда, не было совсем, зато рыбы навалом — дешевой и на любой вкус. Очереди увидел только две — за пивом и туалетной бумагой.
Вот с лозунгами был явный перебор, да и гигантский портрет Брежнева на центральной площади смотрелся смешно и нелепо. Удивило, что плохо одеты люди, скованно ведет себя молодежь, непривычно мало машин. Но в целом нормальная, спокойная и довольно благополучная жизнь среднего провинциального городка.
Многих людей на улицах он узнавал. Хотя имена их забылись. Даже как зовут парня из параллельного класса, фарцу и модника, который предложил Андрею продать его джинсы и куртку, — вспомнить не мог. При его феноменальной памяти это было довольно странно, но мозг, видимо, сам сортирует информацию и выбрасывает лишнее — эта ему не могла понадобиться уже никогда. А вот то, как отыскать в городском парке спуск к Волге, помнил хорошо. Не тот официозный, с гранитными ступеньками и гипсовыми бюстами героев войны по краям, — а ребячий и как бы тайный, круто ныряющий в заросли кустов и выводящий на дикий, невидимый сверху, пляж. Именно здесь они собирались своей шумной большой компанией, купались, загорали, дурачились… Да вот, собственно, и сейчас практически все в сборе, не хватает только его и Лю. Андрей не хотел, чтобы его заметили с берега, и по тропинке прошел чуть правее. Здесь в укромном месте стояла принесенная из парка скамейка, которая по вечерам обычно служила местом свиданий. Но Лю и Андрей всегда шли дальше, в строну рыбацкого поселка, где сушились развешанные сети, колыхались в затоке баркасы, а весь берег был усыпан рыбьей чешуей, которая при лунном свете отсвечивала и мигала, придавая пейзажу неземной, почти фантастический вид.

Рыбаки ложились спать рано, поэтому им никто не мешал. Именно здесь состоялось их первое настоящее объяснение, первый поцелуй и робкое, неумелое узнавание друг друга. Прошло много лет, но то, как сжалось все внутри, когда он впервые коснулся губами ее груди, — помнил до сих пор. И родинку на изгибе от талии к бедру помнил. И то, как Лю вздрогнула и руку его задержала в том некогда запретном месте, которого он коснулся неумело и робко… Их ничего не сдерживало, кроме общей неопытности. Они знали, что не расстанутся никогда, что через год или два поженятся, — поэтому полная близость казалась естественной и была лишь вопросом времени. И вот это время настало…
В самый решающий момент им помешали невесть откуда взявшиеся мотоциклисты. Машины у них были совсем простенькие, чуть ли не мопеды, но как-то пробрались они в это укромное место, куда и дороги-то нет. Свет пронизывающих темноту фар и дикое урчание движков настолько опошлили все светлое и высокое, заставили торопиться, напяливать на себя одежду, прятаться, отводить друг от друга глаза, — что байкеров с тех пор Андрей просто возненавидел, а когда был за рулем — с трудом избегал искушения подрезать наглеца на повороте.
И только сейчас до Андрея дошло: а ведь все это, судя по календарю, было вчера. И может быть, поэтому так нервничает Лю, не застав его дома — возвращались молча, простились непривычно сухо, и осадок от произошедшего висел на обоих грязью, которую хотелось немедленно смыть. Бедная девочка! Какие мрачные мысли роятся сейчас у нее в голове. И что она теперь будет делать? Тогда он просто собрался в один день и уехал в Москву. Сейчас же, напротив, вернулся, — но нужен ли ей этот сорокалетний дядька и сможет ли она признать в нем своего Андрюшку? Почему-то возникла твердая уверенность, что себя семнадцатилетнего он не увидит никогда. Они просто не могли вместе существовать в одном мире: один пришел и вытолкнул другого.
Двадцать лет назад Андрей ненавидел словосочетание «первая любовь», поскольку считал, что нумеровать можно только эрзац. Настоящая любовь, считал он, бывает один раз в жизни и посещает лишь избранных. Да, ему повезло, он обрел свою любовь, и никаких сомнений в том, что Лю в его жизни навсегда, у него не было, да и быть не могло. Он не идеализировал свою возлюбленную. Да, она неважно училась и не отличалась большим интеллектом, — ничего, его ума и на двоих хватит. Зато какая она замечательная хозяйка, какая рукодельница!.. Как-то сшила себе, казалось бы, простенький сарафан, — так с ней по городу невозможно было идти: все женщины завистливо оглядывались, а одна даже подошла выкройку попросить. И потом, какое вообще значение могут иметь все эти мелочи? Они любят друг друга, и этого вполне достаточно.
