Вы здесь

Главная»Проза»№04 - апрель 2005

Случай Иванова

Шубин Владимир
Рассказ
Файл: Иконка пакета 04_shubin_si.zip (33.65 КБ)
Владимир ШУБИН
Владимир ШУБИН


СЛУЧАЙ ИВАНОВА
Рассказ



Бывают такие поздние телефонные звонки — неожиданные, тревожные и ничего хорошего не предвещающие. На этот раз звонила Тамара. «Толик, привет, как дела?» — произнесла так, будто мы расстались пару дней назад на углу Невского и Литейного. Что поделаешь — есть такая странная манера у людей, и мне ничего не оставалось, как ответить в тон: «Спасибо, хорошо, а у тебя?» Я даже не помню, когда мы виделись последний раз, во всяком случае, прошло уже несколько лет. Ведь с тех пор, как я перебрался в Москву и в Питере появлялся лишь ненадолго, мы почти потеряли друг друга из виду. Каждый раз в Питере я собирался ей позвонить, но... но всякий раз это как-то само собой откладывалось. И вдруг — поздний звонок мне в Москву.
Голос ее чуть дребезжал, как у доброй бабушки, поучающей внука. Интересно, сколько же ей сейчас лет?.. Да, все просто, она старше меня десятью годами, значит, ей уже шестьдесят пять. Могла бы быть и пободрее. Тамара словно подслушала мои мысли: «Только что укол сделала». — «Что с тобой?» — «Да ничего особенного, всего понемногу, стандартный набор для дамы, интересной во всех, кроме возраста, отношениях: там покалывает, тут свербит». И засмеялась.
Я же говорю, ничего с этим не поделать: есть люди, которые не прочь поболтать на ночь глядя, все равно у них бессонница, да еще свербит. «Ну, знаешь, я тоже неважно себя чувствую, уже в постели лежу. Далеко не свежий огурчик». Получилось что-то среднее между утешением и намеком, но она лишь живо поинтересовалась: «А огурчик какой: малосольный хрустящий или в морщинках и хорошо просоленный?» Но я все равно не собирался поддерживать ее веселое настроение. «Шутки у тебя в прежнем духе», — сказал с легким вздохом, больше похожим на зевок.
«Сергей Павлович умер», — произнесла она вдруг усталым тоном. «Сожалею». Пришлось закрыть книгу, отрываться от которой не хотелось. «Ладно, тут все свои, можешь не делать скорбную мину, — спокойно сказала она, — ты его всегда не переносил». — «Во-первых, не преувеличивай, я никогда его в глаза не видел, а во-вторых, он умер, что же о нем теперь судить». Книга почему-то не хотела лежать на коленях и стала сползать с одеяла на пол. «Мне не с кем поговорить об этом, с сыном не могу». — «У тебя, наверное, есть подруги...» — «Есть, — подтвердила она, — только у одной „сердце“, у второй „почки“, у третьей откуда-то взялась „печень“, и, представь себе, всем вредно волноваться. Да и не поверят они, что это я его с лестницы столкнула». — «С какой лестницы?» Прихваченная было книга снова выскользнула из рук. «На даче своей он с лестницы упал, насмерть». — «Поздравляю, давно было пора тебе это сделать, — кажется, я даже улыбнулся, — только странное для шуток время ты выбрала, я же объяснил, что уже собрался спать...» — «Какие там шутки... — ее вовсе не интересовали мои намерения. — Я написала обо всем, как могла, хочу тебе послать». — «Зачем? Не желаю ничего слышать о твоем Сергее Павловиче. Да и некогда мне». — «Толик, не будь свиньей, ты же любил меня, стихи посвящал...»
Я потянулся за сигаретами. «Что ты от меня хочешь? — наконец глухо спросил я в трубку. — В свое время я уже досыта наслушался о том, какой он негодяй или, наоборот, какой необыкновенный, ищущий человек». — «Тем более. Значит, ты уже привык, у тебя иммунитет, — кажется, она попыталась усмехнуться. — Пойми: я написала все, что было, что вспомнилось, поговорила сама с собой, очистила немного душу от дряни... Ну, представь, что мы, как прежде, сидим вечерком за бутылочкой шампанского и я тебе расска...» — «Хорошо, — прервал я, — прочту. А что дальше?» — «Дальше? — она растерялась. — Можешь порвать. Или, если хочешь, сделай из этого рассказ, ты же всегда пытался что-то там сочинять... Если, конечно, что-нибудь поймешь в этой истории...»
Разве не прав я? Есть такие люди: наговорят тебе всякой чепухи перед сном, оскорбят мимоходом и — успокаиваются. А ты потом ворочаешься с боку на бок до пяти утра, и каша в голове... «Если, конечно, что-нибудь поймешь...» А что тут понимать? Ну, умер Сергей Павлович, так ведь не молод — лет шестьдесят семь, а то и восемь по моим подсчетам... «С лестницы столкнула» — бред какой-то... Сама, наверное, упала и головой повредилась... «Повредилась, повредилась», — закудахтал вдруг незваный голос, один из тех, что появляются иногда в таких ситуациях и самонадеянно полагают, будто они тут видят все и понимают лучше других и вообще делегированы чуть ли не твоей душой и совестью. Лучше делать вид, что не слышишь их. «Стихи посвящал...» — «Тоже мне — Анна Петровна Керн! — прыснул этот самозванец-оппонент. — И огурчик ей подавай...» — «Не твое дело», — вяло бросил я ему. «А Сергея-то Павловича, по правде сказать, ты всегда недолюбливал. Так что и поделом!» — не унимался тот.
Я пускал в потолок аккуратные колечки голубоватого дыма и давал себе слово, что после этой сигареты начну считать баранов и не допущу больше никаких мыслей и никаких голосов.
«Я иногда с тобой с ума схожу...» — нет, это не из моих стихов, это она мне тогда, давно, сказала. А потом добавила: «Но мы никогда не будем вместе, мне не нужен молодой муж, который бросит меня через пять лет». И, кстати, была права. И поскольку мужем я не стал, мы встречались еще не пять лет, а десять.
«Толик, привет, как дела?» Почему она всегда выбирала поздний вечер, чтобы задать этот вопрос? Ответ, впрочем, ее не очень интересовал. «Ладно, понятно... — почти сразу перебивала. — Может, встретимся, как ты?» Потом исчезала надолго, а если звонил я, отвечала вежливым отказом. Потом наступал мой черед. «Нет, Тамара, сейчас совсем умотался, давай ближе к весне». Любила шампанское, и обязательно свечу ей зажги... «И воск слезами с ночника...» Нет, это не про нее. И не про нас... Мы просто случайно зацепились друга за друга. И мне не нравилось, что она цитировала это или, задумчиво глядя в окно, говорила про ветер, обрушившийся на кусты сирени — «ах, как у Тарковского». Все это было не глубоко и не к месту. Но принималось мной. Может быть, и я нуждался в этой невольной ее игре, призванной сгладить цинизм предстоящего, переложить вину на ветер, музыку, свечу... порыв настроения.
