Шукшин: отличник в роли актера

Мы предлагаем вниманию читателей фрагмент из новой книги Евгения Попова и Михаила Гундарина о Василии Шукшине. Речь идет о времени, когда приехавший из сибирской деревни Шукшин, каким-то чудом оказавшись во ВГИКе, был вынужден находить общий язык с отпрысками московской элиты, звездами кино и профессуры. Иногда притворяться простачком. Иногда просто обманывать. В общем, пробиваться. И ему это блестяще удалось, причем уже в студенческие годы.

Парень с Алтая среди звезд

Евгений Попов. Шукшин стал тем Шукшиным, каким его знаем мы, миллионы зрителей и читателей, именно благодаря ВГИКу. Известны слова Сергея Бондарчука: «Кто-то писал, что Шукшин, дескать, пришел поступать во ВГИК темным парнем, а институт сделал из него человека. Неправда все это. Он пришел туда Василием Шукшиным и всю свою жизнь был самим собой… Его коренной чертой было первородство, которое необычайно редко встречается». Но что-то я сомневаюсь, что без огромного багажа знаний и умений, полученных во время столичной учебы, Василий Макарович смог бы написать то, что написал. А фильмов своих он точно бы не снял. Любой алмаз нуждается в огранке. Плюс, конечно, новая среда, знакомства, существенно облегчившие ему «путь наверх». Никакому первородству все это не мешает, а только помогает.

Михаил Гундарин. Алмаз гранили жестко. Говоря о студенчестве Василия Макаровича, стоит помнить, что в мастерской Михаила Ромма училось изначально двадцать восемь человек, а окончили вуз всего семнадцать. Отчисление по признаку профнепригодности было не пустой угрозой, а частью образовательного процесса. Тут все строго и конкретно, аж иногда завидуешь педагогам, имеющим в руках такую «дубинку». Бездарные режиссеры советскому кино были не нужны. Кроме того, не следует забывать, что в 1954 году свою мастерскую набирал не только Михаил Ромм, но и Сергей Герасимов. Студенты конкурировали не только между собой, но и с ребятами из соседней мастерской. Учеба была напряженнейшая. «Во ВГИКе той поры достаточно было получить двойку по специальности, и ты автоматически отчислялся… Кроме лекций каждый день были еще репетиции: ты или ставишь свой отрывок, или занят артистом у товарища. Домой приходил в десять-одиннадцать часов вечера. А надо было еще готовиться к семинарам по истории марксизма, военной подготовке... И читать, читать, читать...» Это вспоминал режиссер и киноактер Андрей Смирнов, учившийся в следующем наборе мастерской Ромма. Шукшин эмоционально писал матери, что устает во ВГИКе как при корчевке пней.

Е. П. Однако имелись и, как сказали бы сейчас, бонусы, например прикосновение к тому, что для большинства было тогда недоступно. Вроде просмотров современного и классического западного кино. Или знакомства со звездами. Уже состоявшимися или будущими. Ведь тогда уже блистали вчера еще никому не известные Николай Рыбников («Весна на Заречной улице» Марлена Хуциева), Михаил Козаков («Убийство на улице Данте»), обладающая дерзким и независимым характером Людмила Гурченко, которая после безумного успеха «Карнавальной ночи» проснулась знаменитой. Шукшин соприкоснется с ней в роли активиста, и ей придется оправдываться на собрании за подражание Лолите Торрес и пение западных шлягеров.

Кстати, сама Гурченко потом утверждала, что попала в «Карнавальную ночь» случайно и не без влияния, скажем так, женского обаяния (за которое ее критиковали комсомольцы, включая Шукшина): «Я шла подпрыгивающей походкой по коридору студии “Мосфильм”. Навстречу шел И. Пырьев. Я еще больше завихляла, еще выше подняла подбородок. Пырьев поднял голову, увидел меня, поморщился, а потом лицо его заинтересованно подсобралось. Он сказал, чтобы я шла за ним. Привел меня в 3-й павильон, где происходили съемки, подошел к главному оператору и сказал, что вот актриса, только снимите ее получше, — и будет человек». Правда это или нет, мы теперь уже никогда не узнаем — равно как и то, что, по уверениям актрисы, после бешеного успеха «Карнавальной ночи» и «Девушки с гитарой» ее десять лет травили из-за отказа сотрудничать с КГБ. Сомнительно! Как свидетельствуют знатоки, в фильмографии актрисы вообще нет перерывов более года. Она работала в Театре-студии киноактера, Московском театре «Современник», снялась в главных ролях в фильмах «Роман и Франческа», «Гулящая», «Укротители велосипедов»… Другое дело, что ленты эти не повторили бешеного успеха «Карнавальной ночи». Увы, нет уже на свете Пырьева, Хуциева, Рязанова, Гурченко, Рыбникова, Козакова, царствие им небесное. Да и хрущевско-брежневского КГБ, «конторы глубокого бурения», как его шепотом именовали в народе, тоже нет.

