Таймырский робинзон

На другой день рано утром сторож разбудил начальника и вручил ему большой пакет, перевязанный сиреневой ленточкой. К заказу была добавлена большая плитка шоколада «Бабаевский» с записочкой: «Ни пуха ни пера вам на охоте!»
Вечером следующего дня пришел Константиныч, который принес с собою двухсотграммовую стеклянную фляжку дагестанского коньяка «Кизляр».
— Посошок на дорожку, — пояснил он, поставив тару на стол. — Но только уговор — безо всякого продолжения. Иначе завтра медики меня в полет не выпустят. Да и тебе лучше в этом деле сейчас не усердствовать.
— Согласен! — подтвердил свои намерения хозяин, и они дружно выпили.
— Теперь слушай меня внимательно, — сказал гость, сделав себе бутерброд с розовой икрой. — Послезавтра к девяти ноль-ноль приказываю с вещами быть на летном поле возле нашего вертолета.
— А чего так поздно?
— Если хочешь, приходи раньше. Но раньше лететь все равно нельзя — темень кромешная. В полетный лист я тебя вносить не стану, а то завхоз геологической экспедиции потом платить за полет заставит. Да и в вертолет, груженный горючкой — а нам надо к геологам забросить бочек пять-шесть — пассажиров брать категорически воспрещается. Так что полетишь «зайцем», по старой дружбе. А на озере Энгельгардта…
— Что это за озеро такое? Почему я раньше про него ничего не слышал? Про Тулай-Киряку-Тас слышал, а про это озеро — нет… — перебил командира будущий путешественник.
— А это, вообще говоря, и не озеро даже… Просто река Нижняя Таймыра, вытекающая из озера того же названия, в одном месте широко разливается, а потом опять собирается в свое каменистое русло и течет к морю. И это место разлива называется озером Энгельгардта. Впрочем, это не имеет ровно никакого значения, потому что я тебя высажу по дороге, на благословенных холмах предгорий Тулай-Киряки-Тас. А уж там совершенно непуганая природа — птицы, рыбы, зверье всякое!.. — Пилот махнул рукой и налил по второй стопке, опорожнив стеклянную фляжку.
— За крепкую мужскую дружбу! — провозгласил хозяин, и они снова выпили.
— Дня два-три… край — четыре… я буду вывозить оттуда геологов с их имуществом и образцами в поселок Косистый. Командировка выписана на целую неделю, с запасом… Ты в Косистом-то бывал?
— Бывал… и не один раз, — махнул рукой Иван Сергеевич. — И в Косистом, и у вояк в бухте Кожевникова. Там ведь, в Косистом, большой аэропорт, посадочная полоса на берегу залива шикарная. Туда даже большие самолеты садятся.
— Ну вот, — обрадовался пилот вертолета. — Грузоподъемность у моей машины маленькая, тонны полторы, не больше. За световой день я смогу делать только один рейс… в лучшем случае — два. А у них восемь человек, три собаки, с тонну обиходного барахла, камней тонны три. Вот и считай…
— Говорят, они там золото нашли и валун самородного серебра. Ты что-нибудь об этом слышал?
— Ничего не слышал, но начальство их крепко опекает… Но мы отвлеклись, — озабоченно сказал пилот. — Три дня можешь охотиться в свое удовольствие. Только не заблудись, а то потом тебя искать придется, время и горючку тратить. У тебя компас с картой есть?..
— Есть. Я подробную карту у геодезистов раздобыл. Вся Тулай-Киряка там до самого озера, даже до гор Бырранга на север и до Хатангского залива на юг…
— Вот это хорошо. А четвертый день и все последующие, если они случатся, за пределы видимости своей палатки не выходи. И главное, заранее собери все свои вещички, чтобы мне долго возле тебя куковать не пришлось.
— Обижаешь, начальник, — засмеялся хозяин. — Порядок знаем. Все исполним как положено. И каждому члену экипажа в подарок по самому жирному куропачу.

— Карабин-то берешь с собой?
— Зачем он там мне? Я же на куропаток еду охотиться. У меня гладкостволка знатная. Стреляет она хорошо, кучно, я уже сегодня проверял. Я вообще гладкоствольное оружие больше люблю. Конечно, нарезное прицельно бьет на большие расстояния, до километра. Но ты же сам говорил, что на Тулай-Киряке вся живность непуганая, подпускает до выстрела в упор. Так что мне там карабин ни к чему. Да и хлопот с ним... — Иван Сергеевич махнул рукой. — А вот ракетницу на всякий случай я возьму: и знак о себе в случае чего подать можно, и медведя отпугнуть, если с побережья набежит. Для всего пригодится, — сменил тему разговора будущий путешественник.
— А чего медведю в тундре-то делать? Никакой еды для него там нет. А ведь он всегда голодный… все живое считает своей добычей. Но ракетницу взять не помешает.
— И то верно.
— На этом, пожалуй, все, — сказал Константиныч и встал из-за стола. — А вот этого, — он кивнул на порожнюю стеклянную фляжечку, — сегодня более продолжать не рекомендую.
— Может, чайку напоследок, — приподнялся хозяин.
— Нет, пойду, — пилот надел командирскую фуражку с гербом. — Мне ведь тоже собраться надо. Считай, что на неделю из дому уезжаем…
Когда на следующее утро в Хатангу из длительного отпуска вернулся начальник рыбкоопа, в это же самое время на вертолетной площадке аэродрома Иван Сергеевич погрузил свои вещички в винтокрылую машину, и она, косо набирая высоту, пошла над серыми водами великой реки Хатанги строго на север.

Заварив в кружке крепкий чай, он вскрыл банку с конфитюром и освободил от обертки пачку печенья. Сначала хотел выбросить расписную бумажку туда же, в воды речушки, но, поразмыслив, решил этого не делать: в тундре всякий горючий материал нужно по возможности запасать.
Попив чаю, он с удовольствием закурил, растянувшись на своей мягкой постели, и предался приятным размышлениям относительно будущей охоты, минут через десять все же поднявшись на ноги — светлое время следовало экономить, не так уж его и много будет.
Он взял ружье, набил карманы патронами с «бекасинником», разыскал в рюкзаке большой мешок и отправился за добычей. Поднявшись по крутому склону на невысокое плато, прошел немного на юго-запад, в ту самую сторону, куда улетела недобитая им стая, стараясь не упускать из виду оранжевое пятно палатки. Минут через пятнадцать обнаружил первую большую стаю куропаток и начал помаленьку набивать мешок птичьими тушками, а когда стая после каждого выстрела стала улетать от его долины все дальше и дальше, решил бросить преследование, боясь заблудиться. Тем более что карту и компас в этот раз он не захватил с собой.
Возвращаясь к своему тундровому дому, Иван увидел в маленькой лощинке двух здоровенных зайцев, торопливо пережевывавших тонкие веточки карликовой березки с почти полностью опавшими листиками. Он перезарядил ружье патронами с крупной дробью, прячась за большими камнями, подобрался к зайцам метров на пятьдесят, выстрелил дуплетом и свалил одного зайца наповал; другой при этом задал такого стрекача, что добыть его нечего было и мечтать.
Тем временем начало смеркаться. Но оранжевая палатка с перевала была отчетливо видна. Большой мешок был полон битыми птицами; поверх них лежал жирный полярный заяц. «Надо же, — думал Иван, торопливо шагая к палатке по неширокой лощине, — в этом звере едва ли не полпуда будет! Как же зайцы умудряются в таких скудных условиях набрать столько жира? Впрочем, у них, наверное, нет другого выхода, когда впереди длинная голодная зима. Зато зимой полярные волки уйдут за оленьими стадами на юг. Так и живут зайцы: летом сытно, да в оба гляди, чтобы тебя самого не сожрали… а зимой — голодней, да безопасней».
Возвратившись в лагерь, первым делом Иван помылся в ледяных водах речушки. Получив заряд бодрости, взялся за приготовление ужина. Черпая воду из речушки котелком, он заметил, что речка обмелела, а все лужицы вокруг нее покрылись стеклянными корочками льда.
— Ну что же, будем надеяться, что дня на два-три воды мне тут еще хватит. А там уже все равно…
Он раскочегарил примус и поставил вариться похлебку из куропачьих грудок, а сам достал пачку с солью и коробку с макаронами. Вокруг уже была темень, на небе появились яркие северные звезды. Он посмотрел на часы со светящимся циферблатом — было четыре часа пополудни.
Поужинав, попив чаю и вымыв посуду, Иван с папиросой в зубах уселся на большой плоский камень в проеме палатки. Из-за соседней горы со скальными кривыми зубцами взошла огромная желтая луна, залившая все вокруг серебряным светом. Стояла пронзительная тишина, которую нарушали лишь звуки скачущей по камням речушки.
— Да, — напомнил он сам себе, — мне же Константиныч задание дал: придумать имя для этой речушки.
Он забрался в палатку, отыскал под изголовьем матраса карту, упакованную в полиэтиленовый мешок, в бездонных карманах своих штанов обнаружил огрызок чернильного карандаша и приготовился к географическому творчеству.