Мы встречались, потому что хорошо знали друг друга и не ждали друг от друга ничего. Сходились, когда становилось тоскливо — на вечер, день, два. Сходились, чтобы равнодушно разойтись на недели, месяцы, а может, и на годы. И никто никого не бросал, потому что у каждого была своя жизнь, у нее — бесконечно запутанные отношения с Сергеем Павловичем или волнения вокруг каких-то ненадежных ухажеров, у меня... Только все это было давно, и уже не интересно...
Я пытался заснуть и не мог, ругал ее: сама, наверное, давно уже спит, записала мой адрес и пожелала «спокойной ночи». «Дрыхнет вовсю!» — снова поддакивал самозванец-оппонент. Я впадал в дремоту и видел красивую деревянную лестницу с точеными в виде шахматных фигурок балясинами по бокам, и я стоял там внизу, а она спускалась, приближалась ко мне... И потом плавно, как в кино, все пространство видимого занимало ее лицо — с чуть приоткрытым ртом, слегка сведенными бровями и угасающей тревогой в медленно закрывающихся глазах. Так было всегда, когда я приближался к ее губам. «С тобой с ума схожу...» Ну уж нет... только сейчас не это...
Я включил свет, закурил очередную сигарету, нашел упавшую книгу и попытался продолжить прерванное вечером чтение... Огурчик соленый... Что она про лестницу наговорила?..

Прошло недели две. Воспоминания о телефонном разговоре вызывали у меня смутную тревогу, что-то было не так во всей этой истории. Наконец пришла посылка — маленькая коробочка с вложенной в нее дискетой. Забытым мной почерком на ней было написано: «Случай Иванова.dok».
«А омский каторжанин все понял и на всем поставил крест...» Я не литературовед, я всего лишь медсестра, всю жизнь проработала в поликлинике, как выражалась моя мама, «на процедурах», но Достоевского читала и Ахматову тоже. Она была права, Анна Андреевна. Достоевский все понимал в жизни и над всем видел крест — как символ божественного покровительства всего сущего, вплоть до самой низкой и подленькой душонки. В падших или несостоявшихся людях, или в любом моральном уроде Достоевский обязательно найдет такой изъянчик-наоборот, откуда непременно, хоть на миг, но все же блеснет искорка благородной мысли или побуждения. И даже если даст повод читателю усомниться в искренности своего персонажа, сам-то все равно хоть на миг потеплеет к нему сердцем, потому что нет в его представлении людей окончательно отверженных, не заслуживающих понимания, а значит, и сострадания. Такова сила и широта больших личностей... И закончим о них на том. Потому как планка сия для меня недостижима, и чувство отвращения к человеку присуще мне, кажется, вполне органично. Особенно, если речь вести о Сергее Павловиче Иванове, моем бывшем муже.
Сейчас он в аду. Мог бы пожить еще... Да вот беда — поскользнулся на лестнице на даче, на той, что со второго этажа на веранду ведет, скатился вниз и ударился виском о косяк. А я ему еще лет двадцать назад говорила, что эту лестницу не так надо строить, что очень она опасная, эта лестница — крутая и ступеньки узкие, легко оступиться на них можно, когда вниз спускаешься, или, не дай Боже, сзади кто нечаянно подтолкнет, или «Аннушка масло прольет»... Так ведь когда он меня слушал? И архитектор этот задрипанный за спиной долдонил: «Стильная лестница, Сергей Павлович, и практичная, места занимает мало». Его послушал, а меня нет, вот и упал. Спросонья был, вышел из спальни, вниз хотел спуститься к умывальнику, но поскользнулся на первой же ступеньке... А рядом — никого. Таня в город уехала, Леночку на прививку повезла. Соседи — далеко, ничего не слышали и не видели.
Милиция долго возиться не стала, оформила несчастный случай. Был там один (это уже Таня рассказывала), который все недоумевал, как это покойный смог виском так сильно удариться... вроде и траектория при падении другая должна быть. Умный оказался парнишка. Предположил, что Сергей Павлович от падения мог потерять сознание, и тогда кто-то ударил его головой о косяк. Но тут выяснилось, что накануне в доме было человек пятнадцать гостей, никто ничего с тех пор еще не убрал, не вымел, не вычистил, и никаких следов, кроме спиртных и табачных, выявить, увы, невозможно. И лестница задрызгана, отчего же на ней не поскользнуться? Все может статься... Тем более, если человек накануне выпил много, чувствовал себя (это уже со слов Тани стало известно) паршиво. Так что и само падение вполне вероятно, и даже не очень сильный удар мог оказаться в таком случае роковым. Так рассудили пинкертоны... Прижали бы меня... тут бы и призналась, что это я подстерегла и столкнула Сергея Павловича с лестницы и потом о косяк его виском... шмяк...
Только не стоит делать поспешных выводов, что раз Сергей Павлович меня бросил, то я сошла с ума и пишу тут невесть что... Во-первых, бросил он меня двадцать четыре года назад, это во второй раз. А в первый, как нетрудно догадаться, бросил он меня гораздо раньше. Впрочем, лучше все по порядку.
Шестьдесят девятый год. Очень теплая, непривычная для Ленинграда осень. И, конечно, когда не надо, начали вовсю топить — и дома, и на работе. Больные все потные приходят, мы сами от жары в помещении умираем. Ну, я взяла и сняла комбинацию из-под халата, чтобы не так париться. И тут в дверях появился наш главный, а с ним неизвестный мне молодой мужчина в коричневом вельветовом костюме в мелкий рубчик. Не то чтобы красавец, но невольно привлекающий внимание. Лет тридцати на вид, стройный, спортивный, с ясным таким, глубоким взглядом, галантный...»
Я остановился, вернулся немного назад. «О косяк его виском... шмяк...» Облегченно вздохнул — шутит барышня, глупо, но шутит. Не знаю почему, но слово «шмяк» выдало ее с головой. Никто никого не убивал; болтовня, разбавленная заимствованными сентенциями о Достоевском. Типичная Тамарка. Ладно, что там дальше? Подробности знакомства были неинтересны. К тому же, все это она мне рассказывала. Ну, вошел он. И уставился своим ясным взглядом на нее, как баран, хотя она и уверяет, что он был не просто галантен, но даже аристократичен. Она стояла спиной к окну, и тонкий халат просвечивался насквозь солнцем так, что были видны ее ноги и было ясно, что она там без комбинации. И она поняла, что он все видит, и будто бы смутилась. Главный врач, седой старик с выцветшими бровями, ничего такого уже давно не замечавший, суетился, хвастался новым оборудованием: смотрите, Сергей Павлович, какие мы шикарные аппараты УВЧ получили... (Он хотел заманить Сергея Павловича на работу в поликлинику). А тот кивал головой и не отводил взгляда от Тамарки. Ну да... у нее ведь и грудь была выразительная, и бедра, что называется, завидные.