Примечательно, что эта «контора» почему-то не заинтересовалась набиравшим популярность Шукшиным, не попыталась использовать его в своих целях. Как она это сделала, например, с Михаилом Козаковым, о чем он признался на излете своих дней, не побоявшись осуждения «прогрессивной общественностью». И, разумеется, правильно поступил умный Михаил Михайлович, за что ему «респект и уважуха». Другие, оказавшиеся в его ситуации, предпочитали и потом помалкивать. Вообще-то спецслужбы всех времен и народов всегда ищут деловых контактов со знаменитостями. Вот, например, взять карьеру актера Рональда Рейгана, ставшего президентом Соединенных Штатов Америки. Или другого какого-нибудь президента, выходца из «мира искусств». Впрочем, это не тема нашего разумения и нашей книги…

Ну и конечно, парня с Алтая не могли не ослепить (по крайней мере в первое время) прославленные режиссеры, они же мастера ВГИКа — Лев Кулешов, Юлий Райзман, Сергей Герасимов, именем которого теперь и назван Всесоюзный государственный институт кинематографии. Шукшин, разумеется, знал их с юности. Молодой сибиряк мог видеться и с легендами советского кино, актерами и актрисами, чьи фотографии висели в домах «простых людей» по всей стране, можно смело сказать — «от Москвы до самых до окраин»: Михаилом Жаровым, Аллой Ларионовой, Мариной Ладыниной, Элиной Быстрицкой, Любовью Орловой. А про его встречу с тем же Иваном Пырьевым, которая якобы предопределила всю судьбу Шукшина, существует целая легенда (мы ее рассказываем в одной из глав книги).

Василий Макарович писал матери о ВГИКе отнюдь не только как о «корчевке пней». Думаю, он специально подбирал факты и излагал их максимально доступно, чтобы мать могла им гордиться — ну и при случае хвастаться односельчанам: «...Учиться страшно интересно. Говоришь, смотрела... “Бродягу”. Они здесь были — в институте у нас — индийцы-то. И сам этот бродяга, и все, кто с ним. Фильм “Бродяга” сделал Радж Капур, т. е. тот, кто играет бродягу. Он режиссер этой картины и сам в ней играет. Вот, чтобы ты поняла, на кого я учусь. Ну а дела мои идут замечательно. Только вот время не хватает».

Замечу, что слава «индийского Чарли Чаплина» Раджа Капура, равно как и его музыкальных фильмов («Бродяга», «Господин 420»), в Советском Союзе, где из «развлекаловки» была тогда лишь «Карнавальная ночь», зашкаливала. «От Сибири до Ташкента» население мурлыкало слова из непонятных русским, но веселых песен Капура. Это даже нашло отражение в городском фольклоре:

Все московские блатяги

Помешались на «Бродяге».

Даже бабушка моя

И та поет: «Абара я».

А тут Радж Капур собственной персоной! Можно было и потерпеть тяготы учебы.

«Получалась сильная страсть»

М. Г. Кстати о тяготах, то есть о том, как именно учился Шукшин во ВГИКе профессиональному мастерству. Если коротко — успешно, но, скажем так, несколько своеобразно. О Шукшине-студенте немало написано в воспоминаниях ассистентки Михаила Ромма, кандидата искусствоведения, доцента ВГИКа Ирины Жигалко. Кроме нее со студентами работали ассистент по режиссуре Нина Станиславовна Сухоцкая, ассистент по актерскому мастерству Анатолий Умбертович Стабилини, ассистент по монтажу Евгений Николаевич Фосс. Знаменитые в мире тогдашнего кино люди! Не будем забывать, что Шукшину приходилось нагонять многих однокурсников и по «общегуманитарной подготовке» (впрочем, таким, не получившим в школе достаточных знаний, был не только он один).

Василий Макарович старался и преуспевал не только в профессиональных дисциплинах, но и в освоении мирового культурного наследия. Что характерно, ему это нравилось. Он, например, писал в письме Ивану Попову^*,¹что изобразительное искусство им преподают в Третьяковской галерее и это великолепно. В итоге по всем гуманитарным предметам он обучение завершил на отлично! Назовем и шукшинских педагогов-гуманитариев, которые смогли дать Василию Макаровичу хорошую базу. Курс зарубежной литературы читала Нина Александровна Аносова, об изобразительном искусстве Европы с древнейших времен и до современности рассказывал Илья Иоканоанович Цирлин, о русском искусстве — Сергей Сергеевич Третьяков. Историю зарубежного кино преподавала Валентина Сергеевна Колодяжная, русского и советского — Сергей Васильевич Комаров.

Е. П. Достойные и опытные педагоги! Думаю, надо сказать особо об Ирине Александровне Жигалко (1912—1976), которая сыграла в профессиональной жизни многих будущих режиссеров, в том числе и Шукшина, огромную роль. Потому как мастер мастером, у него свои задачи и куча дел, например, на киностудии. А кто со студентами постоянно? Ассистент! К тому же Ирина Александровна была еще и очень незаурядным человеком! Вот несколько фактов из ее биографии. В 1936 году она поступила в Киноакадемию ГИКа, где ее учителем был, между прочим, сам Сергей Эйзенштейн. Работала на многих картинах. В годы войны получила медаль за сохранение киноотрасли, помогавшей, как говорили, ковать Победу. В 1948-м поступила в аспирантуру ВГИКа и в 1952 году защитила диссертацию на тему «Репетиция в кино», получив степень кандидата искусствоведения. После этого началась педагогическая деятельность Жигалко, продолжавшаяся без малого тридцать лет именно во ВГИКе, в мастерской Ромма. Огромное количество режиссеров воспитала она вместе с мастером!

