Вы здесь

Святой Георгий, сосна и дача генерала в Журавлинском бору

Александр ИБРАГИМОВ
Александр ИБРАГИМОВ




СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ,
СОСНА
И ДАЧА ГЕНЕРАЛА
В ЖУРАВЛИНСКОМ БОРУ




1.
Дачу строили пленные немцы,
                           чтобы в ней проживал генерал.
Он готические коленца —
Снизу вверх — иногда озирал.

Чужестранно-хищную крышу —
                           в ней мерещились крылья орла,
Что грозили Москве и Парижу…
А сосна сквозь веранду росла.

Это немцы сосну не срубили —
                           пожалели-пленили ее:
И по пояс сосну застеклили —
Запустили по пояс в жилье.

А сосна в потолок уходила
                           и ветвями дрожала у звезд,
Генерала, узнав, полюбила —
До янтарно-стекающих слез…

Двухэтажно-зеленая дача
                           и балкон голубино-резной…
Но ни смеха, ни детского плача —
Только он с молодою женой.

Генералу там было просторно,
                           одиноко и не по себе…
И, жене улыбаясь покорно,
Размышлял о московской судьбе…

Неподвластный ни пуле, ни сглазу,
                           серебрился навылет висок.
И, как все, подчиняясь приказу,
Он уехал на Дальний Восток.

2.
А потом офицерские семьи
                           заезжали на грузовиках
С городскими пожитками всеми
И с котятами на руках…

Среди сосен — дворец немецкий,
                           и, как в сказке, вился дымок.
С быстротой и точностью детской
Кто-то выдохнул: теремок…

Сердце радовалось и обмирало:
                           вот бы в нем прожить до зимы!
Пять семей — в теремке генерала.
На стеклянной веранде — мы.

Я, и мама, и младший братик
                           без отца — до субботы одни.
И висит на сосне халатик,
И считает длинные дни.

Рядом с нами живут Чуйковы,
                           сверху — гордый Ленька Фролов.
Борька Баев нашел подкову…
Остальным как быть без подков?

Вниз с обрыва летим на речку,
                           друг за дружкою — во весь дух.
Там коня подержать за уздечку
Разрешает пацан-пастух.

Манит нас Журавлинский остров,
                           переходим протоку по грудь.
И ржавеющей баржи остов
Заграждает десанту путь.

Закидали баржу камнями —
                           гулко дрогнул фашистский линкор,
И вороны кружат над нами,
А вдали — Журавлинский бор…

Перед нами лежит Жургавань,
                           и быки — поперек реки.
Бревна вздыблены — это запань,
И баграми блестят сплавщики…

Мы на бревнах плывем обратно,
                           бревна крутятся и скользят —
Бултыхающегося акробата
Перевертывания веселят!

Ну а вечером на обрыве
                           разжигаем до звезд костер,
И в невысказанном порыве
Обожаем тревожный бор.

Спорим яростно про санкюлотов,
                           и, закутываясь в пальто,
Отставной седоусый Котов
Открывает игру в лото.

Нас играть иногда принимают —
                           от азарта звенит голова…
Гуси-лебеди означают
Для лотошников двадцать два…

А в субботу отцы приезжают,
                           пахнет празднично в теремке.
Мамы девочек наряжают,
Мы же крутимся невдалеке.

Длинный стол отцы составляют
                           из отдельных семейных столов.
Мамы кушанья выставляют:
Тетя Клава выносит плов…

Тетя Тася — ведро окрошки,
                           мама Баевых — голубцы,
Папасята разносят ложки —
Голопупые молодцы…

Открывают «крабы» и «шпроты»,
                           и, конечно, не для детей
Заворачивает анекдоты
Благодушный дядя Сергей.

Сотрясается тетя Фрося,
                           утирает глаза от слез…
Трехлитровую банку морса
С форсом Вовка Чуйков принес…

Помидоров красная горка
                           и пупырчатых огурцов,
Да селедочка, да икорка,
И столичная — для отцов.

Жигулевское запотело —
                           только-только из погребка.
Сердце радовалось и пело
В братстве нашего теремка.

И отцы поднимали тосты
                           и за Родину, и за нас.
Говорили кратко и просто
И красиво, но без прикрас.

А потом поднимались мамы,
                           пили красное — за мужей,
Но при этом считали граммы,
Чтобы лишнего — ни ей-ей.