Вообще-то она была замужем. За геологом или археологом, одним словом — муж ее месяцами пропадал в экспедициях. А у нее лифчик третьего размера, и тот по швам трещит, да еще и бедра... И мужики в коридоре в очереди топчутся — одному электрофорез понадобился, другому срочно шприц в ягодицу. Шутят с ней, намеки всякие... Но она держалась. Держалась до тех пор, пока Сергей Павлович на нее не уставился. «Ты знаешь, — щебетала она мне потом, — Костик (это ее муж, тот, что археолог или геолог и вечно в экспедициях), он такой заботливый, ласковый, но рядом со мной как теленок всегда и во всем... Он не вырос в мужчину, остался нежным ребенком. А Сергей Павлович...» — «Тот теленок, а этот бык?» — усмехался я. «А ты осел!» — хмурилась она и замолкала. «Осел, да не Буриданов», — парировал я и запускал руку ей под юбку. Мне надоедали эти откровения, вечно разводимые ею, когда мы проводили вечерок за бутылкой шампанского и пачкой сигарет, тем более что я знал, что «теленку Костику» будет противопоставляться ни более ни менее как «леопард» Сергей Павлович, я слушал эти глупости уже не раз и всегда ждал, пока, наконец, она наговорится и мы потушим лампу. «А ты психованный...» — говорила она, задыхаясь. «А что же твой леопард?» — «Он шикарный, властный, но не такой темпераментный... Ты же у меня молоденький... — и смеялась. — Ой... ну вот зачем ты кусаешься?»
Через полгода после знакомства с Сергеем Павловичем она ушла от Костика, вернулась в квартиру родителей. Она была беременна «леопарденком».
Мы еще не были знакомы.
Я снова открыл ее сочинение.
«В день выписки я несколько раз подбегала к окну. Была уверена, что он придет, он ведь сообщил об этом запиской, а все равно волновалась... Ждала, что придет с цветами, с объятьями... А он не пришел. Папа взял на руки внука, сели в такси и поехали домой. Вечером он позвонил: «Прости, это выглядит подло с моей стороны — знаю, но ничего не мог поделать, срочно вызвали в больницу... я заеду завтра». Заехал днем, когда не было родителей, любовался сыном, расхваливал: «Крепыш, красавец, вот подрастет, поедем с ним в Кавголово на лыжах кататься... Как мы его назовем?» — «Шуриком, мы же решили...» — «Конечно, Шуриком! А ты знаешь, они ведь с Ларисочкой похожи...»
Ларисочка была его дочерью, она родилась несколькими месяцами раньше и тоже со своей мамой жила у своих дедушки и бабушки. Все это было мне уже известно. Сергей Павлович оставался пока один в своей кооперативной однокомнатной квартире окнами на поросший бурьяном пустырь и решал, что ему делать дальше. «Это такие мучения! — жаловался он. — Ты знаешь, Тамарочка, я ведь ночами не сплю. Нина (это мама Ларисочки) такая беззащитная, ты-то хоть, слава Богу, сильная женщина, мужа бросила. А та ревет с утра до ночи... У нас с ней все было так хорошо, пока я тебя не встретил. Ребенка уже ждали, пожениться собирались... И тут вот наваждение... ты...» — «Ну, я же говорила тебе, что ты свободен, я справлюсь одна, не мучайся». — «Что ты говоришь?! — всплескивал он руками. — Ты ни-че-го не поняла! Разве я могу без тебя! И без моего сына! А Нина просто слабая, ее надо поддержать, хотя бы первое время... Как я тебя сейчас хочу!» — «Ты с ума сошел, я же только из роддома!» — «Видишь, как ты на меня действуешь?» — он взял мои ладони, положил их себе на лицо и стал медленно опускать вниз. «Как ты относишься к Камю?» — прошептал он. «Ни разу еще не пробовала», — так же тихо ответила я, не раскрывая глаз. «Это большой писатель, Тамара! — он изменился в голосе и отступил на шаг. — Я как-нибудь завезу журнал. Надеюсь, это поможет тебе понять мое душевное одиночество». И ушел».
Я от души захохотал. Уже за одно это мелодраматическое пижонство стоило еще тогда спустить его с лестницы — и «шмяк». Но, конечно, Сергею Павловичу следовало бы прошептать не про Камю, а, например, как она относится к экзистенциализму. Тамара поняла бы это как вид полового развлечения и ответила бы игриво — мол, не против, но, может, лучше в другой раз... Впрочем, я не совсем справедлив к ней. Что-то она читала... Есенина любила, Достоевского раз в год перечитывала целиком... Сергея Павловича же, насколько понимаю, в искусстве больше всего интересовало то, о чем «сейчас говорят».
Через полгода после рождения Шурика Сергей Павлович женился на Нине, и они начали обменивать его квартиру и трехкомнатную квартиру ее родителей на две двухкомнатные. Их отношения с Тамарой почти прекратились. «Порой он звонил, — пишет она, — спрашивал о сыне, предлагал деньги, бормотал про свою вину передо мной и про то, что я сильная и мужа смогла бросить, а Нина слабая...» Тем временем влиятельный отец «слабой Нины» помог перейти ему из больницы, где Сергей Павлович работал дежурным врачом, на кафедру в Медицинский институт. Подробности Тамара узнала потом стороной, а тогда просто услышала в трубке: «Меня уже давно заметили в Первом медицинском. Не хотел хвастаться раньше времени. Там были проблемы с вакансиями; сейчас, наконец, предложили работу». Поразило ее не столько само сообщение, сколько тон. Прежний Сережа прокричал бы это радостно, захлебываясь. Нынешний, новый для нее, Сергей Павлович произнес это «обаятельным, чуть раскатистым баритоном совершенно спокойно, так, будто иначе и быть не могло».
Я пролистал бегло еще несколько страниц. В них говорилось о головокружительной карьере Сергея Павловича: лаборант, ассистент, младший преподаватель, потом блистательная защита кандидатской, вот он уже и.о. доцента, начинает работать над докторской, а вот уже и молодой доцент... Наверное, он был талантлив, но обладал к тому же достаточными внешними и театральными способностями, чтобы стать одним из популярных преподавателей. Мне особенно понравилось то место, где Тамара рассказывала, как он вместо указки пользовался на кафедре «дворниками», которые захватывал с собой, покидая машину (их приходилось снимать во избежание кражи). Представляю, как попискивали студентки, любуясь моложавым доцентом, у которого к тому же была машина. Правда, своего «Запорожца» Сергей Павлович несколько стеснялся и ставил его всегда в стороне от института.