— Кого же более всего напоминает мне эта веселая и немного безалаберная речушка? Пожалуй, трехмесячного щенка, который носится среди цветов и бабочек по солнечной поляне. Поэтому назовем-ка мы эту водную артерию… Фрамкой.

Был у них на острове Каторжном веселый безалаберный щенок, всеобщий любимец по имени Фрам, названный в честь знаменитого корабля Фритьофа Нансена. Впоследствии из этого щенка, наверное, мог бы вырасти прекрасный ездовой пес или даже вожак. Но увез его с собой в Ленинград один геолог, работавший в то лето на острове, и следы обаятельного шалопая там совершенно затерялись. И прожил пес в городской квартире ленивую, пустую и никчемную жизнь…
Иван расстелил у себя на коленях карту и попытался при свете луны отыскать на ней место своей стоянки. Но оказалось, что сделать это невозможно — разобрать что-либо при таком освещении было нельзя. Тогда он вернулся в палатку, нашел толстую стеариновую свечу, захваченную специально для таких случаев, и при ее свете нашел вначале горный массив, а затем и место своего обитания. Очинив охотничьим ножом до игольной остроты огрызок чернильного карандаша, он крохотными буковками написал вдоль речной паутинки: «Фрамка», — после чего посчитал свою миссию выполненной. Затем наполнил котелок и чайник до самых краев водой из Фрамки, отнес в палатку и поставил рядом с примусом: вода — продукт жизненно важный, и если завтра поутру случится какой-нибудь природный катаклизм, он должен быть от него застрахован.
Далее делать было совершенно нечего. Пришлось достать мешок с трофеями и пересчитать их. Сорок восемь куропаток — начало неплохое. Но главным охотничьим днем будет завтрашний. А уж послезавтра к вечеру Константиныч заберет его отсюда.
Следом он вытряхнул на галечную косу полярного зайца и стал размышлять, чего с ним делать. Свежевать такого красавца прямо сейчас было довольно глупо. В темноте делать это опасно и даже бессмысленно — и сам может пораниться, и тушу изуродовать. А тратить завтра драгоценное время на этакую ерунду — еще глупее. Лучше отложить свежевание и потрошение до возвращения домой. При той температуре, что стоит здесь, зверю ничего не сделается — будет лежать, как в морозильнике. Да и куропатки тоже.
Приняв такое решение, он упаковал добычу в мешки и засунул их в самый угол своего брезентового дома. Затем он несколько раз прогулялся по галечной косе вдоль Фрамки от самого основания долины до того поворота, который упирался в здоровенную скалу, с которой пикировали хищные канюки. Потом, присев на камень, некоторое время полюбовался на ослепительно желтую луну и даже нашел в ней некоторое сходство с изломанным шаманским бубном. Проделав еще одну прогулочную петлю вдоль речушки, он решительно направился к палатке — пора было и на покой. Все-таки устал за день от обильных впечатлений. Было всего только десять вечера, но какая ему разница, он ведь может жить по любому времени — иркутскому… или даже читинскому.
Он забрался в палатку, разделся догола, зная, что так быстрее согреется в меховом спальном мешке, и почти мгновенно заснул крепким сном безо всяких сновидений.
Проснулся Иван около шести часов утра — по красноярскому, к слову, време- ни — в прекрасном настроении. Понежившись в теплом спальном мешке, энергичным рывком сел на постели, а затем, пригнув голову, встал и голым вышел на улицу. Легкий морозец приятно пощипывал кожу, все так же светила огромная желтая луна в обрамлении крупных мерцающих звезд. Стараясь наступать босыми ногами на окатанные водой голыши, он подошел к Фрамке и снова отметил, что она заметно похудела. Вымывшись до пояса ледяной водой, бегом бросился в палатку, достал из рюкзака махровое полотенце и растерся им докрасна. Потом снял с палаточной растяжки развешенное там на ночь для проморозки меховое белье, сшитое из выделанных шкур новорожденного олененка — нательную рубаху ниже пояса с закрытым воротом под самое горло и нечто вроде кальсон — и прежде чем надеть его, сильно встряхнул. На покрытую инеем гальку при этом высыпались кристаллы грязного сального снега.
Практически все коренные народы Крайнего Севера никогда не моются и даже боятся воды. Но никаких проблем с гигиеной у них нет и не было. И все это благодаря вот такому белью. Шьют его из специально выделанных шкур новорожденных (а иногда даже извлеченных из материнской утробы) оленят, непременно мехом внутрь. Нежнейшие, наполненные воздухом иголочки не только создают тепловую оболочку, но и очищают от грязи и сала поры человеческого тела. И стирать такое белье не нужно, достаточно вывесить его на несколько минут на сильный мороз, а потом хорошенько встряхнуть — и оно вновь становится чистым, теплым и нежным. В школах-интернатах, куда насильственно помещали таймырских детей для приобщения к благам цивилизации, не понимали этого и наряжали северян в сатиновые трусы и майки, что, разумеется, кончиться добром для маленьких дикарей не могло…
Одевшись, Иван быстро согрел на примусе кружку воды и почистил зубы, устроив себе даже легкую пробежку вдоль Фрамки.
Далее наступило время завтрака. В полевых условиях, в тайге, в тундре или даже в степи, независимо от того, работаешь ли ты там, отдыхаешь, рыбачишь или охотишься, режим питания меняется коренным образом. Здесь плотно едят рано утром и поздно вечером, а днем вместо обеда устраивают либо чай с бутербродами, либо ограничиваются сухомяткой, а чаще просто голодают, сберегая драгоценное время.
Поскольку времени до рассвета у охотника было еще предостаточно, он решил заготовить впрок побольше мяса для похлебки. Выбрав с десяток куропачей пожирнее (самцы куропаток намного крупнее, жирнее и наваристее самочек), он выпотрошил их по вчерашней методике, презентовав остатки своим ненасытным сосе- дям — канюкам.
Едва только небо на востоке начало немного выцветать и бледнеть, охотник, прихватив с собою два самых вместительных мешка и набив карманы патронами, отправился в большой поход за куропатками. «Если уж здесь их столько, — рассуждал он про себя, — то на юге, где потеплее, будет и вовсе полным полно».
Однако поначалу в этот раз с охотой ему не повезло: более часа бродил он по тундре, однако ни куропаток, ни зайцев так и не встретил. Зато на исходе часа внезапно заметил серую бесшумную тень, мелькнувшую справа сзади. Он быстро перезарядил один ствол патроном с картечью, выскочил на ближайшую высокую гриву и осмотрел окрестности, однако никакого зверя не увидел. Лишь неподалеку обнаружился след волчьей лапы, проломившей молодой ледок.
— Та-ак, приятное соседство, нечего сказать, — поежившись, сказал он себе для того, чтобы разрядить тишину.
Но никакого продолжения эта встреча не имела. А минут через десять в небольшой лощинке он встретил большую стаю куропаток и начал методично набивать мешки битыми птицами.
Когда добычи набралось достаточно, Иван направился к себе в лагерь. Вначале он нес по мешку на каждом плече, но быстро устал и решил тащить добытое волоком по подмерзшему мху тундры.
— Вот уж действительно, — ворчал он себе под нос, — заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Зачем нужно было брать с собой два мешка и тащиться невесть куда… Правду говорят: для дурака и семь верст — не крюк…
Проплутав в поисках долины около часа, он все-таки нашел ее, вернувшись в лагерь уже в темноте.
— Ну что же, — сказал он себе, устраивая мешки с добытой птицей в палатке по соседству с прежними охотничьими трофеями, — теперь и домой возвращаться не стыдно. И летунам будет что подарить. Завтра к вечеру, бог даст, Константиныч прилетит. Или послезавтра… А с утра можно на западную сторону Тулай-Киряки наведаться. Тут-то я все основательно повыбил, а на западе, нутром чувствую, куропатка должна быть. Но завтра возьму с собой только один мешок — и этих-то куропаток за глаза хватит.
На третий день пребывания в долине Иван поутру собрал вещи, приготовившись к отлету, хотя чувствовал, что вертолета за ним нынче не будет, придется ждать до завтра. Но на охоту решил на всякий случай прихватить ракетницу и с нею десяток ракет, пять красных и пять зеленых.
Вышел затемно, только начинало светать. В этот раз Иван пошел на запад, туда, где плоскогорье Тулай-Киряки заканчивалось невысокими горами с осыпающимися склонами, прорезанными ущельями. Через полчаса обнаружил большую стаю куропаток и, подойдя к ней почти вплотную, сделал первый выстрел дуплетом. А дальше произошла у него накладка — стая, снявшись с прежнего места, пролетела несколько десятков метров и вновь уселась на кочковатом склоне, однако теперь охотника и птиц разделяло крутое и глубокое ущелье, преодолеть которое не было ни малейшей возможности. Иван прошелся в оба конца вдоль обрыва, но тропы не обнаружил. А птицы, словно дразня его, расселись на самом виду и беспечно галдели.