Так думал он, когда уезжал в Москву, которая тоже, в сущности, ничего не изменила. Но время и расстояние исподволь подточили то, что казалось незыблемым. Он не прилагал к этому никаких усилий, все произошло как бы само собой: письма становились все реже, новая жизненная среда все подробней и гуще, студенческие вечеринки все раскованней. Уже к первой сессии школьная любовь как-то померкла, потеряла свою исключительность, стала казаться придуманной, ненастоящей. Он стал мужчиной не потому, что полюбил другую: просто время пришло. Годом позже те же причины бросили в его объятья Сандру — именно так она представилась ему при первом знакомстве — очень хорошую девочку из очень хорошей семьи, которой просто надоело быть хорошей и правильной. Поэтому отношения у них на первых порах были легкими, ни к чему не обязывающими, а то чувство, которое принято именовать любовью, пришло к ним гораздо позже, когда позади уже был и ее конфликт с родителями, и уход из дома, и первый аборт. Второго Андрей уже не допустил, поскольку почувствовал и понял: с этой женщиной он готов жизнь прожить. Так что не Александра их с Лю разлучила, — время.

Андрей не заметил, как дошел до пристани. Там происходило нечто странное. Во-первых, у причала был пришвартован белый четырехпалубный теплоход, — такие в их городок заходили крайне редко. Во-вторых, на площади шумела большая толпа; причем это были отнюдь не туристы, а свои, местные. Скоро удалось выяснить, что в город на один день заскочил Высоцкий: совершал с друзьями круиз по Волге, а местные власти уговорили его посмотреть достопримечательности и спеть за солидный гонорар, — естественно, конфиденциально и только для «своих».
И тут он увидел Лю. Она искала в толпе Андрея, что, в общем-то, было понятно: он всегда любил бардовскую песню, а Высоцкого вообще боготворил.
— Не нашла? — спросил он, когда они едва не столкнулись лбами.
Лю помнила встречу у дома, поэтому вопросу не удивилась.
— А вы тоже его ищете?
— Да, и с тем же успехом.
Лю некоторое время внимательно смотрела на него, ее явно терзала догадка, но прямо спросить не решалась.
— Похожи? — прямо спросил Андрей, не представляя, к чему все это может привести.
— Господи! — она стукнула себя по лбу. — То-то я смотрю, вроде знакомое лицо, а вспомнить не могу… Вы ведь его отец, правда? Как же я сразу не догадалась?!
Андрей неопределенно пожал плечами, но возражать не стал.
— Он мне рассказывал о вас, — пояснила Лю. — Правда, не говорил, что вы собираетесь приехать.
— Да я, в общем-то, и не собирался, — грустно усмехнулся он. — Так уж случилось.
На теплоход стали запускать гостей — партийную элиту, хозяйственный и комсомольский актив, местный бомонд.
— Попробуем прорваться? — предложил Андрей.
— Что вы, это невозможно! Андрюшка кого только не просил, — все отказали. Там ведь не только концерт будет, но еще бесплатные напитки и этот… как его? Фуршет!
Мальчики на контроле были суровы и непреклонны. Все доводы о безумной любви к Владимиру Семеновичу, о страстном интересе к его творчеству и о том, что он никогда в жизни — а это действительно было правдой! — не видел живого Высоцкого, — отметались легко и даже как-то брезгливо. Тогда Андрей закинул другую удочку, что он, мол, не пожалел бы любых денег, только бы попасть на концерт. Юноша промолчал и возмущаться не стал, что было бы в те времена, как полагал Андрей, вполне естественно. Значит, можно начинать торговлю… Он очень боялся испугать контролера своей избыточной щедростью, поэтому для начала предложил четвертной за двоих. Тот даже в лице не изменился. Андрей продолжал повышать ставки: пятьдесят, семьдесят, сто рублей!
— Сто пятьдесят, — тихо и как-то в сторону буркнул тот; и уточнил: — С каждого… Свои отдаю, последние.