Работа на кафедре принесла ему деловые и дружеские связи. Он стал бывать на охоте, «с важными», по словам Тамары, людьми в каких-то закрытых угодьях, посещать театры, проводить время в ресторанах Дома актера и Дома писателя. Кажется, играл в теннис — во всяком случае, на заднем сиденье его машины всегда можно было видеть теннисную ракетку. Рядом непременно лежала какая-нибудь «забытая» книга, томик Бодлера, например. В его окружении появились «фарцеватые молодые люди с отсутствующим взглядом, высокие громкоголосые спортсмены, нервные, рано лысеющие люди искусства». Еще перед защитой кандидатской он вступил в партию, но старался этого не афишировать и дружил с какими-то художниками-диссидентами, работы которых повесил у себя в квартире.
Именно тогда я познакомился с Тамарой. Она казалась мне очень привлекательной, выглядела гораздо моложе своих лет (в мои двадцать семь мне и в голову не могло прийти, что она на целых десять лет старше меня — я определял ее как даму «около тридцати»). Одним словом, она мне нравилась — и фигурой, и так шедшей ей прямой короткой стрижкой — как у Варлей в «Кавказской пленнице», и темными, то и дело вспыхивающими озорным огоньком, глазами. И сошлись мы с ней легко... «На Крестовском белой ночью у зеленого пруда...» Нет, я не буду здесь цитировать мои тогдашние стихи. Просто в одну из первых наших встреч мы полночи бродили по островам, пили прихваченное с собой шампанское и потом на Крестовском у какого-то маленького пруда целовались — долго, пока вдали не зазвенели первые трамваи.
Вскоре я понял, что она одинока. Иногда в ее разговорах проскальзывало что-то о Сергее Павловиче, но меня это мало интересовало — мне было достаточно знать, что у нее от него сын и что сам он женат.
Наша маленькая идиллия продолжалась месяца три.
И вот однажды, уходя от нее, я попросил дать мне что-нибудь почитать в дорогу. Она протянула книжку, на обложке которой стояла ничего не говорившая мне фамилия: Решетовская. «Кто это?» — «Увидишь, только никому не показывай и не потеряй». В трамвайной давке я вспомнил про книгу, вытащил ее и... почти тотчас захлопнул. На открытой наугад странице была помещена лагерная фотография Солженицына. К тому времени прошло уже года три, как Солженицын был выслан из страны, и все, что было с ним связано, тщательно изымалось и вымарывалось. Дома я изучил брошюру внимательней. Это были только что вышедшие в издательстве АПН воспоминания бывшей жены писателя «В споре со временем». Представить их на прилавках магазинов было невозможно. Я заглянул в энциклопедический словарь. «Литература и материалы АПН, — говорилось там, — распространяются в 110 странах мира». Все становилось ясно. Загранице очередной раз продемонстрировали, какая у нас замечательная демократия — даже книги о Солженицыне выходят, а заодно и показали, что не такой уж он ангел, этот Солженицын — одержим, упрям, заблуждается, вот и близкие люди свидетельствуют... В самом Советском Союзе такие издания распространялись только среди ответственного партийно-комсомольского и кэгэбэшного аппарата. Я позвонил Тамаре, поблагодарил за книгу и осторожно спросил, откуда она у нее. «Сережа забыл, он сейчас в Москве на семинаре, так что до субботы можешь ее читать».
Честно признаться, я тотчас скис. Нет, номенклатурные связи Сергея Павловича меня не интересовали. Я вообще старался не проявлять любопытства к его персоне. Скис же по той причине, что считал, будто с Сергеем Павловичем у них все и навсегда «завязано». И тут вдруг: «Сережа забыл». Она не говорила, что он бывает у нее, и еще ни разу не называла его Сережей.
Все встало на свои места две недели спустя, когда ее родители должны были уехать с внуком на дачу, а она на выходные остаться дома одна. Я позвонил ей. И не узнал. Она подняла трубку, продолжая смеяться какому-то неведомому мне разговору, и тут же растерялась: «Ты?.. Хочешь зайти... в гости? Нет... не знаю... Дого-ва-ривались? Ах, ну да... Но я не знаю... я не могу». И тут до меня донесся слабый звук — кто-то рядом с ней чиркнул спичкой. «Ты не одна?» — «Нет, то есть да...» — «Сергей Павлович?» — «Да».
Он, конечно, не мог дождаться конца разговора или отойти в сторону. Нужно было обязательно чиркнуть спичкой — так, чтобы я услышал...
Через пару дней по тому же телефону она и сказала мне ту самую фразу, что ей не нужен молодой муж, который ее непременно бросит. Я не стал обращать ее внимание на тот незначительный факт, что о женитьбе еще не заикался, но на всякий случай горячо возразил: «Что значит молодой? Мне скоро будет двадцать восемь!» — «А мне — тридцать восемь! — отрезала она. — Вот так-то!» Конечно, я растерялся — никак не ожидал, что ей уже так много. С другой стороны, нельзя же было просто так отступить. «А вот Анна Петровна Керн, — вспомнил я кстати, — в твоем возрасте нашла счастье в союзе с Марковым-Виноградским, который был многими годами моложе ее!» — «Но у нее, насколько помню, был старый муж, а у меня пока никакого... И небось больной он был...» — «Да, генерал страдал подагрой». — «Генерал? Это вообще-то меняет дело... — она рассмеялась. — Хотя... если он был занудой, я бы тоже ушла к молодому и здоровому, да еще с такой роскошной фамилией. Как ты сказал — Овсянников-Куликовский?» — «Марков-Виноградский». — «Ой, Толик... — рассмеялась она еще звонче, — представляю тебя в бархатной жилетке с тросточкой и моноклем, и как ты из-за спины несчастного генерала куры мне строишь... нехорошо, право...» — «Прекрати называть меня этим идиотским Толиком, меня Толей зовут! И какие еще куры?» — обиделся я, мне казалось, что разговор у нас серьезный, может быть, решающий. «Вот именно! Разве это куры?! Так, цыплятки худосочные с синявинской птицефабрики, — продолжала веселиться Тамара. — Ой, хорошо с тобой. Только вот белье у меня с вечера замочено, пошла я стирать». — «Но, Тамарочка... — завопил я, — нельзя же так... погоди...» — «Нет уж, То... то есть Толя, называй меня Анной Петровной, — не унималась она. — А впрочем, какая же я Керн? У меня ни прачки, ни мужа-генерала, который бы вместо прачки сгодился или, на худой конец, стиральную машину купил... Стихи мне, конечно, красивые посвящают. Вот эти особенно: «Тамара — волшебное имя, твержу его день напролет...» Но, дорогой мой стихотворец, едва ли они попадут в школьные хрестоматии... Ой, ладно, хватит на сегодня». И, продолжая смеяться, повесила трубку. Видели вы такое? Похихикала вволю и трубку положила. Белье у нее замочено с вечера…
Несколько дней прошло в мучительных переживаниях. Позвонить, не позвонить? Сама она не звонила. Пару раз подходил к телефону, но тут же у меня вспыхивали щеки, еще помнившие удар этим мокрым бельем.