Взобравшись на невысокую горку, охотник присел на большой выветренный камень, расстелил у себя на коленях карту и начал прикидывать, где он оказался. Насколько хватало глаз — под раскинувшимся во все стороны небом, которое потихоньку начало заполняться перистыми облаками, на запад и северо-запад расстилалась бурая и кочковатая тундра, изрезанная серыми извивами рек и пятнами озер. Перед ним, бесконечно петляя среди больших и малых болот и стариц, текла мутная и неторопливая река Хутуду-Яму, которая впадала в большую реку Мурптаму-Тари, а та — в огромную и полноводную Бикаду, доставлявшую свои воды прямо в гигантскую чашу озера Таймыр. Иван знал от знакомых охотоведов, что там предполагается устроить биосферный заповедник по акклиматизации овцебыков, завезенных на Таймыр из Канады… А далеко впереди был виден край этого великого и богатого озера, над которым нависала черная громада гор Бырранга.
Бырранги, страшные горы, аспидно-черные, с отливом в синеву, расцвеченные белыми и голубыми прожилками снежников… В жизни не видывал Иван нигде более такого черного цвета. Глядя на эти дикие и страшные красоты, поверишь, что именно там, за Быррангами, находится ад, потому ни один живущий на суровом Севере не должен пересекать границ, очерченных этими грозными стражами, как говорится в поверьях долган и нганасан. Уж сколько поколений их родилось, выросло и умерло здесь, но никто никогда из коренных северян за Бырранги не заходил. Недаром ни одного местного географического наименования на карте Таймыра за Быррангами нет, только русские, присвоенные тем краям землепроходцами прошлого и настоящего, геологами и геодезистами...
Но любоваться северными красотами сейчас было некогда. Сориентировавшись по карте, Иван нашел приемлемый спуск, для которого придется сделать порядочный крюк, километра в полтора, не менее. Пробираясь среди камней и осыпей, он бросил взгляд на северо-восток, в сторону низменности и вдруг далеко впереди, километрах в трех, возле вертикального склона Тулай-Киряки заметил огромное серое пятно. Это мог быть растаявший с прошлой зимы снежник, но ведь не могло найтись в девственной тундре такого грязного снега…
Через час с небольшим он уже стоял на болотистой, слегка подмерзшей кочковатой тундре рядом с громоздким сооружением, основательно выцветшим на солнце, выдубленным холодными полярными ветрами и промытым дождями со снегом. Это был жилой балок, представлявший собой большую каркасную палатку с тамбуром, выведенной через крышу печной трубой, увенчанной игривым коническим жестяным колпачком — искрогасителем, выцветшим до полной белизны, когда-то красным флагом, воткнутым в петлю возле двери, и фанерным лозунгом «Все на выборы!». С другой стороны дома в три ряда были навешены тонкие веревочки, на которых, судя по всему, не так давно вялились под козырьком жирные рыбины, поскольку и вся эта стенка, и герб, нарисованный тут же, над маленьким окошком с двойными стеклами, были основательно уляпаны рыбьим жиром; на этих же веревочках висело пять или шесть небольших вяленых гольцов, каждый около двух килограммов весом. Сама палатка покоилась на легких сварных дюралевых санях. Сани были довольно высоки и по ширине точно совпадали с колеей вездехода «ГАЗ-47», который, очевидно, и таскал по тундре этот дом. Левая лыжа у саней была напрочь сломана, имея здоровенную поперечную трещину. Неподалеку валялась солидная кувалда со сломанной ручкой. Похоже, жильцы балка пытались своими силами как-то починить сани, чтобы дойти на них до своей базы, но, сломав кувалду, поняли бесполезность этого предприятия. От переднего торца передвижного дома тянулся след гусеничного вездехода двухнедельной давности и уходил на север, за горизонт. Путешественники пересели на свой «танк», взяв только самое необходимое — спальные мешки с надувными матрасами, примусы, кое-что из посуды и продуктов, оружие, документы, сети, резиновую лодку, самых крупных рыб, а за остальным решили вернуться на будущий год или, может быть, бросить тут навсегда. На Крайнем Севере часто гораздо дешевле выбросить имущество, чем везти его обратно, на Большую землю.
Рядом со входной дверью, прямо на кочках, стоял здоровенный фанерный ящик, обшитый изнутри брезентом. Ящик был наполовину полон небольшими солеными гольчиками и сижками, плавающими в рассоле. Возле ящика валялся поношенный ватник, рядом аккуратно стояли стоптанные кожаные шлепанцы.
В тамбуре балка Иван обнаружил несколько мешков с каменным углем, запасы сушеной картошки и моркови, кое-что из продуктов, наволочку, заполненную на треть пакетами с концентратами супов, каш и специй, а также десятка полтора журналов «Огонек» за 1961 и 1962 годы. Возле входной двери на толстом гвозде висел рукомойник, полный воды, под ним стоял мятый алюминиевый таз. Возле рукомойника висело зеркальце в картонной оправе и наглядная агитация — два плаката: «Помыл руки сам — помоги товарищу!» и «Дело охотника — ощипать добытую птицу, наше общее дело — съесть ее!»
В самом балке, обтянутом изнутри толстым портяночным сукном, Иван насчитал вдоль стен пять топчанов. На одном топчане стояла чисто вымытая щербатая миска. Посреди палатки находился большой стол с накладной столешницей, а неподалеку от него, на аккуратном противне — ладная уютная железная печечка кубической формы на высоких ножках с поддувалом и трубой, выведенной через крышу балка. На стенках палатки к портяночному сукну булавками были приколоты картинки: портрет писателя Ф. М. Достоевского кисти художника-передвижника В. Г. Перова (обложка журнала «Огонек»), фотография барельефа знаменитого мыслителя древности Аристотеля и две репродукции с картин Рафаэля (цветные вкладки все того же журнала «Огонек»). На столе стояла большая неопрятная закопченная сковорода с засохшими остатками завтрака, обеда или ужина: жареная на растительном масле рыба с сушеной картошкой в томатным соусе. Здесь же валялись два нераспечатанных пакета концентратов с надписью «Каша гречневая». Рядом со сковородой лежала потрепанная книжка в засаленном твердом переплете — «Робинзон Крузо». Возле книги стояли слегка оплывшая толстая стеариновая свеча и чисто вымытая трехлитровая банка без крышки с этикеткой «Огурцы соленые». На фанерных ящиках из-под приборов, многие из которых служили стульями, был указан один и тот же почтовый адрес отправителя: Иркутск, Управление картографии и геодезии РСФСР.
— Суду все ясно, — сказал вслух Иван, — это брошенный дом иркутских геодезистов.
Между тем уже начали сгущаться сумерки, пора было собираться домой.
С собою Иван решил взять вяленых гольцов, что висели на торце палатки, а также пару пакетов с концентратом гречневой каши. Перед тем как уйти, он занес в дом телогрейку, шлепанцы, ящик с соленой рыбой и кувалду со сломанной рукояткой.
— На всякий случай, вдруг завтра пойдет снег, — пояснил он сам себе, после чего нашел косо оторванный клочок бумажных обоев и написал на нем чернильным карандашом: «Взял шесть вяленых гольцов и пару пакетов с гречневой кашей. При встрече рассчитаюсь тем, что имею в достатке. Иван, ваш сосед по Талай-Киряке-Тас».
На другой день он проснулся рано, несмотря на то, что вчера вернулся в лагерь уже глубокой ночью. Нежась в теплом спальном мешке, по многолетней привычке первым делом завел наручные часы. Шел седьмой час утра, стояла кромешная тьма: ни луны, ни звезд не было видно, поскольку небо было укрыто толстыми ватными облаками. Но погода пока что была летной.
Иван умылся на Фрамке, сделал небольшую, но энергичную зарядку, потом занялся завтраком. Сегодня он решил заварить себе крепкого чаю и отведать вяленого гольца, удачно позаимствованного у соседей. Во-первых, не терпелось проверить качество продукта, а во-вторых, он уже соскучился по хорошей рыбе.
Малосольный голец оказался великолепным: иркутские геодезисты, как видно, были опытными полевиками, обращаться с рыбой и мясом они умели.
После завтрака Иван зажег в палатке свечу и занялся упаковкой вещей, чтобы не задерживать вертолет. Сложил в мешки и завязал добытую дичь, плотно набил рюкзак ненужными теперь личными вещами, в чехол из-под палатки сложил недоеденные продукты, а в отдельный холщовый мешочек — неиспользованные патроны и ракеты. Открыв деревянный футляр винтовки, достал оттуда шомпол и пузырек с машинным маслом, после чего до блеска вычистил оружие.
Покончив с этими важными делами, решил заняться устройством вертолетной площадки: выровнял участок галечной косы, по углам его поставил небольшие башенки из крупных камней, откатил в сторону бочку с горючим, оставленную предусмотрительным Константинычем, потом воткнул в промерзшую землю складной шест с куском портянки (для того, чтобы пилот мог определить направление ветра), после чего посчитал площадку вполне приемлемой для посадки вертолета.
Рассвело, пора было приступать к приготовлению обеда. Вскрыв ножом банку говяжьей тушенки и вычерпав ее содержимое в котелок, Иван налил туда воды и добавил перловой крупы, которую замочил в кружке с раннего утра. Когда похлебка поспела, он, укутав котелок меховой собачьей безрукавкой, поставил на примус чайник с водой.        
