Вы здесь

Стрекоза в стекляшке

* * *

Детство — ягода ирга. На заборе

я клюю... пою... и мне галка вторит.

Попоем и — помолчим: клювик чистим.

А потом опять вдвоем — звонко, чисто!

 

Да, спилил отец иргу из-за тени —

страсть как вредная она для растений!

И с тех пор я, словно та птица галка, —

беспризорною пою поскакалкой...

 

 

* * *

Место выбрали там, где на донник пахучий,

на репейник и дерн лист слетает крапчатый,

посидеть, полежать средь неясных созвучий

на земле, словно жизнь — только край непочатый.

Словно только вдохнул этот воздух тягучий

возле теплой стерни после ржи невысокой,

чтоб из сердца, щемящего радостью жгучей,

снова чувства большим восходили потоком.

 

Скосят клевер-траву — вместо скошенной тут же

отрастает нежнейшего цвета отава.

Луг в исподнем душист, словно плат, отутюжен,

и мы рады ступить на его переправу.

 

 

* * *

Отыскалось платьице с выпускного вечера —

серебрится вышивка на груди —

из кримплена белого, говорили, вечного.

Размечталась — праздники впереди!

 

Покупали (важно ведь!) в магазине свадебном,

ценник — месяц вкалывать — сто рублей!

Дефиле трельяжное завершилось затемно —

офигеть! — я лучшая, хоть убей!

 

Плотненько по талии, рукава — фонарики,

солнцем шестиклиновым юбочка кружит.

Для влюбленной платьице — кто еще подарит ей?! —

сохранила мамочка, не снесла чужим…

 

Вот стою под яблоней, знаю — будут яблоки,

мама-мама-мамочка, — белый твой налив —

в день Преображения (смертным тоже якобы)

 

...сохнет на веревочке платьице любви...

 

* * *

Жаль, нету коромысла на плечах!

Под старину бревенчат сруб колодца.

Иду по воду, ведрами бренча,

уверенно, — с лицом землепроходца!

 

Мостки ведут от самого крыльца.

Сараи дремлют, двери на замочках.

Сдуваю прядь прилипшую с лица, —

так ненасытна и бездонна бочка!

 

* * *

Цвет под окошечком задумчивым

привычной свежестью пылает.

Но мне его не видеть лучше бы...

Он ничегошеньки не знает...

В своем незнанье непорочный, он

раскидывает чуть белесые

живые руки — ветки сочные

под опадающей березою.

Тугой бутон в заботе вычурной

вновь разжигает для свечения.

Возможно ль это чудо вычеркнуть,

когда ложится тьма вечерняя?

 

 

* * *

Послышался голос моторки

с отвыкшей от лодок реки.

Июньская ноченька зорко

девчоночкой — из-под руки —

ее проводила до устья

игривого Юга — к Двине.

 

Разбужена белою грустью,

стою в одиноком окне...

 

Вот так же, с залетной погодкой,

компанией звонкой, босой,

в смоленых залатанных лодках

укатим к реке на постой.

 

Наставим подольники, сети —

стерлядки дымки накоптят.

Где ночка — там три… Не заметим,

как жаркие дни пролетят.

 

В воде навизжимся досыта,

в песке наваляемся всласть.

И северным солнцем облиты —

как черти — готовы упасть

к родительским крепким ладоням,

потом — и в постель с простыней…

 

А детство... лодчонкой не тонет —

нет-нет да и к сердцу прильнет...

 

* * *

На замок навесной закрываю свой дом, —

скажем: домик — на ржавый замочек.

И привычно кладу ключ в привычный проем —

каждый может открыть, коль захочет.

 

Всякий раз навсегда ухожу по коврам

трав, листвы, снегового забвенья...

Ни синицы со мной, ни того журавля, —

из летящих — мне в спину каменья...

 

Но когда припадаю, больная насквозь,

к дому — к домику — к горе-жилищу,

запах времени чую, что здесь пронеслось,

и... робею от слова «Всевышний»...

 

 

* * *

А помнишь, брат, катамараны

на Александровском пруду?!

Сюда нас, словно наркоманов,

тянуло сделать борозду

чуть свет по сонной ряске рваной

под клекот лопасти — чух-чух!

И вот душа уже в нирване,

и перехватывает дух...

 

К пруду для пышного разгула

стекалось море горожан.

Но тут — меж ив — не слышно гула,

как будто город убежал —

кадить машинами, домами,

дорогой пыльной вдоль берез.

И только брызги между нами

да радость детская до слез!

Та радость, где возможно, к маме

прижавшись, в полусне сказать:

«Тебе — куриный бог в кармане,

а мне — в стекляшке стрекоза…»

 

* * *

Ивняки да осины

средь белесых берез,

белена на трясине,

камыши да рогоз.

Вдоль дорог по пригоркам

разливной иван-чай.

От кострища прогоркло

одеянье плеча.

Будто вымазан сажей

грозовой небосвод.

Незабудку поглажу,

а вокруг — ни-ко-го!

Полежу меж ромашек

головою к реке.

 

...проживу без промашек

этот день налегке...

 

* * *

Я смирилась со всем, что есть в жизни,

и смирилась со всем, чего нет.

Скоро свежею зеленью брызнет

и закружит черемухи цвет.

 

Но к Нему подходить мне на выстрел —

баба Нюра шептала — «ни-ни...»

Как вагонами встречного — быстро

промелькнули беспечные дни.

 

Бог лишь знает, в какую породу

я пошла — не в отца и не в мать.

«Всей душой да лицом к огороду

повернись и не смей рифмовать!

Что ты русские буквы мусолишь?

Доля бабья — платок до бровей.

Не продашь огурцы — купишь соли.

Станет тошно — стаканчик налей!»

 

Вот такие слова говорили...

И на них я не смею пенять.

Стариков моих в землю зарыли.

Слава богу — зароют меня.