И вдруг встретил ее, совершенно случайно — на Невском, она вышла из Елисеевского и собиралась переходить проспект. «Привет! Куда так спешишь?» — постарался спросить как ни в чем не бывало. Она назвала литературное имя. «О! — искренне удивился я. — Ты с ним знакома?» — «Он Сережин друг, мне нужно кое-что у него забрать. Проводи, если хочешь, это рядом». Хотел ли я? Мне казалось, что нет. Но почему-то быстро согласился. «Любопытно на него взглянуть», — пожал я плечами и пошел рядом. Визит наш оказался, впрочем, весьма коротким. Хозяин поприветствовал нас в дверях коммуналки, попросил минуту подождать и вскоре вернулся со свертком, который Тамара тут же спрятала в сумку. На том, к моему сожалению, встреча и закончилась.
«Зачем ты к нему ходила?» — поинтересовался я на улице. Тамара остановилась, посмотрела на меня в некотором раздумье и, решительно тряхнув головой, распахнула сумку: «Посмотри, только не вынимай». Я ахнул: из обмоток махрового полотенца выглядывало дуло пистолета. «Спортивный?» — пожелал уточнить я и машинально вытер вдруг вспотевшие пальцы о рубашку. «Настоящий, — усмехнулась она. — Но... забудь. Стреляют они далеко за городом, развлекаются, понимаешь? По мишеням…» Мы прошли еще немного по улице и оказались на берегу Фонтанки. «Видишь, какие у него друзья?» — горделивым тоном сменила она тему. «Вижу, что у него надежные кореша в КГБ или в партийном аппарате, — ответил я. — Иначе откуда бы взяться пистолету, да и книге о Солженицыне?» — «Мы только что были с тобой у его друга, — раздраженно парировала она, — которого советская власть практически не печатает». — «Да-да... И еще он водится с художниками, картинки которых со скандалом сняли с какой-то выставки, а он их повесил у себя... — продолжил я. — Впрочем, тебя-то я понимаю... Такой гремучий коктейль, который представляет собой Сергей Павлович, впечатлительным дамочкам сильно вдаряет по мозгам». — «Дурак!» — бросила она и повернула в обратную сторону.
«Дурак...» — повторил я, оторопело глядя в мутные воды Фонтанки. Мне показалось, там что-то блеснуло. Хотя, что там могло хорошего блеснуть? В одном месте вода почему-то была светлее и расходилась кругами. Я смотрел туда как завороженный. Каждый круг — ее имя, и каждый — ее улыбка... «Тамара — волшебное имя, твержу его день напролет...» — сорвалось с моих губ. И тут напряжение последних дней начало вдруг разом ослабевать. Поверхность воды снова стала гладкой и мутной. Взгляд оторвался наконец от нее и заскользил по серому граниту — ей вслед... И не нашел ее. «Осел!» — вырвалось у меня почти на всю набережную. «Ты это чё, мне?» — грозно приосанился рыболов-любитель. «Тоже мне нашелся — Марков-Виноградский!» — воздел я руки к небу. «Сам ты, мудила, Антонов-Овсеенко!» — прохрипел рыболов мне в спину. И когда я подходил к метро «Владимирская», мне уже почти совсем полегчало: пусть теперь они вместе белье замачивают, меня она больше не интересует.
Самое удивительное, что они поженились. Сын их к тому времени пошел уже в первый класс. «Нинка мещанка, вся в свою мамочку, ревнивая психопатка, — пересказывает в своих записках Тамара слова галантного и аристократичного Сергея Павловича, — шпионит, устраивает сцены на кафедре... Да... у меня были романы, но это все из-за нее, из-за ее ограниченности... и не следит за собой, выглядит, как коза под дождем... мне нужна, наконец, мудрая жена…» Воображаю, как таяла Тамарка, расправляя плечи и вздергивая грудь, — мудрой получалась она. «Наш сын... — твердил он. — Ему сейчас как никогда нужен отец. И, в конце концов, в том доме я в жизни не закончу свою докторскую работу!»
В разгар этих страстей в квартире Тамары раздался звонок, и «ревнивая психопатка» спокойно сообщила ей, что только по имеющимся у нее данным в недавнее время два романа Сергея Павловича закончились абортами, один из них сделала девятнадцатилетняя студентка. Могло ли это образумить Тамару? Конечно, нет. Ей было уже под сорок, ради «леопарда» он бросила в свое время «теленка Костика», родила от него сына... Особых надежд на обзаведение другой семьей она не имела. Она уже не любила его, но все еще находилась в плену личного обаяния Сергея Павловича, да и самой его жизни, которая вмещала в себя кафедру, охоту, машину, спорт, таинственных покровителей, отвергаемых властью писателей и художников, пятизвездочный коньяк, привозимый из Армении (магазинный ленинградского розлива отвергался сразу), который Сергей Павлович в беседе с друзьями любил отпивать маленькими глотками и заедать виноградом без косточек, непременную утреннюю яичницу с ломтиком брынзы, стрижку у известного Леона, элегантную, неизвестно где доставаемую одежду и еще многое другое — стильное, как казалось ей, или решительно выбивающееся из повседневности тех, брежневских, лет.
«Нам нужна трехкомнатная квартира, иначе я не смогу закончить свою докторскую работу», — стал говорить Сергей Павлович после свадьбы, и бедные Тамаркины родители чуть было не оказались в коммуналке. Чудом, в последний момент, им удалось все-таки вставить в цепочку размена подвернувшуюся однокомнатную хрущевку, в такую же пришлось переезжать и первой жене Сергея Павловича с дочкой Ларисочкой. Она попробовала было сопротивляться, но бывший муж спокойно сообщил, что ему по закону полагается комната в их двухкомнатной квартире и что он готов ее поменять на другую, и тогда в нее въедет чужой человек, какой-нибудь пьяница-водопроводчик или сумасшедшая старуха. «Хочешь жить с подселенцем или в однокомнатной отдельной?» «Слабая Нина» не хотела жить с пьяницей-водопроводчиком и очень испугалась сумасшедшей старухи.
Тогда же Сергей Павлович умудрился прописать свою мать в частный дом к некой одинокой старушке в Лисьем Носу — «по уходу». Старушка была ухожена, обласкана («Вы нам как бабушка родная стали», — наведываясь туда, говаривал Сергей Павлович) и завещала домик своим благодетелям. «Надо бы его перестроить, — заботливо говорил Сергей Павлович. — Так хочется, чтобы вы успели еще пожить в лучших условиях». Старушке этого совсем не хотелось, она не собиралась жить долго и умереть хотела в том доме и в той обстановке, вместе с которыми состарилась. Но Сергей Павлович, представленный ей профессором и привозивший с собой для нее (как ей нашептывали) «медицинских светил», был добр и настойчив, а ее мысли давно уже путались, и в конце концов она подписала какие-то новые бумаги, по которым часть дома сразу же перешла в собственность мамы Сергея Павловича. С этой части дома и начались работы по его реконструкции, окончательно разрушившие покой «бабушки родной» и ускорившие, возможно, ее смерть. Тогда же и появилась та злополучная лестница, которая, если верить Тамаре, с самого начала вызывала у нее беспокойство.