Что ж, бизнес не хилый, подумал Андрей: в те славные времена триста рублей в месяц получал директор завода. Лет через двадцать этот мальчик имеет все шансы дорасти до какого-нибудь олигарха. Кстати, Гусинский начинал как раз с того, что спекулировал билетами в театр на Таганке, — поэтому Андрею с его мизерной стипендией так и не удалось там побывать. Правда, удалось позже, — когда Высоцкий умер, Любимов уехал за границу, все знаковые актеры покинули труппу, а билеты предлагали в кассах уже чуть ли не в нагрузку.
Увидев в его руке долгожданные билеты, Лю не столько обрадовалась, сколько засуетилась; она все еще надеялась отыскать своего Андрюшку, спрашивала о нем у каких-то ребят и все время оглядывалась по сторонам. Андрей не стал ее торопить. Он решил не вмешиваться в ход событий, и если бы Лю вообще отказалась идти с ним, он принял бы это как должное. Но через пару минут Лю все же подошла к нему, сказав растерянно:
— Никто ничего не знает! Прямо как сквозь землю провалился.
— Может, он от меня бегает? — предположил Андрей, чтобы направить ее по ложному следу и тем успокоить.
— Что вы! — возразила Лю. — Он так долго вас ждал, этого просто быть не может.
Теплоход оказался не рейсовым, а каким-то «номенклатурным»: дорогая отделка, ковры, вымуштрованная обслуга. Лю была явно смущена и чувствовала себя здесь неловко. Андрей объяснил ей, что такое фуршет и как надо реагировать на снующих в толпе официантов. После бокала шампанского и пары бутербродов с черной икрой Лю явно повеселела, даже щеки ее зарумянились. Теплоход отдал швартовы и медленно выходил на фарватер. Андрей предложил подняться на верхнюю палубу, ему захотелось посмотреть, как выглядит город с реки. Народу здесь было немного, лишь гастролер и его свита, включая охрану, не подпускавшую к знаменитости простых смертных. Андрей и Лю подошли к бортику, некоторое время молча полюбовавшись удаляющимся городом и Волгой, которая на закате казалась особенно красивой и величавой.
— Сфотографироваться не желаете? — окликнул их скучающий фотограф.
— Нет, — испуганно отказалась Лю.
— Очень даже желаем, — сказал Андрей.
Его слово, разумеется, перевесило. Фотограф щелкнул их несколько раз, сунул талончик и предупредил, что карточки будут выдаваться завтра в полдень у касс.
По трансляции всех пригласили спуститься в кают-компанию.
Все песни Высоцкого Андрей знал наизусть. Былое обожание давно прошло, но, собственно, даже не в этом дело, — сейчас его гораздо больше интересовала Лю. От нее пахло чем-то очень приятным, забытым, волнующим. Их плечи иногда соприкасались, и по телу Андрея пробегала мелкая дрожь, как тогда, у рыбацкого баркаса. И было уже не очень понятно, вчера ли это было, или двадцать три года назад, — время вдруг исчезало, потом вновь возвращалось, и он корил себя за то, что не до конца осознавал в юности, насколько она хороша. Хотя бы ее руки… Они были настолько выразительны и самодостаточны, что, пожалуй, могли существовать отдельно. Это большая редкость, красивые руки, но тогда он об этом не знал. Лю реагировала на песни так живо и непосредственно, что хотелось смотреть не на сцену, а на нее. И еще — очень хотелось обнять. Или просто провести рукой по ее плечу. Да, зря он коньяк с шампанским мешал — так ведь совсем крышу сорвать может.
— Вам что, неинтересно? — спросила она.
— Что ты, очень интересно, — успокоил Андрей.
Владимир Семенович в этот вечер был абсолютно трезв, поэтому сначала казался несколько мрачным и отстраненным. Но с каждой спетой песней он словно хмелел и все больше входил в кураж, столь знакомый по сохранившимся съемкам. Было странно и несколько жутковато видеть и слышать человека, который давно умер. Впрочем, еще раньше умрет та, что сейчас сидит рядом… Но если в случае с Высоцким все было сразу же узнано, пережито, осознано, то Лю просто как бы растворилась в его юности, поскольку о случившемся он узнал спустя годы. Тетка ни о чем не сообщила, с одноклассниками связи оборвались, лишь из сомнительных источников и через третьи руки он узнал, что Лю больше нет: то ли какая-то внезапная болезнь, то ли несчастный случай, то ли самоубийство. Он написал тетке, но та ответила, что Лю давно не видела, ничего о случившемся не знает. И справки навести негде, — будто бы они давно переехали и ни адреса, ни телефона она тоже не знает. Конечно, можно было бы догадаться, что тетка его просто щадит: у Андрея была маленькая дочь, вот-вот должен был появиться на свет сын; что бы там ни случилось, ничего уже не поправить. Спустя еще несколько лет Андрей случайно встретил своего бывшего одноклассника. Тот подтвердил, что Лю действительно покончила с собой. И даже дату назвал — это случилось через месяц после женитьбы Андрея.