Достойный человек! Умнейший, талантливейший педагог — так оценивали Ирину Александровну студенты разных поколений. Я, например, впервые это имя услышал от режиссера Вадима Абдрашитова, который начал свое обучение во ВГИКе с мастерской Михаила Ромма, а завершил после его смерти у Льва Кулиджанова. А ее записки вообще бесценны, без них о студенчестве Шукшина мы бы почти ничего не знали. Шукшина она очень любила, снабжала редкими книгами из своей библиотеки, и вообще, есть красноречивое свидетельство мемуаристки: «К Шукшину она относилась по-матерински». Надо ли говорить, как это было важно для Василия Макаровича с его культом материнства!

М. Г. Да, очень важные свидетельства были оставлены ей. Именно от Жигалко мы узнаём, что было первого сентября 1954 года, когда первокурсник Шукшин перешагнул порог элитнейшего из советских вузов. Была вступительная беседа мастера. Михаил Ильич Ромм вдохновенно импровизировал два часа о профессии кинорежиссера. Начал он с того, что рассказать об этой особенной профессии коротко и в то же время толково — невозможно. На то, чтобы осмыслить как следует режиссуру, уходят годы и годы. Порой для этого не хватает целой жизни…

А на другой день показывали себя сами первокурсники — читали рассказы, стихи и басни по своему выбору. Шукшин «исполнил» рассказ Максима Горького «Двадцать шесть и одна». «Прочитал хорошо, — отмечает Жигалко. — Но некоторые читали лучше». А уже четвертого сентября первокурсники должны были показывать «самостоятельно придуманные этюды на простейшие действия с воображаемыми предметами».

Собственно, этим будущие режиссеры занимались активно весь свой стартовый учебный год. Как вспоминает однокурсник Шукшина Александр Гордон (которому предстоит жениться на сестре еще одного шукшинского однокурсника — Андрея Тарковского): «Уже на первом курсе ВГИКа на уроках мастерства студенты придумывали сцены, писали тексты, разыгрывали их на площадке среди деревянных кубов, крашенных морилкой, и пыльных занавесей, помнивших еще С. М. Эйзенштейна. Мы, и это было очень азартно, были одновременно и сценаристами, и режиссерами. На первых порах фантазией не блистали, опирались на прожитое, на личный опыт». Например, Андрей Тарковский написал сцену по свежим впечатлениям о своей работе в геологической партии. Но такие — развернутые — микроспектакли будут потом.

А четвертого сентября первокурсник Шукшин показывал работу косца. Гордон вспоминает, как Шукшин вышел на площадку сцены, скинул с плеч какой-то предмет, но сделал это таким образом, что стало понятно — пиджак. Затем снял с другого плеча воображаемую косу. Вот он точит лезвие с помощью бруска и начинает потихоньку, со знанием дела, продвигаться вперед, размахивая ею. Сразу было видно — человек в курсе, как это делается по-настоящему. Затем, как бы притомившись, присаживается на перекур. Достает из кармана кисет с табаком, скручивает папиросу и закуривает. Все это делалось до такой степени натурально, что, казалось, все чувствуют запах скошенной травы в поле. Ему ничего не стоило приковать к себе внимание аудитории. Причем на него затаив дыхание смотрели не только студенты, но и опытные преподаватели.

Запомнился этот эпизод и Жигалко. Она пишет: «Позднее мы видели Шукшина в фильмах, срезающего настоящей косой настоящую траву. Но то, что мы видели задолго до того, в этом учебном “этюде с воображаемым предметом”, накрепко запало в память. И не только в мою…» Очевидно, имеется в виду эпизод фильма «Печки-лавочки».

А вот еще этюд на тему «действия в разных обстоятельствах с тем же предметом». Шукшин — с трубкой, заведенной им еще на флоте и используемой по своему прямому назначению нечасто (но как способ пофорсить или реквизит — пригождалась). Вот он «закуривает под дождем», вот — «тоскует», кусая трубку на скучном собрании, а вот «курит», сосет мундштук совершенно голодный, а так вот «положено» курить «в радиорубке»… Еще одно упражнение — «этюд на перемену отношений»: Тарковский и Шукшин, бывшие якобы в ссоре, заключают «перемирие»… А вот задание «репортаж» — нужно «сочинить» и разыграть реалистическую сценку из жизни. Потом, по свидетельству вгиковцев новых поколений, этот этюд будут снимать на пленку. В 1954 году это «письменная» тема. В рабочем дневнике Жигалко читаем: «Шукшин — “Глаза”. Глубоко и метко, психологически точно написана сцена проводов новобранца в армию… Но все же хотелось бы более четкой организации материала… То, что действие не развивается, нельзя ставить в упрек студенту — задание нарисовать то, что видишь, картинку жизни, это задание выполнено. Метко написаны портреты…» Следующая запись в ее дневнике такова: «Тарковский — “Во вторую смену”. Легко пишет… Отличные наблюдения весеннего города: сосульки, воробьи в луже, грузовик, из кузова которого капает вода».