Года через полтора после женитьбы Тамара позвонила мне: «Толик, привет, милый! Давно не виделись, как ты?» По ходу разговора выяснилось, что Сергей Павлович в отъезде, сын на даче, и она сейчас «совсем одна... и ужасно тоскливо...» Так возобновились наши встречи, которые прекратились только перед моей женитьбой. «Как дела с докторской? Продвигаются?» — спросил я, осматривая в тот раз их квартиру. «Ему сейчас не до теории, он практическими экспериментами увлечен», — хмуро ответила она, и больше я не задавал вопросов.
Потом они развелись. Снова обрушилось на них неистребимое российское проклятье: квартирный вопрос. Сергей Павлович попытался сбагрить Тамару с сыном чуть ли не в коммуналку («Я кандидат, работаю над докторской, и мне полагается дополнительная площадь!»), но встретил с ее стороны твердый отпор. Она добилась раздельных ордеров на квартиру, получив для себя и сына две комнаты. Сергею Павловичу досталась третья комната, самая большая. Сначала, к радости Тамары, он там долгое время не появлялся, но неожиданно вернулся, и не один. «Это моя жена Наташа, — представил он смуглолицую девицу, — она, между прочим, тут уже прописана». Месяца через два Тамару с сыном оттуда как ветром сдуло. Не знаю уж как — правдами-неправдами, блатами-доплатами, а только она обменяла свои с Шуриком две комнаты на что-то промежуточное, а потом съехалась с родителями. Мы продолжали встречаться, это тянулось несколько лет.
Всё! Что с ней было дальше, не знаю, потому как я женился, а позже и вовсе переехал в Москву. Нет, ошибаюсь... Что-то вспоминается, какие-то редкие ее звонки: Шурик школу закончил, учится тоже на врача, но характером на отца не похож совершенно, абсолютный теленок (снова теленок), странным образом напоминает ее первого мужа Костика — ой, и зачем я его бросила, бедненького... дура... ты тоже хорош... (я-то тут при чем?) совсем не боролся за свою любовь... (далась ей эта «моя любовь»!)
Шурика я увидел перед самым переездом в Москву. Пришлось избавляться от старой мебели — что-то дарить, что-то продавать, а он только что женился, ждал ребенка, в чем-то нуждался. Выглядел счастливым. Говорил о себе охотно: работаю на «скорой», тяжело, но зато опыт замечательный; Таня (жена) должна еще учиться, ей один курс остался, но сейчас она в академке, ребенка ждем; конечно, хочу сына, но ничего, если и девочка родится — Леной назовем в память бабушки, она ведь умерла недавно; кроватка — нет, спасибо, не нужна, нам папа уже привез... И, немного смутившись, добавил: у него ведь четыре года назад ребенок родился, а сейчас им эта кроватка не нуж...
Стоп! Я почувствовал, что натолкнулся в своих воспоминаниях на что-то совершенно неожиданное и тревожное. У меня застучало в висках — не может быть! А с другой стороны, Тамара не стала бы писать какие-то записки и вообще вести себя столь странно, если бы не произошло нечто из ряда вон выходящее. Я снова взял в руки первые страницы. Нашел это место: «...вот и упал. Спросонья был, вышел из спальни, вниз хотел спуститься к умывальнику, но поскользнулся на первой же ступеньке... а рядом — никого. Таня в город уехала, Леночку на прививку повезла...» Попытался улыбнуться сам себе: ну что тут особенного, что ты выдумываешь? Что в том такого, что невестка с дочкой у свекра на даче живет? Да может, и не они это вовсе, мало ли кого Таней и Леночкой зовут.
И все же с предчувствием неотвратимой беды я снова взялся за Тамарино послание, сразу выбрав из него последние страницы.
Она была необыкновенно счастлива — Тамарка. Вышла на пенсию, и как раз родилась Леночка. Она блаженно радовалась внучке, счастью Шурика. После смерти родителей у нее снова образовалась семья (они жили вместе). Сергей Павлович тоже не забывал молодых, очень привязался к Леночке — своей первой внучке, дарил всем подарки.
«У него, как всегда, водились деньги, он приезжал на красивой «иномарке» — вальяжный, в прекрасной для своих шестидесяти с лишним лет форме. И Шурик, прежде избегавший отца, потеплел к нему и не имел ничего против, когда тот предложил свозить Таню с Леночкой на Кипр, погреться на солнышке — у него как раз путевка пропадала, потому как его нынешняя жена с сыном ехать отказалась, у них, к сожалению, испортились отношения. Шурику вместо себя поехать не предложил, да тому все равно бы отпуск внепланово не дали.
За день до их возвращения в Петербург в квартире раздался звонок. Чужим, принужденным голосом Таня сказала Шурику, что не вернется к нему. «Ты очень хороший, и я еще пожалею о своем поступке, я знаю. Но больше мы не будем вместе». — «Ты остаешься на Кипре?» — тупо выдавил из себя ничего не соображавший Шурик. «Я остаюсь с твоим отцом», — еле слышно произнесла Таня и положила трубку…»
Я был в шоке. Хотел тут же позвонить Тамаре, но все откладывал, да и что мог я ей сказать... Что горжусь ею? Что она молодец? Только надо было раньше это чудовище с лестницы столкнуть... Но неужели она и правда на это решилась — «шмяк»?

Она позвонила сама, несколько дней спустя. Как всегда, поздно вечером.
«Таню арестовали!» — «О чем ты?» На этот раз я сразу отложил книгу на прикроватную тумбочку. «Таню арестовали, Таню... — суматошно твердила она и вдруг начала всхлипывать. — Я же говорила, что не все так просто, должен был там кто-то быть... И милиционер — тот, молодой, не оставил своих сомнений, докопался-таки... Бедная девочка... И почему это не я?!» — «Остановись! — закричал я в трубку. — И перестань плакать! Ты же уверяла, что сама столкнула его с лестницы! Я вообще-то сначала смеялся, но потом почти поверил...» — «Да нет, — чуть спокойнее произнесла она. — Конечно, я его не сталкивала, но была уверена, что это сделал кто-то другой, и даже чувствовала себя из-за этого ущемленной. Только никак не думала, что это Таня...» — «Но она же в городе была в это время!» — вспомнил я. «Провалилось ее алиби, да она уже и сама во всем призналась. Ссора у них крупная произошла, подробностей не знаю — как она его там... Адвокат собирается доказывать, что защищалась она, а потом в состоянии шока уехала в город, ей дочку надо было в поликлинику везти... Господи! Если все сложится так, то, может, ей условный срок назначат, как ты думаешь?.. Леночка-то теперь у нас, а Таня в Крестах...» Я молчал, и она тоже замолчала, лишь тихо всхлипывала.