Высоцкого долго не хотели отпускать. Но на палубу уже сел вертолет, который должен был отвезти его в аэропорт. Поэтому ограничились коллективной фотографией на память и букетами цветов, которые явно достались обслуге: по трапу Владимир Семенович поднимался налегке, с одной гитарой. Потом снова пили, ели, танцевали, а некоторые даже полезли освежиться в бассейн.
Лю односложно отвечала на его вопросы, но мысли ее были далеко: она продолжала терзаться о пропавшем Андрюшке, переживала, что волнуются родители, которых не предупредила, ругала себя за выпитое шампанское. Именно последним она объяснила свое несколько легкомысленное поведение: отказаться от приглашения потанцевать она, конечно же, не могла, это было бы просто неудобно, но так близко стоять и так двусмысленно положить руку на плечо не только взрослому человеку, но и отцу ее возлюбленного… Господи, что он теперь может о ней подумать?!
Андрей не думал, он просто голову потерял. Даже показалось на миг, что ему снова семнадцать, что никуда он отсюда не уезжал и тем более не возвращался. Вот только Лю почему-то насупилась, на шутки не реагирует. Мучительно захотелось вот прямо здесь и сейчас ей все рассказать. Она поймет. Она должна понять. Ведь ее прежнего Андрюшки уже нет и никогда не будет. Но если она его действительно любила, то… Вот здесь он и споткнулся, потому что прекрасно понимал, как мало общего между ним и тем семнадцатилетним сосунком.
Теплоход причалил к пристани поздно вечером. Андрей взял такси.
— Тебя домой отвезти или к нему заедем? — спросил он уже в машине.
— Заедем, — ответила Лю. — Если вам не трудно, конечно.
Городок был маленький, доехали быстро. Андрей наблюдал за тем, как Лю привычно открыла калитку, нашла приставную лестницу, забралась наверх. На несколько секунд она даже свет в мансарде включила, что-то торопливо написала на листке и оставила его на кровати. Потом так же быстро спустилась, убрала лестницу, и они снова поехали по темным и пустым улицам. Андрей оставил ей свой телефон, попросив позвонить, если что-то выяснится; на том и простились.
В гостинице еще работал ресторан, что было весьма кстати. Вдруг захотелось напиться до чертиков и все забыть: кто он, что он, где и зачем, можно ли как-то выбраться, стоит ли вообще это делать… Коньяк его почему-то не брал; хмель не наступал, мрачные мысли не отступали. Официант попросил разрешения подсадить за его столик двух девиц. Андрей не возражал. Он заказал для них шампанское, но от сомнительных услуг отказался. Шлюхи вели себя вульгарно, глупо хихикали, скоро смертельно ему надоев. Андрей дал им денег и попросил пересесть за другой стол. Те, надо сказать, очень удивились, но деньги взяли и просьбу выполнили.
Когда подошел сутенер, Андрей уже приканчивал бутылку. Буря в душе улеглась, мысли приятно путались и провисали, желание же было одно: уснуть и проснуться семнадцатилетним здесь или сорокалетним в Москве; он даже не решил для себя, какой вариант предпочтительнее.
— Я говорю, малолетку попробовать не хотите? — повторил свое предложение сутенер.
— Это тебя, что ли? — не понял Андрей.
— Зачем же меня, я не по этому делу, — не обиделся тот. — Вон, видите, у бара сидит.
Андрей узнал в накрашенной пигалице девчонку, учившуюся тремя классами младше, — он когда-то был у них пионервожатым. На душе вдруг стало пусто и мерзко: было такое ощущение, что весь тот срач, что загадит страну через двадцать лет, собрали в кучу и бросили в его светлое прошлое. Нет, тут уже молчать нельзя. Это ничего, что пьяный, так даже лучше. И не к своднику надо обращаться — ко всем. Разумеется, стоя.