Александр Гордон вспоминал о недюжинных шукшинских успехах: «Вот он играет сцену с Диной Мусатовой из “Поднятой целины” Шолохова. Сцена парная, ночная, любовная. Лушка ему сильно нравится. Только словами высказать это трудно. Давыдов — Вася закуривает самокрутку, глядит куда-то в сторону, искоса поглядывая на партнершу, держит долгую паузу. В самых драматических моментах сцены сдержанно-равнодушен. А получалась сильная страсть. Как магнитом притягивал он к себе зрительское внимание, не делая при этом никаких особых усилий. Затаив дыхание, сидели на прогонах или экзаменах опытные педагоги и студенты других курсов: на их глазах рождался новый талант. Таких талантливых от Бога людей называют самородками, а раз этот самородок так ярко проявил себя, то и повалили ему крупные народные роли из советского и классического репертуара — Давыдов из “Поднятой целины”, Григорий Мелехов из “Тихого Дона”, Фома Гордеев. Заполучить себе Шукшина в отрывок была мечта многих. Мне повезло — я работал с Васей над ролью Фомы Гордеева. Это была сцена с Софьей Медынской, женщиной старше Фомы, красивой, то ускользающей подобно змее, то доступной. Ее прелестно играла Ариадна Шпринк».

При этом лидером по показам на курсе Шукшин не был, у других получалось еще убедительнее. Однако и отчисление за «профнепригодность» ему явно не грозило.

Е. П. А опасность, повторю, мнимой не была. Напомню: несколько человек из режиссерской мастерской Ромма были с такой формулировкой отчислены уже на первом курсе. Шукшин весь первый год держался на хорошем уровне. Тому есть и документальное свидетельство. 15 июня 1955 года состоялось заседание кафедры по результатам первого учебного года, его протокол сохранился. Декан факультета К. А. Тавризян дает оценку работам студентов на площадке: «Понравился Шукшин… На курсе очень сильное ядро — Виноградов, Шукшин, Мусатова, Гордон, Дзюба». Причем Тарковский не попал в этот перечень. «Тарковский, безусловно, талантлив, но неровен» — такой была характеристика Тавризяна. Вроде бы это ничего не значит, в конце концов упомянутые вместе с Шукшиным ребята большого следа в кинематографе не оставили. А с другой стороны, слова декана усердие Василия Макаровича характеризуют вполне.

М. Г. Идем дальше вместе со студентом Шукшиным. Второй курс. Шукшин играет Старика в учебном спектакле по рассказу Александра Серафимовича «У обрыва». Вспоминает Жигалко: «Рассказ произвел на Шукшина сильное впечатление. Я лично знала Серафимовича (еще в студенческие годы подружилась с его семьей). Василий настойчиво допрашивал: каким Серафимович был в жизни, как слушал (слушать собеседника Серафимович умел превосходно), как говорил? Очень интересовала Шукшина драматическая история рассказа, написанного в разгар революции 1905—1907 годов; интересовали Шукшина и географические подробности (в частности, на какой большой реке происходят описываемые в рассказе события). Но самое главное, народный характер Старика и те средства, которыми этот характер создан, — это все было внутренне близко Шукшину. Было близко прозрение высокой поэзии образа через обыденность обстановки и поведения героя. И когда, после вопля отчаяния бежавшего из города от жандармов наборщика, зазвучал спокойный голос Старика, немногочисленные зрители “площадки” — я не преувеличиваю — буквально замерли: “Глянь-ка, паря, вишь ты: ночь, спокой, все спит, все отдыхает, — неторопливо говорил Старик-Шукшин… — Трава-то примялась, а утресь опять поднимется, опять в рост… наутресь опять каждый за свое — птица за свое, зверь за свое, человек за свое. Только солнушко проглянет, а тут готово, начинай сызнова… Так-то есть, паренек”…»

В общем, в актерских дисциплинах Шукшин сразу делал успехи. У него рано открылась способность держать, завораживать зрителя. А это, извините, в вузе не сформируешь. Это от Бога.

Внутреннее сопротивление

Е. П. Не удивлюсь, если актерский талант стал неожиданным открытием и для самого Василия Макаровича. Приятным ли? Да конечно приятным! «И это пригодится!» — небось, подумал он. Но что интересно: актерство как способ показа реальности он сразу стал осмыслять, рефлексировать по этому поводу, причем в художественной форме. Много про все это есть в его раннем рассказе «И разыгрались же кони в поле». Там Миньку, учащегося на артиста, посещает проездом на курорт отец, председатель колхоза Кондрат (считается, что в основу истории положен визит к Шукшину его дяди Александра Леонтьевича Шукшина).

Минька, выпив с отцом коньяка, излагает тому свое понимание актерского дела — со ссылкой на педагогов.

«— Вот ты, например, человек, — заговорил он, слегка пошатываясь. — И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты — это же не я, верно? Понимаешь?

— Понимаю. — Кондрат шел ровно, не шатался. — Тут дурак поймет.

— Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку... Все выходки твои, как у нас говорят.

— А то ты не знаешь?

— Я к примеру говорю.

— Ну-ка, попробуй мою походку, — заинтересовался Кондрат.

— Господи! — воскликнул Минька. — Это ж пустяк! — Он вышел вперед и пошел, как отец, — засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.

Кондрат оглушительно захохотал.

— Похоже! — заорал он.

Прохожие оглянулись на них.

— Похоже ведь! — обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. — Меня показывает — как я хожу.

Миньке стало неудобно.

— Молодец, — серьезно похвалил Кондрат. — Учись — дело будет.

— Да это что!.. Это не главное. — Минька был счастлив. — Главное: донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, — это обезьянничанье. За это нас долбают.

— Пошто долбают?

— Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя играю, так?

— Ну.

— И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я — художник...»

Наверняка этому научили Шукшина во ВГИКе.