«Как это могло все так одно к одному сложиться?» — наконец выдавил я из себя. «Тебе, наверное, этого не понять», — ответила она. «Чего этого?» Она снова начинала меня раздражать. «Сергей Павлович... он... душу умел выворачивать... он с каждой женщиной заново рождался и от каждой требовал высшего душевного напряжения...» — «Это его слова? Может: высочайшего? Комедиант!» — «Знаешь, а ведь ты почти прав, — она понемногу успокаивалась и уже почти перестала всхлипывать. — Он, действительно, с молодости вжился в роль. Только не о комедии речь; он, если хочешь, видел себя большим драматическим актером, во всяком случае, любовные отношения понимал только как высокую драму. Ты, наверное, думал, что с женщинами у него в основном интрижки были, водевильчики такие, а женился-разводился он, чтобы улучшить свои жилищные условия... Так вот — в быту он, конечно, своего не упускал, спорить не буду, но водевильные дамочки, способные лишь на мелкую игру, отпадали сразу же, и оставлял он только тех, кто готов был учиться у него великому страданию любви... И не смейся, пожалуйста... Ты не знал его, судил только по внешней канве...» — «Но ты же сама не написала о нем ни одного лестного слова — вот же передо мной лежат твои записки!» — «Он другого и не заслуживает. Но нельзя его записать в безликие ничтожества. В своем-то роде он был личностью, ужасной, но личностью. Делал только большие ставки. Он презирал мелкоту и тянулся к могущественным — отсюда и те ребята из КГБ, с которыми он на соревнованиях когда-то познакомился. Но и сам хотел быть сильным и независимым — от тех же ребят, например, не скрывал своих приятельских связей в диссидентской среде, даже спорил с ними. А в более широком плане можно сказать, что и доброе, и злое делал с размахом, ни в чем не мелочился и ничего не боялся». — «Да, да, я уже давно заметил, что обыкновенный мерзавец вызывает у женщин отвращение, а сволочь высокого полета — как минимум сочувствие, но нередко симпатию, а то и любовь, иногда до исступления...» — «Глупо, но так порой получается, — согласилась она. И, немного помолчав, добавила: — Думаешь, циник средней руки — лучший вариант?» — «Ты обо мне?» — «О нас. Вспомни, как это тянулось на протяжении многих лет: созвонились-встретились-переспали-разбежались-забыли... Начиналось все по-другому, а вышло так... А что касается Сергея Павловича, то одним определением тут все равно ничего не охватишь. Ты говоришь про мои записки — ну да, я старалась писать, какое это мерзкое отродье, но все время думала: а что мы, бабы, полные идиотки были? Нет, случай его особый, хотя и далеко не исключительный. Гремучий коктейль для впечатлительных дамочек, — в голосе ее появилась усмешка. — Так, кажется, ты когда-то выразился?»
Она немного помолчала, возможно, ожидая моей реплики, потом продолжила: «От бабы к бабе он бегал не столько по половой нужде, как большинство мужиков, сколько движимый потребностью какого-то душевного обновления. И делал так, что каждая женщина поначалу ощущала себя его спасительницей, а значит — героиней, а не очередной жертвой. Это уже потом прояснялось, что и потребность эта его, и сами методы были, можно сказать, маниакальными, садистскими по природе. Он постоянно пытал душу женщины — любыми способами, вплоть до подлых, испытывал тебя на прочность, испытывал, выматывал... Но и сам с тобой горел в том же аду... А это, знаешь, затягивает, как алкоголь... Хотя нередко думаешь, лучше бы избил, чем так вот жилы тянуть... Ты полагаешь, я его леопардом только за внешние данные называла? Да, он был вальяжным и в то же время пружинистым, имел походку красивого зверя, но и нутром своим такой же был — ласкал душу нежно, а потом нападал со своей любовью резко, распалял так, что голова шла кругом, и вдруг неожиданно отпускал, равнодушно отворачивался... обиду или ревность в тебе взращивал, лелеял их чуть ли не до состояния ненависти, чтобы потом снова одним прыжком эту ненависть уничтожить и опять видеть перед собой преданные, влюбленные, мокрые от слез и, заметь, благодарные глаза... И сам плакал...» В трубке появились какие-то шорохи. Кажется, она искала платок, потом добавила: «Таня оказалась его лучшей ученицей, бедная девочка».
Я попытался сформулировать что-то ироничное на тему «рокового мужчины» и сказать о том, что есть женщины, для которых мир делится на «толиков» и «сергей павловичей», и что раз так, то и нечего им бегать к нам, «толикам», за очередным утешением, да еще поздно вечером, что чарующая их вулканическая порода «сергей павловичей» есть не более как эгоизм и мелочное самолюбие и...