Трудно мне усидеть на стуле —
                           с мест срывается ребятня…
А родители затянули
Про рябинушку у плетня…

А потом такую тягучую
                           и горючую, хоть завой...
Мы костер разожгли над кручею —
Искры вспыхивают над головой…

В темноте нас мамы скликали:
                           ноги вымыть — и тут же спать!
Свет безжалостно выключали —
Но как трудно себя унять.

Невозможно остановиться,
                           мысли жаркие отогнать,
Как преступнику, затаиться
И дыхание прерывать…

3.
А родители — отдыхают,
                           и кровати нежно скрипят.
Уши детские полыхают,
Потому что тоже не спят.

Потому что выдохи-вскрики
                           в ночь субботнюю так слышны:
Тайным запахом земляники,
Розовеющей из тишины…

А моя кровать — под сосною,
                           я лежу — не могу уснуть:
То линкор-баржа предо мною,
То блаженно-женская грудь…

И кровать скрипела-стонала —
                           изнывала душа во мне:
Я разглядывал генерала
То на танке, а то на жене…

Вот зажмуриваюсь и вижу:
                           рядом в кресле — его жена.
Скрип кровати маминой слышу,
Или это скрипит сосна?

И роняла сосна на пластинку
                           золотую иглу тоски,
И озвучивали тропинку
Мимолетные каблуки…

Молодая жена генерала,
                           чтоб от грусти не умереть,
Свои платья при ней примеряла,
На сосне оставляла висеть…

И сосною пропахшие платья
                           генерала сводили с ума,
И жена, ускользнув из объятья,
Прижималась внезапно сама…

Я лежал-замирал на веранде,
                           чтобы их поцелуй не вспугнуть,
А рябинка в лунном наряде
Всё пыталась к ним заглянуть…

А сосна вспоминала-скрипела
                           и шептала уснувшему мне,
Что понять в генерале сумела
О великой недавней войне…

О погибшей семье в Ленинграде,
                           что в груди генерала жила…
О небесном Победном Параде,
И растоптанных перьях орла…

Я лежал под сосной на кровати
                           и дотрагивался до коры,
А жена генерала в халате —
Распахнулась от летней жары…

Близко-близко качались груди,
                           как изюм, изнывали соски…
На трофейно-фарфоровом блюде
Золотились форели куски…

Она села к нему на колени,
                           заскрипела сосна-патефон,
И мерцали запретные тени,
И струился мальчишеский сон…

Виноградная гроздь догорала,
                           и коньяк оживал в хрустале
На веранде у генерала,
На его генеральском столе…

На его генеральскую плаху
                           она сбросила листик сквозной,
И тянула-срывала рубаху,
Как на раненом с передовой…

А потом этот флаг белоснежный
                           прямо в ноги швырнула сосне…
Генерал почти безнадежный
Привалился грудью к жене.

И сосны золотая иголка
                           бороздила пластинку небес.
Во всю спину клубилась наколка:
Витязь — с пикою наперевес!

Синий витязь — Святой Георгий,
                           кто его на земле смелей?
Весь чешуйчатый и двурогий,
Под копытом извился змей.

И жена под ним извивалась,
                           и ногтями впивалась в плечо,
Замирала, и не сдавалась,
И огонь вызывала: еще!

И спина генерала хрипела —
                           выгибалась Курской дугой.
Он, как танк, раздирал ее тело,
И по полу елозил ногой.

Разгоралась битва и меркла,
                           подреберьем хрипел восток,
И руинами Кенигсберга
Содрогался раненый бок…

Лязг и блеск смертоносных ножниц
                           он встречал-стоял на ногах.
На спине его — Победоносец
В жальных шрамах и сквозняках.

А под ним содрогалась-стонала
                           и колени взрывала жена…
Вся спина генерала пылала,
Как Отечественная война.

Грудь взасос целовала глина —
                           встать последний раз — не пустяк.
Он дошел-дополз до Берлина
И вошел в горящий рейхстаг!

Он извергся огнем в ее лоно,
                           как Георгий, копьем пронзил…
Вся спина генерала — икона —
Откровенье небесных сил.