М. Г. Перед нами «система Станиславского» в максимально кратком изложении. «Чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты». Хоть вешай в качестве девиза перед актерским классом! Система, как мы знаем, востребованная и в Голливуде.

Е. П. Однако тут есть кое-какая закавыка. Шукшин-то ведь не на актера учится. С «актерством» у него все в порядке, и это еще сказано недостаточно сильно. В высшей степени все хорошо у него с актерством! Скоро уже и настоящие роли пойдут в кино, и не маленькие. А вот именно что требуемые от студента режиссерские навыки даются ему не без труда. А то он вовсе и сам — тормозит, упирается. У той же Жигалко читаем: «Многое встречало его сопротивление, и это “многое” включало в себя… основные элементы профессии кинорежиссера. За свою педагогическую практику не припомню, пожалуй, такого последовательного внутреннего сопротивления студента (именно внутреннего!) специфическим для кино способам раскрытия мира: монтажу и соответственно монтажному видению (его Ромм всячески развивал у студентов), мизансцене». А ведь в лекциях, прочитанных студентам первого курса, в том числе и Шукшину (лекции Ромма он всегда слушал внимательно, можно сказать, жадно), Михаил Ильич определил мизансцену как «главное режиссерское оружие, первое, основное».

Лекции-то Шукшин слушал, а вот мизансценами и другими видами «режиссерского оружия» в студенческие годы пользовался неохотно. Как пишет Жигалко: «В несколько упрощенном виде взгляд его на съемку можно определить так: достаточно установить аппарат, актерам хорошо играть перед ним, а все остальное от лукавого. Ромм Шукшина выслушивал, Шукшин выслушивал Ромма, но каждый оставался при своем». Шукшин, как мы знаем, при всей склонности к внешним компромиссам, игре по правилам, был упрям в отстаивании своего, внутренне значимого для него, и это упрямство здесь обнаруживается наглядно. Он не просто чего-то не понимает. Он сопротивляется! И чему — монтажному принципу в кино! Базовому принципу!

М. Г. Это смотря для кого базовому. Мы помним, что наставником самой Жигалко был Эйзенштейн. С огромным пиететом относился к автору «Броненосца Потемкин» и Ромм. А для Эйзенштейна и его последователей монтаж и правда был важнейшим элементом киноповествования. Для них — но не для Шукшина. Его (особенно в те годы) скорее привлекали работы неореалистов, где повествование было не рвано-монтажным, но плавным, будто документальным, в ритме самой жизни…

Е. П. Тем не менее через сопротивление, может, и внутреннее, самому себе, Шукшин преуспел и в режиссерских штудиях. Говоря об итогах следующего, второго курса, Ромм отметил: «Мастерская держится такими людьми, как Тарковский, Гордон, Китайский, Дзюба… Шукшин — одаренный человек. Пять очень сильных режиссеров дают надежду на хорошее будущее, если хорошо сложится их судьба». Тарковский и Шукшин вместе в пятерке лидеров!

М. Г. Притом что шукшинская курсовая работа доделана не была. «Сейчас отснял свою курсовую работу (звуковую). 150 м. По своему сценарию. Еще не смонтировал. Впервые попробовал сам играть и режиссировать. Трудно, но возможно. Это на будущее», — писал он Ивану Попову. На окончание фильма не хватило денег, вгиковские бюджеты были крайне скудны. Увы, первый режиссерский опыт Шукшина могли оценить только педагоги, а не мы с вами. Эта работа не сохранилась. Даже название ее забыто.

Е. П. Однако Александр Гордон и Андрей Тарковский своих «Убийц» по Хемингуэю доделали и показали. Почему так вышло — бог весть. Вряд ли стоит видеть тут заговор против «человека из народа» (а некоторые видят). Всегда кому-то больше везет, кому-то меньше. «Убийц» и сейчас можно посмотреть. Ну, ничего особенного, просто студенческий фильм. Нашлась там роль и Шукшину. А тут подоспели и роли покрупнее, прежде всего, конечно, в фильме Хуциева «Два Федора», 1957 год… И — успех.

«Возможно, мы немного ошиблись,
предоставив ему свободу действий»

М. Г. Следствие первого успеха было парадоксальным. Столь желанная некогда учеба во ВГИКе перестала для Василия Макаровича быть чем-то приоритетным. Можно сказать, что напряженно, по-настоящему он учился здесь только два первых курса. История, впрочем, известная…

Вскоре он напишет в одном из писем: «У меня сейчас трудные обстоятельства. Дело в том, что я снимаюсь в фильме, а занятия в институте уже начались. И из Одессы не отпускают, потому что съемки в разгаре, и с институтом — пахнет порохом. Могут предоставить годовой отпуск, а я этого не хочу. Роль, правда, хорошая, и фильм, наверно, будет хороший… С институтом — приложу все силы, но год не пропущу». Чтобы не терять год, Шукшин в апреле 1958 года просит во ВГИКе отпуск на восьмой семестр, обязуясь сдать весенние экзамены вместе с курсом. То есть снова, как в случае с аттестатом зрелости, сдает все экстерном. Какая тут регулярная учеба!