Кто-то из нас бросил трубку. Я закурил очередную сигарету, перебирая все сказанное ею, все, что вспомнилось за эти дни, продолжал спорить... И, конечно, тут снова вмешался в наш разговор тот оппонент-самозванец, который всегда полагает, что знает больше других. «Ты всегда его боялся и ненавидел, — захрипел он сегодня почему-то басом, — и сейчас ненавидишь...» — «...видишь», — отозвалось в отяжелевшей голове звонким эхом. «Это неправда!» — «...правда», — настаивало эхо. «У тебя при его упоминании всегда появлялся комплекс. И дело не в Тамаре, она тебе давно уже не нужна...» — «...не нужна», — подтвердило эхо. «Ты завидуешь его силе, власти над женщинами...» — «Бред!» — снова вставил я. «Нет! — вмешался Тамарин голос. — «Толики» тоже разные бывают. И он, — она говорила обо мне в третьем лице, по-видимому, обращаясь к хриплому, — раньше другим был, в нем проскальзывало романтичное, почти рыцарское. И это для женщины может оказаться посильней, чем вампирские изощрения «сергей павловичей». — «Умница! — похвалил ее самозванец. — Только сама-то ты его романтичности предпочла водоворотик смутных страстей, в который втягивал тебя Сергей Павлович... А потом бегала к Толику — не столько за сиюминутным утешением, как это ему казалось, сколько влекомая воспоминанием о том рыцарском, но для тебя, увы, уже потерянном...» — «Не знаю, за чем я к нему «бегала», но находила в нем лишь уязвленного самца. Как личность он меня перечеркнул еще тогда... когда мы на Фонтанке расстались. Помнишь, Толик, — теперь Тамарин голос обращался ко мне, — ту нашу встречу, когда мы забирали пистолет?..» — «Послушай, — устало отозвался я, — тот пистолет давно заржавел, нет смысла сейчас в меня из него целиться...» — «С тех пор, — не унимался Тамарин голос, — ты запрезирал меня, потому что тебе предпочли другого. Думаешь, я не почувствовала, как ты изменился?» — «И правильно сделал, — ответил за меня хриплый. — Ты это заслужила. А беда заключается в другом». — «В чем?» — воскликнули мы почти хором с Тамариным голосом. «Слабость его не в том, что он тогда проиграл, а в том, что сложил крылья, сдался без сопротивления. Такое с ним происходило и раньше. Когда-то отец учил его, маленького, плавать. У него не получалось, а хлебнув воды, он и вовсе испугался, что сейчас утонет, и расплакался...» — «Ты ей еще про шахматы расскажи», — зло буркнул я. «То же и с шахматами, — охотно подхватил самозванец. — Они с отцом ехали в поезде, и тот стал учить его играть. Родственники как раз подарили Толику миниатюрные походные шахматы — небольшую красивую коробочку с резными фигурками на штырьках. И в этот момент его стало подташнивать, как случалось иногда в дороге... С тех пор он не прикоснулся к шахматам. И плавать не научился... И любовное фиаско с тобой оказалось для него столь же роковым — он стал бояться любви, избегать ее...» — «А что у него с женой?» — поинтересовался Тамарин голос. «А ничего не получилось... Душевный импотент... Думаешь, он только на тебя свысока смотрит? Да и сама знаешь, что он от нее в Москву сбежал...» — «Наговорились? — полюбопытствовал я. — А ты, — обратился к Тамариному голосу, — теперь можешь написать еще одно сочинение и озаглавить его «Подслучай Толика», на «Случай» не тяну — плавать не умею, в шахматы не играю, не борец я...» — «Боюсь, эта история окажется совсем безликой», — раздалось в ответ. «...ликой», — неожиданно пожалело меня замолкнувшее было эхо.
«Дура», — вырвалось у меня в сердцах. И хотя я понимал, что Тамара меня не слышит, все равно стало неловко и жалко ее, и я поправил себя: «несчастная». Все же нельзя было не отдать ей должное — все эти события сильно потрясли ее и заставили с прежде недостижимой глубиной взглянуть на многие вещи... И надо же — Таню с самого начала не осудила, а пыталась понять и пожалела... И тут эхо с большим опозданием к слову «дура» поддакнуло: «ура!» И сразу же вмешалась моя жена: «Не слушайте его, он уже давно засох между книжных страниц, как гербарный лист!» — «...эгоист», — поддержал ее то ли хриплый самозванец, то ли снова вмешавшееся эхо. «Несчастные! — простонал я. — Вам что ботаника, что литература... Может быть, это большая честь — послушно вытянуться между печатных страниц, впитать запах шрифтовой краски, переплетного клея, принять на себя отпечаток букв, рисунок точно расставленных слов... оказаться в поле их высокой гармонии, интеллектуального напряжения... в то время как миллионы других обречены на гниение в компостной яме... Продолжительность жизни листа всего несколько месяцев, и только заложенным в книгу может прожить он годы и даже десятилетия. Подумайте, это же целая вечность! И не надо его вынимать, он слишком хрупок, он уже не приспособлен для другой жизни...»
Я сидел на кровати — обессиленный, злой, в клубах табачного дыма, похожий на сумасшедшего. Но моя неимоверная усталость была и моим спасением. Нужно только выключить свет, лечь на правый бок, сомкнуть веки...

Проснулся посреди ночи — неожиданно, резко, с легким стоном, словно от тупой боли. Мучивший меня сон таял, как крохотный снежный комок в теплых руках. Я пытался удержать остатки, восстановить по ним целое. Что-то потеряно — там, во сне, что-то важное... Уронил на улице... нет… в воду… тоже нет... оно выпорхнуло из меня и потому мне было больно — до стона... Это было во мне, и я потерял его навсегда. Что? Я жмурил изо всех сил глаза, напрягал память, но ничего не видел, кроме легких расходящихся кругов на поверхности мутной реки. Кажется, я стоял на набережной... Да. Хотел взлететь... Да. И не смог... Нырнуть?..
Я медленно приходил в себя. «Надо позвонить ей, просто извиниться, сказать что-нибудь теплое... И разыскать жену — как она там? Но не ночью же... Завтра, непременно завтра... А сейчас спать... Нет, не получится. Тогда взять книгу... Почему я обязательно должен уметь плавать? Глупость...»
Заснуть удалось только под самое утро. Целый день на работе чувствовал себя разбитым и взвинченным и не мог дождаться вечера. А когда добрался до дому, ни на какие звонки сил уже не было. Даже руки слегка тряслись. Когда собрался жарить глазунью, одно из яиц выскользнуло и упало на пол — «шмяк». И от самого этого звука стало еще противнее на душе. Нужно было что-то делать со своей слабостью и растерянностью, и я оставил яйцо растекаться липким пятном по бежевому линолиуму, забрался в постель и протянул руку к телефону. Оставалось только выдернуть шнур из розетки и поправить подушку.
Книга была не новой, но в хорошем состоянии, как и большинство моих книг, к тому же со вкусом оформлена, небольшого формата — в тридцать вторую долю. Я провел пальцем вдоль одной из строк и тотчас ощутил ту легкую шероховатость, которая отличает высокую печать от офсетной. Буквы впечатаны в бумагу, а не просто нанесены на нее, рисунок их строг и изящен. Я заглянул на последнюю страницу — гарнитура «Петербург» значилось там. Две тонкие линейки сверху текста, отделявшие колонтитулы, придавали геометрическую завершенность текстовому полю страницы. Буквицы в начале глав были высокими, вытянутыми, и мне подумалось, что они напоминают мостики в бассейне, от которых отрываешься легким толчком ступни, чтобы несколько мгновений наслаждаться захватывающим полетом и потом разом погружаться в иную стихию... Кто сказал, что я не умею летать? Кто решил, что я не умею плавать? Кто резюмировал мою бесчувственность?
Я открываю страницу одной из моих книг. Я вскарабкиваюсь на вытянутую буквицу и отрываюсь от нее легким выдохом... Я парю над строчками, принимаю облик персонажей, следую их поступкам, переживаниям...
Иногда случается, что на полях страницы появляются посторонние фигуры. Они не принадлежат к повествованию, но я узнаю их сразу, ведь они приходят из моей жизни. Их легко отогнать прочь. Но порой они оказываются слишком настойчивы, и тогда я откладываю книгу в сторону, беру блокнот или бумажный лист...
Вот и в тот сумбурный вечер я положил поверх книги чистый лист бумаги, прикурил сигарету и кривыми буквами, лежа, написал первые строки нового рассказа: «Бывают такие поздние телефонные звонки — неожиданные, тревожные и ничего хорошего не предвещающие. На этот раз звонила Тамара...»