Пообедав, выпив чаю и покурив, Иван решил, что может устроить себе послеобеденный сон — вертолет его все равно разбудит.
Проснулся он в третьем часу пополудни уже в глубоких сумерках. Никакого вертолета не было и в помине. Погода продолжала портиться: небо все плотней заволакивали облака.
Через полчаса совсем стемнело. Иван взял ракетницу, вышел на берег Фрамки и сделал два выстрела в сторону востока, один раз зеленой ракетой, другой раз красной — в ту сторону, откуда должен быть прилететь вертолет. Как и следовало ожидать, никакого ответа он не получил и до глубокой ночи не находил себе места — не могли же его просто так бросить в тундре на произвол судьбы…
Весь следующий день Иван ходил и прислушивался к звукам вокруг. Несколько раз ему даже показалось, что он слышит шум вертолетных винтов, но это было ошибкой. Чтобы не тратить драгоценного времени на сборы, он даже не стал готовить плотного завтрака, ограничившись лишь крепким чаем со сгущенкой и конфитюром да малосольным гольцом, позаимствованным у соседей. Есть рыбу без хлеба было не слишком приятно, но Иван решил более не расходовать последнюю краюху.
Вертолет и в этот день так и не пришел. Иван смирился с этой мыслью уже глубокой ночью, когда стало понятно, что в случае тумана по долине Фрамки, ширина которой в некоторых местах лишь на десять-пятнадцать метров превышала размах винтов, вслепую пройти просто невозможно. К тому же вокруг заметно потеплело, но теплым был только низовой ветер, а наверху, над пухлыми облаками, тянуло промозглым и ледяным; все это не сулило охотнику ничего хорошего.
Наутро все худшие опасения подтвердились: пары воды от растаявшего льда, покрывавшего мох тундры, конденсируясь, стали превращаться в плотный мокрый туман. И вскоре одеяло тумана, подгоняемое ветерком, поползло в долину Фрамки изо всех ущелий и распадков, стекая вниз по осыпям и склонам, клочьями полетело со скал и горных круч, так что к утру шестого дня стало ничего не видно уже в десяти шагах. А к обеду, к светлому времени, которое сократилось теперь до часа с небольшим, случилось еще одно климатическое несчастье — низовой ветер вдруг стих, потому клочья тумана остались лежать на земле. Конечно, ни о каких полетах в таких условиях не могло быть и речи.
Кроме всех прочих напастей, на Ивана навалилось еще одно — безделье. Делать ему было абсолютно нечего: отойти от палатки он мог не далее чем до Фрамки, чтобы набрать воды, не рискуя заблудиться в густом тумане. Большую часть времени он теперь спал или, вспоминая книгу, оставшуюся в балке геодезистов, невольно сравнивал свои переживания с проблемами знаменитого героя-путешественника.
В первый же из дней от нечего делать он притащил к себе в палатку большую, плоскую и тонкую известковую плиту для того, чтобы соорудить из нее календарь. С помощью охотничьего ножа сделал коротенькие насечки на самом верху плиты, по одной на каждый день, а воскресенье решил отмечать длинной насечкой, чтобы легче было считать недели. При этом он твердо помнил, что высадил его Петр Константинович в понедельник. Затем на берегу Фрамки Иван отыскал мягкий камень, о который можно было точить лезвие, принес его в палатку и там довел свой охотничий нож до бритвенной остроты. Эти полезные, но необязательные действия наполнили его дни каким-то смыслом.
На восьмой день у него закончился бензин в примусе. Весь этот день он питался лишь малосольными гольцами, запивая их водой из Фрамки, в которую добавлял сгущенку или остатки конфитюра, но вскоре понял, что без горячей пищи долго не протянет. В запасе у него была целая бочка вертолетного горючего, и он решил попробовать заправить им своего «Шмеля», но это оказалось не таким простым делом. Во-первых, у бочки надо было умудриться открутить металлическую пробку; во-вторых, налить содержимое бочки в примус тоже было не так просто, а в-третьих, совершенно непонятно, захочет ли «Шмель» работать на новом топливе.
С первой задачей он справился за час с помощью топорика, саперной лопатки, ружейного шомпола и ножа. Вторая задача была посложнее, но помогла консервная банка из-под говяжьей тушенки. С помощью мыла, песка и мелкой гальки он отдраил ее до немыслимой чистоты, после чего перелил горючее из бочки в банку, а уже из нее — в примус.
Самым сложным делом было заставить примус работать на новом для него топливе. Пришлось тщательнейшим образом прочистить горелку «Шмеля» с помощью иголки, сооруженной из тонкой стальной проволоки, подобранной на помойке в Косистом. Затем через кусок марли он процедил и залил в примусный бачок горючее. Потом накачал примус и, размашисто перекрестившись в сторону востока, поднес зажженную спичку к горелке. Примус чихнул, выждал паузу, выбросил робкий язычок пламени и загудел синим ровным пламенем. От радости Иван едва не пустился в пляс.
На девятый день с утра подул легкий ветерок, и мерзкая ледяная изморозь, висевшая над Тулай-Кирякой и пробиравшая несчастного охотника до костей, начала постепенно исчезать, установилась пасмурная и тихая погода. Но продержалась эта благодать недолго. Уже к ночи западный ветер сменился на северо-восточный, небо очистилось от туч, начался ураган с мокрым снегом, ледяной крупой и пронзительным холодом. Растяжки, натянутые до звона, грозили лопнуть каждую секунду, стенки палатки вздулись пузырями, крепежные штыри, прочно забитые в галечник, полезли из земли, а ледяная крупа начала безжалостно сечь ткань палатки, превращая ее в дуршлаг. Но хотя бы какой-то, пусть и утлый, уют в палатке существовал, хоть его и отделял от ревущего ветра со снегом и ледяным дождем всего лишь жалкий кусок ткани. Но это был все же дом, пусть и с дырявыми стенами.
Иван перетащил в угол палатки, к спальному мешку, карты, оружие с боезапасом, примус и рюкзак с теплыми вещами. Вскоре он услышал страшный грохот недалекого оползня и гул катящихся камней: столбики, сложенные из окатанных голышей, которыми он отметил границы вертолетной площадки, ветер играючи раскатил по долине Фрамки. Но бочка с горючим все же устояла на месте. Только он хотел обрадоваться, как случилось настоящее несчастье: один из крепежных штырей со свистом вылетел из земли и острым концом полоснул восточную стенку палатки. Ткань со звоном лопнула, и ветер, подхватив ее концы, стал раздирать оставшееся. Иван подхватил один из лоскутов и завернул его к себе под матрас, два других прижав камнями и не давая палатке рухнуть окончательно. Завернувшись в жалкие остатки ткани, он пролежал в своем спальном мешке до следующего дня. Не могло быть и речи о том, чтобы развести примус — питаться пришлось лишь малосольной рыбой, запивая ее холодным чаем и заедая сгущенкой из банки.
К концу следующего дня ураганный ветер начал постепенно стихать, немного потеплело, ледяной дождь прекратился, вместо него пошел большими хлопьями мягкий пушистый снег. Вокруг сразу стало светлее. Иван вылез из-под обрывков палатки, заваленных снегом, и осмотрел то, что еще недавно было его лагерем, понимая, что спасти его теперь может только чудо. Но чудес, как известно, на свете не бывает.

Он помолчал, закурил, а потом саркастически ответил самому себе:
— Впрочем, чего тут решать-то… Можно подумать, что у меня есть хоть какой-то выбор… Все же совершенно очевидно: выжить я смогу только в найденном мною балке… Поэтому все имущество мне надо умудриться как-то переправить на северо-запад, вниз, к основанию каменного торта, через распадки, осыпи, острые скалы, где и в гору, петляя в темноте, без каких-либо ориентиров, по памяти и наитию. И таких ходок мне придется сделать не менее трех… или даже четырех. И одну из них — со стокилограммовой бочкой горючего. Судя по всему, работать мне придется без сна и отдыха, поскольку пурга, сорокаградусный мороз или туман могут свалиться мне на голову в любой момент. И весьма маловероятно, что коварная природа будет настолько любезна, что отпустит мне на этот трудовой подвиг более двух суток. Так что, дорогой Иван Сергеевич, хватит рассуждать о вариантах, распускать нюни, жаловаться на несправедливую судьбу и хныкать. Как говорила наша мудрая партия устами своего впоследствии оскандалившегося лидера Никиты Сергеевича Хрущева, цели определены, задачи поставлены; за работу, товарищи!
Он затушил папиросу, окурок аккуратно спрятал в карман и стал осторожно спускаться в долину Фрамки к своему разоренному ураганом лагерю. Дважды, поскользнувшись на снежнике, он едва не загремел вниз, но на ногах все-таки удержался, решив впредь быть очень осторожным, даже если для этого придется двигаться с черепашьей скоростью: сломанная кость, растянутые связки или даже простая судорога мышцы — это для него верная и мучительная смерть.