Е. П. Но что характерно, за вуз Шукшин держится, дипломную работу делает, хотя, как увидим, не без скрипа (но опять же, не все его однокурсники с дипломом справились). Понятно, что руководство ВГИКа, хоть и идет ему навстречу, ситуацией не очень довольно. На жестком «разборе полетов» после драки и попадания в милицию (о чем речь особая) ректор вуза Грошев прямо скажет: «Возможно, мы немного ошиблись, предоставив ему свободу действий, позволяя ему сниматься, выступать в роли актера, в то время как ему нужно совершенствовать свое режиссерское мастерство. Мы хотим, чтобы он стал настоящим режиссером, поэтому и советуем ему совершенствовать режиссерское мастерство, а не увлекаться актерским». Сказать-то сказал, но из вуза не выгнал. К тому времени (1959 год) Шукшин снимался вовсю, был нарасхват не в учебных павильонах, а на настоящих студиях. Может быть, вузовское начальство им уже втайне гордилось. Наш, вгиковский, молодой, а уже звезда!

М. Г. Кстати сказать, если на роль в «Двух Федорах» Шукшин попал, можно сказать, по воле случая (об этом речь впереди), то на саму картину он пришел как режиссер-практикант. И, если судить по характеристике, отправленной в вуз режиссером-постановщиком Марленом Хуциевым, с режиссерской практикой справился хорошо. Более того, именно здесь набрался опыта, который здорово поможет ему в его первой (и не только первой) постановке.

Хуциев писал: «В подготовительном периоде Шукшин занимался подбором актеров, принимал участие в работе над режиссерским сценарием и сметой, в разработке планировок, решений костюмов, гримов и выборе мест натурных съемок. Проводил репетиции актерских проб, снимал отдельные пробы, а также кадры осенней натуры. Кроме того, Шукшин имел отдельное, очень ответственное задание — отбор документальных материалов Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет. С этой целью он много и кропотливо проработал в кинофотофоноархиве СССР, в архивах музея Советской армии и Украинском республиканском архиве, отобрав интереснейший, ценнейший материал, который ежедневно оказывает огромнейшую помощь в работе над картиной. В съемочном периоде Шукшин проводит все предварительные репетиции сцен, в которых он не занят. Но если даже и занят, то в тех кадрах, где свободен, он находит возможность выполнять свои режиссерские обязанности. Шукшин считает картину своим личным делом, не ждет, когда ему будет дано задание, а находит работу себе сам. Он участвует в подготовке очередных объектов, в монтаже текущего материала. В обсуждении предстоящих съемок Шукшин всегда присутствует как активная единица. Он обладает настоящим творческим темпераментом, хорошей жизненной фантазией. У него всегда очень свой, шукшинский ход мыслей, большой запас наблюдений… Я рад знакомству и дружбе с интересным режиссером и человеком».

Е. П. А как же шла в эти годы жизнь Шукшина помимо ВГИКа? Была ли она вообще? Была, и еще какая. Он общался с родней. Болел. Лечился. Наконец, официально женился — и расстался с Марией Шумской уже навсегда. Законный брак в этом случае был не началом, а окончательным финалом семейной жизни. Так тоже бывает, но, прямо скажем, нечасто.

М. Г. После первого курса, то есть летом 1955 года, Михаил Ромм предложил своим студентам поработать у него на фильме «Убийство на улице Данте», где взошла звезда актера Михаила Козакова. Как ни странно, большинство учеников Ромма от этой чести уклонилось, поехали на съемки только двое. Шукшину тоже было не до улицы Данте. Ему надо было ехать в Сростки, разбираться со своими «отношениями». Тем более что тем летом выходила замуж его сестра Наталья. По сохранившимся свидетельствам, ожидалось, что свадьбу сыграют и Шукшин с Марией Шумской. Она его ждала — в довольно неопределенном статусе невесты. Он ей писал письма…

Е. П. Ну, у кого из уехавших на учебу в столицу не было оставлено «невесты» на малой родине! Увы, не сочтите за цинизм, но, как правило, такие невесты женами не становятся никогда…

М. Г. Шукшин тем не менее довел свои алтайские брачные дела до конца. Но не летом 1955 года, а год спустя. Свадьбу сестры он опишет через пятнадцать лет в статье «Монолог на лестнице». Думается мне, не без некоторых преувеличений и искажений, вызванных прежде всего идеологическими задачами того материала — напряженного, проблемного разговора о деревне и городе. Но тем не менее свидетельство ценное да и просто яркое: «Я выдавал замуж сестру (на правах старшего брата, за неимением отца. Это было далеко, в Сибири). По всем правилам (почти по всем) старинной русской свадьбы. Красиво было, честное слово! Мы с женихом — коммунисты, невеста — комсомолка… Немножко с нашей стороны — этакая снисходительность (я лично эту снисходительность напускал на себя, ибо опасался, что вызовут потом на бюро и всыплют; а так у меня отговорка: “Да я ведь так — нарочно”). Ничего не нарочно, мне все чрезвычайно нравилось. Итак, с нашей стороны — этакое институтское, “из любопытства”, со стороны матерей наших, родни — полный серьез, увлеченность, азарт участников большого зрелища. Церкви и коней не было.

О церкви почти никто не жалел, что коней не было — малость жаль. Утверждаю: чувство прекрасного, торжественный смысл происходящего, неизбежная ответственная мысль о судьбе двух, которым жить вместе, — ничто не было утрачено, оттого что жених “выкупал” у меня приданое невесты за чарку вина, а когда “сундук с добром” (чемодан с бельем и конспектами) “не пролез” в двери, я потребовал еще чарку. Мы вместе с удовольствием тут же и выпили. Мы — роднились. Вспоминаю все это сейчас с хорошим чувством. И всегда русские люди помнили этот единственный праздник в своей жизни — свадьбу. Не зря, когда хотели сказать: “Я не враг тебе”, говорили: “Я ж у тебя на свадьбе гулял”».