Он спасенье презрел и гибель.
                           Они оба от слез тряслись.
И лежал на полу его китель,
И Георгий оглядывал высь…

4.
Эту осень я здесь встречаю
                           и вокруг теремка брожу,
И встречаю, кого не чаю,
С генералом дружбу вожу.

Он стоит-молчит под рябиной
                           и глядит в кружевной огонь… —
Генерал — без жены любимой
И небесно-златых погон.

Гимнастерка на нем простая
                           и бывалые галифе.
Только выправка — боевая
Да пилотка на голове!

Только пристальные допросы,
                           транссибирский тряский вагон,
Перегибы, и перекосы,
И грохочущий полигон.

Он листает войну бесстрашно,
                           вспоминает оскал атак.
Только я генерала старше —
Это странно, но это так.

Мы по тропкам неспешно бродим,
                           а куда в тишине спешить?
На груди его рдеет орден —
Мне который не заслужить.

А в груди его зреет слово —
                           дозревая в душе моей,
Как невысказанная основа,
Примиряющая сыновей.

И, как сын единой Отчизны,
                           той, которая мне дана,
Я оглядываю без укоризны
Святоотчие времена.

Там горят-орут-кровоточат
                           Божьей заповеди — вопреки…
И штыки, как хирурги, точат
Православные мужики.

То ли лекари, то ль убийцы,
                           то ли ангел забрит в штрафбат.
Но сверкают молнии-лица,
Отстоявшие Сталинград!

Подошел к пехоте Суворов,
                           Рокоссовский раздвинул ночь.
Переглядываются несурово,
Будто выпить с нами не прочь,

Посидеть у могилы братской,
                           в кружки вечный огонь плеснуть —
Поминальный глоток солдатский
Растревожил живую грудь…

И помянутые поименно —
                           собирались вокруг огня
Гренадеры Багратиона,
Обагренные кровью дня…

И сказал Александр Невский:
                           кто с мечом на нас — выходи!
А потом с улыбкою детской
Бонапарта прижал к груди.

Выходили из сосен немцы,
                           подставляли кружки свои —
Вместе выпить и отогреться
У огня на братской крови…

И, по кругу пустив окурок,
                           говорил солдату солдат:
Храбро бился со мною турок
Триста семьдесят лет назад.

И неравными были силы —
                           только всех подравняла смерть.
Где предел у Братской могилы?
Если можешь, давай ответь…

Льется с неба 9 мая —
                           сколько выплакано свинца…
Я отца теперь понимаю,
Принимаю, как есть, отца.

И свою продолжаю долю,
                           и не рву материнских уз…
Принимаю как Божью волю
Весь Советский, до звезд, Союз.

Божий Промысел постигаю —
                           аж по жилам сверкает ток!
И сквозь дождик гляжу-мигаю
На разрушившийся теремок…

Ту сосну по частям срубили,
                           обломился резной балкон,
Где родители заводили
Чуть поскрипывающий патефон…

На веранде незастекленной
                           незнакомый мелькнул… сквозняк.
И стоит генерал влюбленный,
Упираясь виском в косяк.

И сосна над ним зеленеет,
                           и младенца кормит жена,
И так нежно-солнечно веет
Земляничная тишина.

И глядят они подвенечно…
                           И Господь эту муку длил.
То, что было, — пребудет вечно,
И сосну — никто не срубил.

И всё так же шуршат тропинки —
                           и ведут без запинки нас,
В то местечко на фотоснимке,
Где закат еще не погас.

Где жена генерала плачет
                           и потом смеется навзрыд.
И письмо с того света прячет,
И Георгия благодарит…

И глядит генерал с обрыва
                           на глухие огни вразброс…
Разбираясь неторопливо
В торопливых записках звезд.

Что на фронт любимые пишут —
                           отпечатывается в небесах.
Наши души надеждой дышат
У бессмертия на весах.

По душе генералу — вечность,
                           и поэту она, как мед.
А мерцающая бесконечность
Самокруткой вдруг подмигнет.

Словно в небушке… на привале
                           закурил-замечтал солдат.
Всё, ребята, — отвоевали,
И потерся щекой о приклад…

Я не вижу в небе границы,
                           и в земле границ не видать.
А война… еще будет сниться
И в моей душе полыхать.

Будет дергаться змий двурогий… —
                           и тогда за моей спиной
Пусть клубится Святой Георгий
Всесмиряющей тишиной!