Собираясь в долгую и опасную дорогу на равнинную тундру, первым делом он развернул пачку из-под «Беломора» (другой бумаги у него с собой просто не было), две последних папиросы аккуратно положил в карман, помусолил огрызок чернильного карандаша и написал крупными буквами: «Я в брошенном геодезистами балке, с западной стороны Тулай-Киряки, возле отвесной скалы, напротив гор Бырранга, в восьми километрах отсюда. Иван». Потом с помощью куска стальной проволоки прикрепил эту записку к единственной оставшейся в целости растяжке от своей бывшей оранжевой палатки таким образом, чтобы это послание не сразу завалил снег и не порвал в клочья ураганный ветер.

Далее охотник разделил имущество на части, чтобы никакая порция его не оказалась чрезмерно тяжелой. Ему предстояло доставить вниз, на равнинную тундру, к благословенному балку, через распадки, скалы, наледи и осыпи много чего, при этом следовало тщательно продумать, как он будет все это нести на плечах или волочить по льду и снегу, ибо никакого транспортного средства у него не было, а сделать его было не из чего.
В первую часть поклажи Иван определил рюкзак с теплой одеждой, саперную лопатку, оружие с боеприпасами, сумку с географической картой, спальный мешок с надувным матрасом и примус, который он решил тщательно упаковать в чехол от своей разодранной и потому теперь уже бесполезной палатки. Туда же он добавил топорик и посуду: чайник, котелок, кружку, миску и ложку. Из продуктов вначале хотел взять с собой только чай и сахар, но потом, после некоторого раздумья, добавил туда соль, спички и одну пачку «Беломора» вместе с сохраненными окурками и двумя сиротливыми папиросами из разорванной пачки, на которой написал свое послание.
— Даже если по какой-то причине оставшаяся часть имущества и пропадет, пока я буду в путешествии,— сказал он сам себе, — или если у меня не будет возможности потом повторить этот маршрут, с первой порцией снаряжения в балке я какое-то время продержаться смогу. А там — как бог даст…
Обрезав у палатки все растяжки, кроме той, на которой было надежно укреплено послание к неведомому пока спасителю, и накрепко связав их, он изготовил большую и прочную веревку для транспортировки грузов и соорудил большой куль, крепко связав надувной матрас со спальным мешком, поместив внутрь куля еще и добытого на охоте зайца. Ружье поначалу он хотел нести в футляре, приторочив сверху к рюкзаку, но, поразмыслив, решил, что на всякий случай нужно в пути иметь оружие под рукой, поэтому загнал в стволы патроны, пристегнул ремень и повесил двустволку через плечо. Конечно, передвигаться таким образом было менее удобно, зато безопасно.
— Если буду отсутствовать здесь достаточно долго, — в раздумье протянул Иван, оглядывая останки своего разоренного лагеря, — мне, пожалуй, могут нанести визит непрошенные гости: песцы, волки, канюки и даже полярные совы. Поэтому добычу нужно как следует защитить от них.
Он собрал мешки с добытыми куропатками, уложил их на землю и завалил остальным имуществом, после чего с помощью саперной лопатки наделал снежных кирпичиков, которыми огородил кучу. Укрыв все брезентом и укрепив края камнями, взял примус и щедро полил снег вокруг воздвигнутой кучи, чтобы запах бензина отпугнул зверей и птиц.
Бочку с бензином он решил все же катить к балку не последним, а вторым рейсом, поскольку без горючего было не выжить даже в дарованном судьбою доме.
Иван вскинул себе на спину тяжелый рюкзак, повесил на плечо ружье, поглубже нахлобучил заячью шапку, завязав ее тесемки под подбородком, двумя руками ухватился за лямки большого куля и, перекрестившись в сторону востока, отправился в далекий и трудный путь, который предстояло проделать несколько раз.
На первый рейс до нового дома он затратил более четырех часов. В дороге он несколько раз терял правильное направление, плутал, возвращался назад и начинал движение с новой точки. Но всякий раз находил нужные ему ориентиры и собственные указатели, выложенные камнями и видимые издалека, которые указывали движение в обход препятствий или к пологим спускам. А еще говорят, что русский мужик лишь задним умом крепок — и кто только его надоумил оставлять все эти знаки ночью, на обратной дороге от найденного балка к долине Фрамки… Как он мог знать, что они впоследствии пригодятся? Что руководило им при этом — интуиция, здравый смысл, трезвый расчет или просто русское авось?..
Поначалу небо было плотно укутано облаками, ни луны, ни звезд не было видно, лишь снег, покрывавший все вокруг, слегка подсвечивал кромешную тьму. Но на третьем часу движения поднялся ветерок, который вскоре начал потихоньку развеивать небесную вату, и у Ивана над головой начали появляться темно-синие дыры, украшенные звездами.
Несколько раз ему пришлось, взвалив куль на плечи, преодолевать с ним горные преграды для того, чтобы потом снова волочить его по льду и снегу. Преодолев небольшую седловину, Иван вышел к той самой кромке горного обрыва, откуда десять дней назад он увидел у подножия Талай-Киряки-Тас брошенный дом. Приглядевшись, он ахнул, а ноги его сами собой подкосились — никакого балка и вообще ничего такого в той стороне не было.
— Что же мне теперь делать, граждане? — спросил неизвестно у кого ошарашенный путник. — Нести всю поклажу назад? С какой целью? Где теперь и из чего строить новый дом, в котором пережидать полярную зиму? Но… самое главное — куда мог подеваться балок?..
Он уселся на куль с вещами, еще раз осмотрел все вокруг и задумался, пытаясь понять случившееся. Сначала он решил, что сбился с пути и вышел не туда, но все ориентиры были на месте. Всё было на месте… кроме балка. Куда же тогда мог подеваться дом, на который он так рассчитывал? Иркутские геодезисты давно улетели к домашним очагам. А если даже и не улетели, то возвращаться назад, к засыпанному снегом горному массиву, за нетранспортабельным теперь домом им никакого смысла не было. Да и для того, чтобы починить «ногу» дома, им пришлось бы тащить сюда по бездорожью ремонтную бригаду, оснащенную сваркой и газовыми баллонами, а где их взять на Таймыре… Мало того, ничем, кроме вездехода, утащить санный балок отсюда невозможно. Это под силу разве что космическим пришельцам с их летающими тарелками.
— Этого не может быть, — твердо сказал себе Иван Сергеевич, — потому что этого не может быть никогда! — и с этими словами он стал спускаться вниз, чтобы разобраться в ситуации на месте.
Через два часа, устав до изнеможения, несколько раз едва не сорвавшись с осыпи, чуть не упустив куль с постелью и примусом в обрыв, но все же благополучно добравшись до цели путешествия, Иван наконец понял, в чем был секрет пропавшего дома. Как и следовало ожидать, космические пришельцы были тут абсолютно ни при чем — хотя балка издалека и не было видно, на его месте возвышался снежный сугроб, из которого торчала лишь печная труба, увенчанная искрогасителем.
Через час с помощью саперной лопатки Иван откопал дверь дома и расчистил пространство вокруг. Похоже было на то, что прямо на дом приземлилась пронесшаяся по крутому склону небольшая снежная лавина. Или направление ветра было таким, что снежная буря, бушевавшая здесь двое суток, билась о вертикальную стену склона, потом осыпалась вниз, прямо на балок, и намела поверх него порядочный сугроб… Впрочем, охотника это уже не интересовало. Он с трудом открыл дверь и вошел в свое новое жилище, едва не споткнувшись о ящик с солеными рыбами-маломерками, стоящий в тамбуре балка. Здесь же, рядом с ящиком, лежали телогрейка, шлепанцы и кувалда со сломанной рукояткой, которые он в прошлый раз догадался занести в тамбур, будто кто-то неведомый, но мудрый руководил всеми его действиями тут, на Тулай-Киряке. За что ему, разумеется, теперь причиталась благодарность.
Поначалу Иван собирался отправиться назад, чтобы прикатить бочку с горючим. Однако вскоре понял, что сил для этого у него уже нет. Риск не рассчитать свои силы и попросту не дойти полярной ночью до долины Фрамки был, пожалуй, повыше, нежели вероятность ухудшения погоды назавтра. Кроме того, путешественник смертельно хотел есть и спать, потому решил отложить второй поход, чтобы перекусить, напиться горячего чаю и поспать пару часов.
Первым делом Иван зажег толстую, слегка оплавленную свечу, все так же стоящую на столе рядом с потрепанным томом «Робинзона Крузо», затем вышел на улицу и плотно набил чайник снегом, до предела накачал примус, открыл вентиль и поднес к головке «Шмеля» горящую спичку. Однако привычное гудящее синее пламя примус из своих недр не исторг — в балке «Шмель» работать категорически отказывался. Примус и не мог заработать, ибо в нем не было ни капли горючего. Взять его было неоткуда, поскольку все оно осталось в старом лагере, в долине Фрамки. К счастью, тут была печка, а в тамбуре оставался небольшой запас угля. Заодно можно было протопить дом и проверить, как у печки с тягой и можно ли на ней вскипятить чайник. Иван немедленно приступил к делу: в небольшой аккуратный совочек, прислоненный к одной из ножек печки, выгреб золу, из тамбура принес сломанную ручку от кувалды и настрогал с нее здоровенный пук сухих стружек, а из остатка наделал лучины. Потом взял со стола свою давешнюю и ненужную теперь записку, положил ее над поддувалом, сверху навалил гору стружек, а на них веером сложил все лучины. Но прежде чем поднести туда зажженную спичку, вышел на улицу (заметив при этом, что там основательно похолодало) и, отойдя метров на пятьдесят, выкинул золу — не стоило гадить там, где он собирался брать снег для воды, лучше все лишнее выбрасывать подальше. То-то потом здесь ягель уродится — столько минеральных и прочих удобрений получит тундра!