Е. П. Увы, как мы писали в первой части, муж сестры Василия Макаровича через несколько лет умрет, и Шукшин будет очень много помогать и Наталье, и племянникам. Но свадьба была громкой, на все село. Надо думать, у Марии Шумской накопилось тогда к московскому жениху немало вопросов. Проблема в том, что эти вопросы задавал себе и сам жених. Известна фотография Шукшина, посланная им Марии Шумской из Москвы в 1954 году, на первом курсе, с надписью: «Что делать? Жениться или не жениться?» Шутка? Ничего себе шуточки. В общем, год спустя они все же сходили в ЗАГС, но безо всякой подобной грандиозной свадьбы, так хорошо описанной им… Сходили, ну и все тут же завершилось… Скандалом прямо на ступеньках ЗАГСа.

М. Г. «Первая жена была с родного Алтая. Ее Шукшин бросил. После этого к нему в Москву приезжал бывший тесть, сильно ругался. Это происходило при мне, в Васиной комнате в коммуналке. Отец девушки был маленького роста, поэтому я с интересом наблюдал, как он наскакивал на Васю с угрозами. Мол, сию минуту соберет партсобрание, если Шукшин не вернется к его дочери», — вспоминал однокурсник Шукшина Валентин Виноградов. Угрозы не помогли. О дальнейшей судьбе Марии Шумской мы уже писали. И о том, что ни она не забывала Василия Макаровича (прожив девяносто лет), ни он ее, судя по многочисленным свидетельствам и воспоминаниям.

«Всех их (обману)»

Е. П. Понятно, почему после лета 1956 года визиты Шукшина в Сростки стали крайне редкими. Скорее всего — неудобно было перед женой — не женой и ее родней. Надо полагать, и матери, Марии Сергеевне, было неудобно перед односельчанами, но тут уж что поделаешь, если все так повернулось? К тому же в конце 1956 года у Василия Макаровича обострилась язва, и Шукшин слег в больницу. Известно письмо Сергея Герасимова, направленное главврачу Боткинской больницы.

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Простите, что затрудняю Вас просьбой. Студент института кинематографии т. Шукшин тяжело заболел, и, видимо, потребуется хирургическое вмешательство. Шукшин — человек высоко одаренный, и весь коллектив института очень взволнован его болезнью и дальнейшей его судьбой.

Очень прошу Вас принять его в Вашу клинику для необходимых исследований и, если нужно, операции.

Еще раз простите меня, но очень рассчитываю на Вашу помощь.

С уважением С. А. Герасимов деп[утатский] бил[ет] № 577.

2.01.1957 г.».

Да… Любили Василия Макаровича во ВГИКе, что уж тут скрывать! Возлагали на сибиряка большие надежды, прощали многие его «закидоны», заботились, и еще как! Ну и не ошиблись, конечно.

М. Г. Совсем не обыденное это было дело — попасть в такое место, но в итоге в престижную клинику его все-таки взяли. Подлечили. Как писал Василий Макарович матери: «В институте через огромные связи (вплоть до ВЦСПС) я получил направление в Боткинскую б[ольни]цу, в кремлевское отделение. Там мне сказали, что нужно лечь к ним для исследования, но по предварительным обследованиям они сказали, что такой спешки с операцией нет. Таким образом, я сейчас сдаю экзамены, после них ложусь в Боткинскую, а затем еду на курорт». Очень деловой тон, заметим. Попал алтайский деревенский парень в кремлевское отделение — пишет про это как ни в чем не бывало. Поехал на курорт в Трускавец, где нынче сутки самого скромного пребывания стоят не меньше двухсот долларов, — раз поехал, потом еще раз. И все это — учась. Даже не на старших курсах. И, разумеется (не знаю, стоит ли говорить очевидное — но для молодежи, выросшей в условиях нашего «дикого капитализма», скажу), абсолютно бесплатно.

Е. П. Бесплатно — но по блату. А попасть в «блатные» вчерашнему жителю Сросток, сыну репрессированного — тоже достижение, пожалуй, куда более важное, чем успехи в учебных спектаклях. Кстати: именно в том же 1956 году он узнал о реабилитации своего отца. Есть много свидетельств того, какую бурю эмоций испытал тогда Василий Макарович. Он был просто потрясен до самых глубин души, как считали многие. Апофеозом такой точки зрения можно считать мнение Лидии Чащиной-Александровой^*:²«Василию трудно многое досталось. Я не имею права об этом говорить, но ведь он пережил трагедию — его отца расстреляли. И сын, когда в армии вступал в партию, отрекся от него… А потом пришла реабилитация. Вася, когда на него находил момент откровения, с горечью мне говорил: “Лидок, ты понимаешь, какой я грех совершил? Я так верил во все это, а теперь коммунистов ненавижу”. И я, желторотик, ни хрена не понимая, спрашивала: “Как же ты теперь жить будешь?” А он, играя желваками, отвечал: “А вот так. Врать буду!” И добавлял: “Я им не какой-то недоумок деревенский. Всех их обману!” Только вместо “обману” другое слово употреблял — матерное».

Все сказанное этой влюбленной и покинутой дамой следует, конечно же, делить как минимум на десять. Или вовсе понимать ровно наоборот. Не факт, что такой разговор между ними происходил вообще.