— И это, господа, у вас называется эпоха развитого социализма? — громко сказал он. — Воруете, фарцуете, девками несовершеннолетними торгуете... А как же ваш пресловутый моральный кодекс строителя коммунизма? А борьба с нетрудовыми доходами? Уроды вы все, господа! Выродки! Вас изолировать надо, пока вы окончательно не погубили страну.
Ресторан притих, даже оркестр играть перестал.
К нему через весь зал уже бежал испуганный метрдотель. Сутенер и его юная профурсетка куда-то исчезли. Официант помог ему выбраться из-за стола, поскольку Андрея уже развезло окончательно; последний раз он так напивался после защиты докторской.
— Все нормально, друзья! — успокаивал он окружающих. — Я просто пошутил… Какой же кабак без шлюх, верно?
Он не помнил, как расплачивался, как оказался в номере, как раздевался. Зато хорошо помнил, что окончательное решение пришло к нему именно тогда, когда он и думать ни о чем не мог. К утру это решение лишь окончательно созрело, хотя и с трудом умещалось в раскалывающейся от жесточайшего похмелья голове. Но это все пустяки. Андрей знал, что вот сейчас он примет холодный душ — и станет бодрым, здоровым и полным сил.
Так оно, в сущности, и оказалось, не считая того, что во время бритья на него из зеркала смотрела довольно потрепанная физиономия — одутловатая, серая, с мешками под глазами.
Впрочем, все это было уже не так важно, потому что пришло понимание главного. Наверное, действительно стоило напиться, чтобы мозги, истерзанные суетой и нелепыми страхами, очистились и сформулировали банальнейшую из истин: ни в науке, ни в природе, ни в мире в целом ничего случайного быть не может. Если его вернули в прошлое, значит, это единственный выход из того кризиса, в котором он оказался. Значит, жил он все это время не так, не с той, не с теми. И при любом раскладе он не должен был оказаться в Америке, работать на Пентагон, изобретать, совершенствовать и внедрять то, что позволит со временем уничтожить его собственную страну, а быть может, и весь мир.
Да, решение принято за него. И в программу его пока не посвятили. И замысел может оказаться куда более скромным… Но Лю теперь не умрет, а проживет долгую и счастливую жизнь. И сам он найдет в себе силы начать все сначала. И это не трагедия, как ему раньше казалось, а счастье! Потому что, как ни крути, а первую половину жизни, при всех своих мнимых достижениях, званиях, регалиях, он просто профукал: все куда-то лез, чего-то добивался, а оказался среди руин. Самое главное — та жизнь была прожита без любви, полноценной жизнью, в сущности, не являясь. Тут, правда, кольнуло слегка: а не предает ли он этим свою жену и детей? Но ведь нет больше жены, ее подменили. И выросшие дети уже стали почти чужими. У них другой менталитет, взгляды, жизненные планы; у них, увы, и национальность другая. И есть ли смысл обсуждать причины, по которым он выпал из семьи, из профессии, из общества в целом, если даже время его выпихнуло?.. Вот и ответ. И хватит рефлексировать, мучиться, пить горькую, — действовать пора!
Он без труда вспомнил телефон Лю, набрал номер и машинально, словно забывшись, сказал то, что всегда говорил раньше, когда звонил ей:
— Привет, это я.
Эффект был вполне предсказуемым.
— Ну, наконец-то! — облегченно вздохнула Лю. — Ты где был?
— Где и вчера — в гостинице.
— Ах, это вы… — разочарованно ответили ему после паузы. — Господи, у вас не только голоса, даже интонации похожи. Извините, я думала, это Андрюшка.
— У меня есть важная информация для тебя, надо бы встретиться, — предложил Андрей.
— Хорошо, я готова.
Он назначил ей встречу в скверике напротив гостиницы, а сам спустился позавтракать в ресторан. Есть не хотелось, заказал овсянку и стакан огуречного рассола. Сначала отказали, но за четвертной нашлось и то, и другое, — видимо, кто-то успел сбегать к себе домой. Дал бы еще четвертной, подумал Андрей, они бы всей кухней ему танец маленьких лебедей станцевали, — вот они, корни того, что прорастет через двадцать лет.