Огонь в печурке он разжег с одной спички. Когда в топке заалело, принес из тамбура пару совков каменного угля и засыпал его в печку. Вскоре в балке начало заметно теплеть. Иван тотчас же поставил на печку чайник со снегом, — это следовало сделать сразу же, да вот не сообразил.
Снег в чайнике быстро растопился, после чего Иван добавил новую порцию снега, и вновь — под самую крышку. Выскакивая на мороз, повторил эту операцию трижды — до тех пор, пока чайник целиком не наполнился чистейшей водой. При этом Иван заметил, что дым из трубы поднимается вверх столбом. Следовательно, тяга хорошая, на печурку можно положиться.
Вернувшись в дом, Иван решил освободить сковороду от остатков последней трапезы бывших хозяев, но с удивлением и радостью обнаружил, что еда не пропала за это время, а просто замерзла, потому, если ее разогреть на печке, вполне будет годна к употреблению.
Затем он взял зажженную свечу и отправился с нею исследовать внутренности тамбура. Все было свалено в большую кучу, но в ней новому жильцу удалось найти много полезных вещей. Сначала он отыскал фарфоровый чайничек — без ручки и со слегка отбитым носиком, зато с целой крышкой, в которой была просверлена маленькая дырочка. Там же громоздился здоровенный куб из плотной фольги, в котором прежде хранились галеты. Теперь галет там почти не было, только на самом дне можно было наскрести десятка два поломанных печенюшек, но и это было благом при отсутствии у Ивана хлеба.
Покопавшись в рыбном ящике, обитом брезентом, Иван выловил из рассола с полдюжины пузатых сижков, здесь же, на щербатой разделочной доске, извлеченной из той же кучи, выпотрошил их, вырвал жабры и убрал почки. Все сиги оказались икряными. Он очистил икру от ястычных пленок и сложил ее в большую щербатую миску, чтобы приготовить северную «пятиминутку».
Вскоре в тишине, прежде царившей в балке, постепенно нарастая, вдруг послышался какой-то уютный звук, источник которого охотник понял не сразу. Иван заглянул за печку — и понял, что это ожил и запел чайник. Исстрадавшийся путник тщательно ополоснул фарфоровый чайничек кипятком, повесил его на носик большого железного чайника, чтобы обдать внутренности паром, засыпал туда пригоршню черного чая, поверх него сыпанул из ложки немного сахара, а потом, сняв крышку с железного чайника, водрузил вместо нее свою находку со всем приготовленным. Минут через пять все пространство балка наполнилось запахом индийского чая, и Иван уселся блаженствовать.
Поначалу управиться с заварником ему никак не удавалось: горячий чай из отбитого носика проливался куда угодно — на руки, на стол, на штаны, только не в кружку. Но постепенно он приспособился — и уже через полчаса, насладившись крепким чаем вприкуску с галетами, густо намазанными розовой икрой, не раздеваясь, улегся поверх своего спального мешка, собираясь проснуться через пару часов.
Проспал Иван около пяти часов, но проснулся мгновенно, как будто кто-то толкнул его кулаком в бок. Было все так же темно, однако печка была еще теплой, в ней сохранились даже два-три алых уголька. Он осторожно раздул их, убедившись в том, что огонь добыть можно, и решил пожертвовать портретом Аристотеля для того, чтобы вновь возродить в печке пламя, рассудив, что мудрец из древности ему здесь совершенно ни к чему, без него он вполне сможет обойтись — и сорвал с портяночного сукна, покрывавшего балок, фотографию. Мудрец просто так сдаваться не хотел, уколов неучу палец — в журнальный лист, вырванный из «Огонька», была воткнута швейная игла с обмотанной вокруг нее суровой ниткой. В темноте, лишь слегка подсвеченной отблесками углей из печки и светом луны, скупо мерцавшим через окошко балка, разглядеть иголку с ниткой было невозможно.
— Вот и подарочек получил от гения… через века, — посасывая травмированный палец, сказал себе Иван. — А то ведь ни нитки, ни иголки с собой из дому не захватил.
Он нащупал иглу, вытащил ее, воткнул в ворот рубахи и обмотал вокруг иглы нитку. После чего скомкал портрет великого человека, сунул его в печь, принес из тамбура два кусочка угля, положил их на скомканный лист и начал раздувать пламя, вскоре достигнув успеха. Затем он поставил на печку сковороду с остатками трапезы прежних хозяев и примостил рядом чайник с остывшим кипятком.
Жареный голец с картошкой и луком, приправленный томатным соусом, оказался не только съедобным, но даже довольно вкусным, несмотря на то, что простоял на столе около трех недель. Выходило так, что суровый климат высокоширотной Арктики имел в наличии и кое-какие достоинства. Например, холодильник здесь был совершенно не нужен.
Пора было отправляться в дорогу за бочкой с горючим. Но прежде он развесил в тамбуре повялиться выпотрошенных вчера сижков и вымыл посуду. Горячие угли в печке Иван заливать не стал — тепло в доме он решил максимально беречь, а опасность пожара тут отсутствовала напрочь.
Проверив одежду и обувь, набив карманы патронами, он нацепил на плечи пустой рюкзак, взял ружье и саперную лопатку и, снова перекрестившись, отправился в путь.
Дорога в долину Фрамки была ему теперь отлично знакома, потому в этот раз заняла всего два часа с небольшим, тем более что его сегодня подгонял серьезный морозец — длина хыха при этом, горизонтального столба пара изо рта, составляла не менее полуметра, а усы, борода и ресницы путника сразу же заиндевели. На знакомый перевал, с которого уже можно было разглядеть останки брошенного им лагеря, он вышел как раз в тот самый момент, когда небо на востоке начало выцветать, постепенно становясь из черного темно-фиолетовым, а затем и темно-синим. Однако звезды на небесах продолжали все так же ярко сверкать, а огромная желтая луна, слегка скособочившаяся, по-прежнему заливала все вокруг жутковатым светом.
Вокруг разорванной палатки он заметил много следов, в основном песцовых, но ни один зверь не посмел покуситься на его имущество — запах горючего надежно охранял от любых посягательств. Записка на палаточной растяжке тоже оставалась в целости, ее легко можно было развернуть и прочесть. А сверху, на снегу, под которым скрывался рукотворный склад, все так же лежала плоская плита известняка, на которой охотник отмечал дни своего пребывания на Тулай-Киряке. Иван расстегнул чехол, висевший у него на поясе, достал нож и поставил на плите еще две отметины — одну большую и одну маленькую. Оттащив плиту в сторону, он раскопал схрон и переложил из него в рюкзак все оставленные там продукты питания, две толстых стеариновых свечи, деревянный ружейный футляр с шомполами, машинным маслом и протирочным материалом, а также предметы гигиены и ракетницу с ракетами. Немного подумав, он добавил туда еще и точильный камень, найденный на берегу Фрамки. Теперь из всего имущества у него в разоренном лагере остались только мешки с добытыми на охоте куропатками, которые он вновь закинул в большую кучу, обложил ее снежными кирпичами, а сверху бросил все ту же плиту, вновь обильно полив горючим снег вокруг. Крупы, макароны, сухофрукты, считал Иван — это все семечки, еда на один зуб. Главное питание на севере — это мясо. Потому вернуться за охотничьей добычей нужно было как можно скорее.
С помощью ножа и крупной окатанной речной гальки он до отказа закрутил крышку на бочке, надел на плечи увесистый рюкзак и отправился назад, катя перед собою почти полную стокилограммовую бочку.
На обратный путь времени ушло вдвое больше, а уж сил — вдесятеро. Несколько раз он останавливался перед, казалось бы, совершенно непреодолимой преградой, на которую просто невозможно было взгромоздить тяжеленную бочку, норовившую каждое мгновение скатиться совсем не туда, куда было нужно хозяину, но всякий раз, собрав силы и волю в кулак, упрямо двигался вперед, к цели. Первую половину пути он прошел практически засветло, но уже к середине маршрута небо над ним стало быстро темнеть, зажглись яркие полярные звезды.
Добравшись до заветного обрыва, откуда уже был виден его новый дом, Иван решил отдохнуть перед самым трудным участком пути — вниз, на равнинную тундру. Когда глаза путешественника как следует привыкли к ночному освещению, он, посмотрев на свой балок, снова, как и в прошлый раз, ахнул: вокруг его дома бродили три какие-то неясные, но явно живые фигуры.
— Этого мне только не хватало, — изумившись, сказал он себе, — веселенькое тут местечко, не соскучишься! Кто же это может быть? Для людей эти твари слишком низкорослы и широки… Медведица с медвежатами?.. Чего ей тут делать… Олени?.. Откуда бы им тут взяться теперь — все дикие оленьи стада давно проследовали на юг, к границе лесотундры, туда, где побольше ягеля. Древний инстинкт гонит диких оленей ранней весной к границе льдов, а осенью — к границе лесотундры. И следуют они всегда одним и тем же путем, который пролегает довольно далеко отсюда. Домашних оленей здесь никто не пасет… Полярные волки?.. Но не бывает таких крупных полярных волков.
Охотник проверил свое ружье, взял его наперевес и стал осторожно спускаться вниз. Вскоре обнаружилось, что в гости к нему пожаловали олени: два красавца рогача-сокжоя и небольшая, явно домашняя самка-важенка, уведенная из родного стада. Судя по всему, эти трое появились здесь потому, что у домашней важенки не было никакого понятия о миграции, как у ее диких сородичей, а у дикарей-самцов инстинкт продолжения рода оказался сильнее рассудка. Видимо, основательно вскружила этим молодцам голову похищенная красавица. В общем, все как у людей.
Взаимоотношения человека, живущего в тундре, с одомашненными оленями следует признать неравноправными, несправедливыми и даже отчасти свинскими. Ведь каждое домашнее животное получает от своего хозяина какую-то компенсацию за свой труд, за мясо, шерсть или молоко — регулярное питание, особенно необходимое в то время, когда самому животному добыть его не так-то просто или даже вовсе невозможно; а еще — кров, уход и заботу, защиту от хищников, регулярное освобождение от болезненных излишков молока. И только домашний олень, который целиком содержит своего хозяина в тундре, не получает от него ничего.
Питается домашний олень так же, как и его дикие собратья, ягелем, травой или грибами, и никакого корма оленевод для своего стада впрок никогда не заготавливает, сам ничем животных не прикармливает. И если дикий олень может круглосуточно пастись, где ему заблагорассудится, и лакомиться всем, что найдет в тундре, в свое удовольствие, то домашний — только в свободное от работы время и там, где ему позволит хозяин.
Никаких хлевов, овчарен, конюшен, коровников, а также укрытий или хотя бы загонов, никакой крыши над головой — никаких специальных помещений никто никогда для оленей не сооружает, пасутся они в тундре круглый год в точности так, как и их дикие собратья.
Олень (как домашний, так и дикий) — животное стадное, а в стаде никакие хищники ему, в общем, не страшны. Полярные волки убивают только больных и слабых, отставших от стада животных. И тут судьба как диких, так и домашних оленей практически одна и та же. Даже собак, охраняющих стадо, у оленеводов практически нет — на Крайнем Севере у собак совсем другая работа. Стоит ли после этого удивляться тому, что особой любви к людям домашние олени не испытывают, при малейшей возможности сбегая от хозяина в безбрежную тундру. Особенно склонны к этому молодые важенки, которых уводят из стада дикие и свободолюбивые кавалеры- сокжои с их роскошными многоярусными рогами. Никакого труда им это не составляет — важенки природным чутьем понимают, что от спаривания с этими красавцами у них родятся здоровые и жизнеспособные телята.
Единственное, что получает домашний олень от человека — это дым, защищающий его от свирепого тундрового гнуса, комара и мошки. Перед этими маленькими кровососущими насекомыми олень совершенно беззащитен. У него нет ни хвоста, ни гривы, ему нечем обмахиваться. Гнус облепляет бедное животное двойным или тройным слоем, лезет в губы, глаза, уши. Набивается в легкие при дыхании, иногда даже до полного удушья. Поэтому дикие олени, сбиваясь в огромное стадо, в самом начале лета одной и той же дорогой устремляются на север, к самой кромке большого льда, где их мучителей, маленьких вампиров, практически нет. А стадо домашних оленей должно идти туда, куда его ведут пастухи. И вся защита от гнуса при этом тоже ложится на плечи человека. Недаром первое, что делают оленеводы при всякой остановке в пути — разжигают несколько больших дымокурных костров, от которых бывает хоть и не слишком много огня, но зато очень много дыма. Олени, сбиваясь в кучу, лезут в этот дым и готовы стоять в нем сколько угодно, балдея, как от наркотика — дым для них давно стал символом счастья. Вот почему, почувствовав запах дыма, валившего из печной трубы балка, важенка, потеряв голову, устремилась к нему, а следом за ней отправились и оба ее ухажера.
«Первым выстрелом беру важенку, — про себя прикидывал охотник, подбираясь к своим беспечным жертвам. — Похоже, она совсем молоденькая, может быть, еще нетель. Мясо у нее должно быть особенно нежным и вкусным. Вторым патроном укладываю ближнего рогача. Хотя мясо его не так вкусно, зато на нем должно быть много сала, а мне олений жир позарез необходим. Главное, подобраться к оленям как можно ближе, стрелять в упор и использовать не более одного патрона на каждого, потому что перезарядить ружье и сделать вторую пару выстрелов мне наверняка не удастся. Можно, конечно, добыть обоих рогачей и оставить важенку в живых, но одну ее сразу же приберут волки…»
Как и предполагал охотник, едва олени заметили движущийся к ним объект, они не бросились наутек, а наоборот, несмело зашагали к нему навстречу, чтобы понять, стоит ли его опасаться. Иван выждал небольшую паузу и, когда до животных оставалось метров десять, тщательно прицелившись, картечью выстрелил сначала в шею важенке, а затем — в голову ближайшему к нему рогачу. Оба зверя тотчас повалились на бока и задергали задранными вверх ногами. Третий же олень, мгновенно развернувшись, кинулся прочь и через несколько мгновений растворился в темноте. Впрочем, судьба его Ивана уже не интересовала.
Он вытащил свой нож, бросился к поверженной важенке и одним ударом прекратил ее страдания, перерезав своей жертве горло, откуда горячим густым потоком хлынула кровь. Еще живой самец-рогач попытался подняться на ноги, чтобы избежать той же участи, но сил на это у него не было. Олень лишь дернул головой, взмахнул ногами и, смирившись с горькой участью, посмотрел на своего палача тоскливым взглядом. Вскоре все было кончено и с ним. Теперь перед Иваном на окрашенном кровью снегу лежали не живые существа, а просто мясо, продукт, жизненно необходимый человеку на севере. Опытный охотник знал, что если из туши сразу же не выпустить кровь, мясо будет не нежно-розовым, а темно-бордовым, и вкус его заметно ухудшится.
— Простите, ребята, — сказал он своим поверженным, бездыханным жертвам, — но без вашего мяса мне тут не выжить. На одних куропатках я долго не протяну, да и они у меня еще даже не дома. Ну а зайца мне хватит дня на три-четыре, не больше.
После этого, не откладывая дела в долгий ящик, он приступил к разделке добычи. Отнес в дом ружье, прихватив оттуда топорик и мятый алюминиевый таз, стоявший под рукомойником. Иван не мог позволить тушам замерзнуть, поскольку понимал, что на морозе его добыча через несколько часов станет совершенно каменной, тогда с нею будет уже не совладать. Сначала он отделил у оленей головы и ноги до колена, потом ножом вскрыл обе туши и сложил в таз ливер — языки, печенки, почки и сердца. Далее предстояло трудное, но важное дело — снять с оленьих туш шкуры. Сунув кулак в щель между шкурой и мясом, добытчик начал продвигать сжатую руку все глубже и дальше. Минут через сорок оба оленя, рогач и важенка, были «раздеты», а их шкуры валялись рядом, на снегу, шерстью вниз.
Далее Иван решил отделить от мяса оленье сало, пока туши совсем не окаменели на морозе. Сала на долгую зиму ему могло понадобиться очень много — и нутряного, и подкожного. На важенке жира почти совсем не было, зато слой сала на рогаче был чуть ли не в ладонь толщиной.
Затем Иван отнес в тамбур балка таз с ливером и вывалил его содержимое в один из посылочных ящиков, выстелив его внутренность листами из журнала «Огонек». Отправившись к лежащей на снегу добыче, он прихватил котелок, в котором варил похлебку и обнаруженную у геологов трехлитровую банку. Эти емкости он набил салом: котелок и банку — нутряным, таз — подкожным, после чего свою работу по обработке оленьих туш посчитал законченной. Поначалу он собирался с помощью ножа и топорика быстро каменеющие на морозе туши разделать на филей, грудинку, вырезку, пашину и другие составные части, но потом решил, что эта работа часа на три-четыре, а он уже и так порядочно устал. А ведь его ждала еще одна серьезная работа — предстояло спустить вниз бочку с авиационным горючим, от которого во многом зависела вся его дальнейшая жизнь. Поэтому охотник волоком протащил туши по снегу, одну за другой, к двери балка и поставил вертикально, прислонив к стенке тамбура. Немного поразмыслив, вынес из балка ящик с оленьим ливером и вывалил его содержимое в чистый мешок, который затем поглубже закопал в снег рядом с тушами. Емкости с оленьим салом он решил пока что оставить на морозе.
Порядочно устав, Иван зашел в дом и уселся на постели, рассудив, что заслужил перекур. Но топить печку в этот раз он не стал, решив лишь слегка перекусить и завершить начатое дело, спустив сюда бочку и рюкзак. В тамбуре в бездонной коробке из фольги он разыскал еще несколько поломанных галет, нарезал парочку подвялившихся сижков и все это запил холодноватым чаем.
Путь от того места на обрыве, где стояла его бочка с горючим и лежал рюкзак, до дома Иван вначале дважды проделал налегке, без груза, отмечая крутые, опасные и сыпучие места и заранее обдумывая, как при спуске избежать опасности и сохранить в целости драгоценный груз. Лишь в третий раз, осторожно катя перед собою бочку, он благополучно достиг своей цели.
Дома он первым делом под самую пробку заправил «Шмель», иголкой тщательно прочистил его, продул головку и уже затем, перекрестившись, поднес к ней зажженную спичку, предварительно накачав примус. «Шмель» чихнул, что-то неразборчиво пробормотал, немного подумал, а затем выбросил слабенький голубой огонек, который некоторое время колебался, обещая угаснуть, но вскоре окреп.
— Ну вот, так-то жить можно, — радостно потирая руки, сказал довольный таймырский Робинзон. — Теперь я и без куропаток не пропаду. Хотя сходить за ними на Фрамку при случае нужно. Зря, что ли, на охоту прилетал… Да и для разнообразия стола это тоже не помешает.
Затем он перегрузил нутряное сало из котелка в сковороду геодезистов, а котелок тщательно протер и плотно набил снегом, после чего, отрезав порядочный кусок оленьей грудинки от туши важенки, стал готовить себе похлебку…
До отвала наевшись нежнейшего оленьего мяса и напившись горячего бульона, Иван решил выспаться. Но прежде надо было наготовить впрок как можно больше воды, заполнив ею все имеющиеся у него в наличии емкости. Заодно примус, на котором будет растапливаться снег, нагреет и помещение балка. Кроме того, нужно освободить таз от подкожного сала — любая посуда для него здесь очень важна, другую взять неоткуда.
Иван занес в дом с улицы таз со смерзшимся салом, на минуту поставил таз на примус, а когда чуть подогретая гора жира от металлической посудины отделилась, упрятал ее в заранее приготовленный чистый мешок, который сразу же вынес на мороз и закопал в снег рядом с «ливерным» мешком и стоявшими здесь же оленьими тушами.
Выполнив поставленные перед собой задачи, Иван разделся догола, вывесил белье на мороз, а сам залез в спальный мешок, завел часы и отправился в объятия к Морфею, решив в этот раз впервые за последние дни не ограничивать себя и выспаться как следует.
Проспал он часов десять, проснувшись бодрым и свежим, с ясной и не озабоченной никакими проблемами головой. Выйдя за дверь, Иван обнаружил, что на дворе существенно потеплело, но задул юго-западный ветер, пригнавший стада перистых облаков, которые сгущались, не обещая ничего хорошего. Было тревож- но, как бы не началась пурга, которая могла навалить в старый лагерь снега выше крыши — и ищи-свищи тогда под ним добычу.
Позавтракав остатками вчерашнего ужина, охотник старательно оделся, обулся и подпоясался, собираясь в очередной поход. В пустой рюкзак он положил в этот раз лишь саперную лопатку и крепкую веревку, связанную из кусков палаточных растяжек; повесил на плечо ружье, рассовал по карманам ружейные патроны и отправился в путь, намереваясь прибыть на Фрамку как раз к тому самому сумеречно-светлому получасу, что отпущен ему теперь суровой северной природой раз в сутки.
Знакомую дорогу, которую он, кажется, теперь мог бы пройти и с закрытыми глазами, Иван преодолел быстро. Ветер все крепчал, а на заметно посветлевшем небе появилась на западе огромная снежная туча. Все признаки надвигавшейся пурги были налицо. Охотник понимал всю серьезность грозившей ему опасности, потому решил поторопиться, но прежде обмел от снега свою «календарную» плиту, ножом сделал на ней еще три зарубки — две маленьких и одну большую, тщательно пересчитал получившееся, решив оставить плиту в прежнем лагере, а в новом доме завести новый календарь. Затем, раскопав рукотворную кучу, достал мешки с куропатками, тщательно перевязал, упаковал их в единый куль и, не теряя ни минуты, отправился в обратный путь.
Не успел он, поднявшись вверх по склону, перевалить первую гряду, как пошел густой снег. Сначала крупные белые хлопья спокойно падали сверху вниз, затем густой и мягкий снег, постепенно становящийся жестким и злым, подгоняемый к тому же свирепым и непрерывно усиливающимся ветром, начал изменять угол своего полета и вскоре уже летел параллельно земле. Идти же пришлось против ветра, который не только бил по слезящимся глазам, не позволяя ничего рассмотреть, но и не давал дышать, обжигая свирепым холодом, прошивающим насквозь все его многочисленные одежды. Иван под неукротимой мощью стихии был словно голым — ничто его не спасало, он продрог до костей, а ветер все продолжал крепчать, хотя, казалось бы, дальше было уже и некуда.
Уже через час все вокруг выло и стонало. Ветер, как разбойник, свистел в три пальца. Пригоршни колючего снега, превратившиеся в тысячи маленьких, но злых плетей, больно хлестали по лицу — если бы не обильная щетина, его щеки и подбородок превратились бы в сплошное кровавое месиво. Каждый шаг давался путнику с огромным трудом, но он продолжал упорно продвигаться к своей цели, хотя давно ничего не мог рассмотреть даже на расстоянии вытянутой руки. В какой-то момент он даже начал корить себя, что напрасно отправился в путь из долины на равнину. Может быть, стоило там, в горах, выбрав местечко поукромнее, за ветром, закопаться в снег и переждать пургу. Он даже остановился, размышляя о том, что ему стоит вернуться назад, но быстро сообразил, что половину пути он уже прошел, потому возвращение бессмысленно со всех точек зрения. Но главное — впереди его ждал дом, со стенами и печкой, на Фрамке же ничего этого не было, была лишь реальная возможность замерзнуть насмерть. Кроме того, тащить под гору волоком здоровенный куль Ивану было заметно легче — обнаженные каменистые осыпи и скальные надолбы, которые он с таким трудом преодолевал прежде, взвалив ношу на плечи, теперь были покрыты снегом, утрамбованным ветром.
Последний час обессилевший путник, превратившийся в огромный снежный кокон, брел до своего балка чуть ли не ощупью, словно в бреду, используя каждую естественную преграду как защиту от свирепого ветра и летящего снега. Опасней всего был путь вдоль обрыва, когда он дважды едва не загремел под откос, но устоял на ногах и даже свою бурлацкую бечеву с охотничьей добычей не упустил. И уже внизу, на равнине, у подножия скал Тулай-Киряки, когда до балка оставались последние сотни метров, Иван, теряя силы, упал на четвереньки, схватил зубами бечеву и пополз по снегу, упираясь немеющими конечностями и волоча за собой охотничьи трофеи. Вскоре он понял, что с добычей до дому ему не дойти, бросил куль с куропатками и продолжил двигаться налегке. Уже почти ничего не соображая, он дополз до дома, с трудом поднялся на те три ступеньки, что вели к входной двери, сорвал со стены флаг, рывком ввалился в тамбур, свалился там без сил и потерял сознание.
Сколько времени Иван провалялся в бесчувствии, он не знал, но, наверное, не слишком долго, потому что снежный кокон на нем не растаял, лишь превратившись в ледяную корку. Очнувшись, он с трудом встал, отряхнулся ото льда и на ватных ногах шагнул внутрь, где, впрочем, было не намного теплее, чем снаружи. Он присел к печке и обнял ее двумя руками. Печка была лишь чуть-чуть теплой, этого было явно мало. Из древка флага Иван плохо слушавшимися руками ножом нарезал стружек и нащипал лучины, сложил в печку, добавил туда же выцветшее полотнище, которое смочил горючим из примуса, и все это сооружение поджег. После того как жалкие дровишки вместе с мокрым флагом взялись пламенем и начали бойко гореть, он набил печку кусками каменного угля из мешка и поставил сверху чайник с водой. Потом снял с себя обледеневшую одежду и развесил на просушку, а сам переоделся в то сухое, что еще оставалось у него в запасе. Сверху он надел телогрейку и кожаные шлепанцы, после чего уселся возле благословенного огня.
— Ну что же, — сказал он при этом себе, — с новосельем тебя, Иван Сергеевич! Теперь тебе в этих хоромах жить-поживать да добра наживать.
После того как вода в железном чайнике закипела, смертельно уставший путник заварил полный фарфоровый чайничек крепчайшего чая (на это ушла последняя порция из пачки со слоном); к двум горстям крошек, добытых из галетного ящика, добавил малосольных сигов, к тому времени уже основательно провялившихся в тамбуре; запил все это двумя кружками горячего напитка, разделся догола, залез в свой волчий спальный мешок и торопливо заснул…