Потому как очень я сомневаюсь, что он и раньше искренне считал отца виноватым и беззаветно верил в дело Ленина — Сталина. Роман «Любавины» тому порукой. Из него совершенно ясно, как относились сибирские мужики к советским властям. А Василий Макарович — отпрыск тех мужиков, да и сам до конца дней своих сибирским мужиком оставался. Гениальным сибирским мужиком.

М. Г. Александр Гордон описывает реакцию Шукшина так: «Когда в пятидесятые годы пришла бумажка о его посмертной реабилитации, он тяжело переживал трагедию своего отца. “Я стыдился отца всю жизнь, а оказалось, что он ни в чем не виноват. Как же мне жить теперь со своей виной перед ним?” — говорил Василий». «Стыдился» — здесь процесс не столько внутренний, сколько, так сказать, внешний. Шукшин старательно «прятал» факт о репрессированном отце в анкетах и автобиографиях. Просто потому, что закономерно опасался: это станет препятствием на его пути. Помешает осуществиться предназначению. Но если ты отказываешься от отца, признанного виновным, ты невольно становишься на сторону его обвинителей. Это полдела, если Макар Леонтьевич и взаправду был бы виноват. А оказалось, что нет! Сама власть это признала. Ситуация непростая.

Е. П. Увы, но в такой же ситуации оказались миллионы современников и ровесников Василия Макаровича, и боюсь, что не все они эту свою личную трагедию преодолели.

Мать Василия Макаровича отреклась от мужа совершенно определенно. Да и как можно было думать о полной невиновности Макара, когда властвующие судьи-правосудьи так решили? Она, напомню, даже поменяла фамилию детям. У ней было чем оправдаться перед собой и людьми: она сделала это ради блага сына и дочери. Но характерно, что сам Василий, войдя в возраст, не побоялся носить фамилию отца. И, в отличие от матери, не отрекался, но просто умалчивал. Таился. Скрывал. Скрывался… Конечно, переживал. Потому что был тонко чувствующим человеком и, не устану повторять, великим художником. Значит, свои чувства и эмоции, какими бы они ни были, обращал в произведения. Создавая книги и фильмы, Шукшин выговаривал в них для всех нас свою боль, свою вину, свою веру и надежду. И — хотите не хотите, но, на мой взгляд, тем самым полностью искупил свой грех, если он у него имелся. Вольный или невольный. Ну и последнее: не нам, людям другого поколения, живущим уже не в СССР, а в совсем другой стране, его судить. Самим бы в какое-либо такое же «непонятное» не влипнуть!

* * *

Подведем итоги сказанному. «Посмешищем на курсе числился, подыгрывал, прилаживался существовать. Несколько раз висел вопрос об отчислении, но особо — когда с негром в общежитии сцепился, заступился за девицу» — так вспоминал потом Шукшин о себе.

Хотя, как мы видим, он в описании своих студенческих бед не совсем объективен. Товарищи, разглядев, полюбили его. Начальство худо-бедно, но мирилось с его многочисленными «шалостями», отдавая должное его таланту и веря в его путеводную звезду.

Это, очевидно, общее правило. Успешные люди, особенно из мира искусства, почему-то любят акцентировать внимание публики на том, из какой нищеты и грязи они поднялись к сияющим вершинам известности и признания. Замечательная (без дураков!) писательница чуть ли не в каждом своем интервью приводит на старости лет леденящие подробности своего голодного детства среди ужасного звероподобного окружения, где человек человеку — волк, шакал, крыса и лиса. Однако мимоходом сообщает, что все-таки училась в московской балетной студии, жила в престижных районах, ухитрилась получить высшее образование, постоянную работу, с которой она сама же и ушла, потому что хотела состояться — свободно жить, писать, печататься в тоталитарной стране, каковой навсегда остался для нее Советский Союз, хотя именно там она сделала свою звездную карьеру.

Для Шукшина Сибирь, детство, деревня — это хотите не хотите, а некий потерянный рай, куда все мерзости вроде вил, воткнутых в живот коровы Райки, и совратившего Егора Прокудина Губошлепа приходят извне.

Но он быстро повзрослел и быстро понял, что при всем при этом, говоря словами поэта-эмигранта Георгия Иванова, «никто нам не поможет и не надо помогать». Что большевистский лозунг «Человек — кузнец своего счастья» на этот раз не врет, равно как и клерикальное «Бог помогает тому, кто сам себе помогает».

Что делать писателю, если не пишется? Уж по крайней мере не вымучивать слова, строчки и не «выдавливать по капле из себя раба», как велел всемерно уважаемый А. П. Чехов, а следует ему заняться чем-либо другим.

Или просто ничего не делать, а думать, глядя в потолок иль звездное небо.

Или не думать, а спать, видя сны, которые на самом деле тоже важная часть нашей реальности, и не прав великий поэт, утверждавший: «Лучше вечно спать, спать, спать, спать и не видеть снов».

Может, в этом и секрет, что Василий Макарович Шукшин, взрослея, понял, что нужно «переключаться». Актерство, режиссура, сочинительство. Этот триумвират занятий, не исключено, что и создал его грандиозную фигуру.

Через актерство он пришел в режиссуру, от режиссуры перешел к конгениальному сочинительству.

Использовать плохое для того, чтобы создавать хорошее. Не в этом ли суть подлинного искусства?