Лю примчалась раньше назначенного времени, Андрей даже не успел докурить свою первую сигарету. Сели на скамейку. Он подождал, пока она отдышится, потом предупредил:
— Разговор будет тяжелым и долгим. Мне бы не хотелось, чтобы нам кто-нибудь помешал.
В скверике в этот час было довольно многолюдно: пенсионеры, мамаши с колясками, шумная детвора.

— Может быть, поднимемся ко мне в номер? — предложил он, хотя этого хотелось как раз меньше всего — там было не убрано, даже постель не успел застелить.
— Я знаю одно место, — сказала Лю, — пойдемте.
Андрей догадывался, что это за место, но туда хотелось идти еще меньше — свежие эмоциональные наслоения предстоящему разговору могли лишь помешать. Впрочем, выбора не было. Странно, что она привела его туда. Еще более странно, что она сама не понимает, что этого делать не стоило… Ну да ладно, пора начинать.
— Первое, о чем я бы хотел тебя попросить: внимательно слушать и стараться не перебивать.
— Хорошо, — охотно согласилась она.
— Второе и главное: постарайся мне поверить, от этого зависит не только моя жизнь, но и твоя. Это будет трудно, но ты все равно старайся, изо всех сил!
— Поверить во что? — растерянно уточнила она.
— Для начала в то, что я абсолютно все знаю об Андрее, почти все о тебе и о ваших с ним отношениях. Даже о том, что было на этой самой скамейке позавчера.
Возможно, этого не стоило говорить, но нужна была эмоциональная встряска — без этого она ни слушать его не могла, ни слышать.
— Он не мог вам об этом рассказать, — она покраснела, вскочила со скамейки, добавила, задыхаясь от праведного гнева. — Вы просто за нами подсматривали. Это подло и низко!
— Успокойся! — он встряхнул ее за плечи. — Успокойся и сядь… Иначе разговор не получится, и ты ничего не узнаешь. Дело в том, что я знаю не только то, что было, но и то, что будет… Если тебе это неинтересно, ступай прочь!
Естественно, уйти она не могла. Она понимала, что сейчас узнает нечто очень важное. И ей заранее было от этого страшно, но она постаралась взять себя в руки, хотя бы внешне не выдавая этой звенящей внутри дрожи.
— Извините меня, — сухо сказала она и села рядом. — Я вас внимательно слушаю.
У Андрея болела похмельная голова, заготовленные слова и сценарий предстоящего разговора забылись, да и начинать надо всегда с главного… Он молча достал из кармана свой паспорт, протянул ей.
— С ним что-то случилось? — испуганно спросила Лю. — Почему у вас его документы?
— Листай дальше.
Она перевернула страницу, увидела еще одну фотографию; вздрогнула. Вопросительно посмотрела на Андрея, машинально стала листать дальше.
— Я ничего не понимаю, — тихо сказала она.
Ее трясло, в глазах появились слезы.
— Тебе нужно взять себя в руки. То, что я сейчас тебе расскажу, понять будет трудно, почти невозможно. Еще раз повторяю: от этого зависит не только моя жизнь, но и твоя.
— Я постараюсь, — сказала Лю.
И Андрей начал рассказывать всю свою жизнь, начиная с отъезда в Москву; только не в прошедшем времени, а в будущем. Сначала Лю отнеслась к этому, как к своего рода прогнозу, поэтому часто перебивала. Нет, она не сомневалась, что Андрюшка запросто поступит в университет, но в том, что через год он заберет ее в Москву, уверена была не меньше. Да и чего нереального было в их планах? Она устроится дворником, ей дадут служебную комнату, Андрюшка будет помогать и в работе, и в учебе на заочном. Не получится дворником, пойдет по лимиту на почту, швейную фабрику, на стройку, наконец, — мало ли в Москве работы?! Андрей объяснил ей, почему этого не произойдет, но собственные доводы даже ему сейчас показались шаткими. Он помнил, как стал отвыкать от Лю, реже писать и все больше отдаляться от нее в своих желаниях и жизненных планах, но можно ли все это объяснить только московской суетой, студенческими буднями и долгой разлукой?.. Очень не хотелось, но все же пришлось рассказать о своих изменах, которые были еще до встречи с Сандрой.
— Ну, вы и загнули! — искренне возмутилась Лю. — Хорошо же вы думаете о собственном сыне…

— Это ты о нем плохо думаешь, иначе не отпустила бы одного, — возразил Андрей. — Он что, по-твоему, урод, импотент, мямля закомплексованная?
— А вы — циник!
— Хорошо, я согласен. Но я тебе рассказываю, как будет, а ты мне о том, как должно быть.
— Да откуда вы можете знать, как будет?!
— Дослушай меня до конца и поймешь, откуда. Давай с тобой договоримся, Лю…
— Не называйте меня так! — зло перебила она. — Только он имеет на это право.
«Она все еще ничего не поняла, — подумал Андрей. — Настолько ослеплена своей любовью, что ни сомнения, ни догадки, ни элементарной попытки сопоставить факты».
— Хорошо, — согласился он. — Я буду называть вас Людмилой Александровной, только не перебивайте меня больше. А верить или не верить — решите потом.
Из дальнейшего рассказа Андрей убрал все нюансы и мотивировки, оставил лишь голую фабулу. Но не утаил ничего, кроме того момента, когда он узнал, что Лю больше нет. Она не перебивала, слушала, как ему казалось, внимательно, но все больше мрачнела и в конце выглядела опустошенной и раздавленной всем этим рассказом. Но он заблуждался — «раздавить» Лю, как выяснилось, было не так просто.
— Так, говорите, за одну ночь вас отбросило на двадцать три года назад? — с издевкой повторила она фразу, которой он закончил. — И Советского Союза больше нет? И Андрюшка мой в Америку сдуру намылился?.. Что ж, бывает. Но если вы такой провидец, нельзя ли уточнить: а где сейчас этот балбес? Вот в эту самую минуту.
— Он перед тобой, — ответил Андрей после паузы.
— Это понятно, а где второй, настоящий?
— Думаю, нигде. Я ведь на самом деле хотел его найти, но, видимо, мы вместе в одном времени существовать не можем.
Он с ужасом сознавал, что Лю считает его сумасшедшим. Отсюда и эта язвительная ирония, и стена, которую она возвела между ними.
— А назад вас как-нибудь отправить нельзя? — с надеждой спросила она.
— Ты так говоришь, словно я это сделал нарочно.
Она все еще смотрела на него неприязненно и отчужденно: ни жалости, ни сострадания, ни желания понять.
— Кстати, вы так складно все рассказали: и про страну, и про карьеру, и про свою семью… Что же обо мне ни одного слова?
Андрей некоторое время колебался, потом все же решился.
— Мне не хотелось тебя огорчать, но жить без него ты не сможешь.
— Это единственное, во что я готова поверить, — усмехнулась Лю и поднялась со скамейки. — Все остальное — полная чушь и бред!.. Я не знаю, кто вы: телепат, гипнотизер, может быть, правда, его отец, но вы… Вы страшный человек!
— Перестань, Лю! — он взял ее за руки. — Прежнего Андрюшки уже никогда не будет. Но если ты его действительно любила, придется довольствоваться тем, что есть. Неужели ты все еще не веришь, что я — это я? Какие доказательства тебе нужны?
— Отпустите меня, — она пыталась вырвать свои руки. — Я сейчас закричу!
— Зачем же кричать? Ты скажи: Андрей, отпусти мои руки, — и я отпущу.
Она молчала и отводила взгляд.
— Хочешь, я расскажу тебе то, чего ни один телепат знать не может? Например, в каком месте у тебя родинка, которую я так любил целовать.
Лю обмякла в его руках и, казалось, вот-вот потеряет сознание. Он снова усадил ее на скамейку.
— Прости меня, любимая. Я не хотел причинять тебе боль. Но ты должна мне поверить, у нас просто выхода другого нет. И не сейчас я перед тобой виноват, а тогда, в своем прошлом. Меня и вернули, наверное, для того, чтобы я все это исправил, чтобы ты осталась жива, чтобы ты была счастлива, понимаешь?..
Лю не сказала больше ни слова. После того как она успокоилась и перестала плакать, Андрей отвез ее домой, а сам еще долго бродил по городу, повторяя про себя: ей нужно время, она поверит и все поймет. Собственно, она уже поверила, вот только смириться не может.
На набережной, недалеко от пристани прямо на парапете сидел парень с гитарой, вокруг собралась небольшая толпа. Андрей не помнил, чтобы в его юности были столь привычные ныне уличные музыканты, и парня этого не помнил, но песня была как раз из начала семидесятых: