Вы здесь

Уроки Лавреньтьева

Очерк
Файл: Иконка пакета 10_notmen_ul.zip (34.09 КБ)
ОЧЕРК И ПУБЛИЦИСТИКА


Ролен НОТМАН

УРОКИ ЛАВРЕНТЬЕВА
1. КОРНИ
Смею утверждать, что в истории нашего города не было личности более крупной и масштабной, чем Михаил Алексеевич Лаврентьев, сто лет со дня рождения которого мы только что отметили (он родился 19 ноября 1900 года), хотя, казалось бы, в судьбу Новосибирска вплетены такие блестящие имена, как Н. Кондратюк, А. Покрышкин, Н. Гарин-Михайловский и многие другие. Тем не менее М. Лаврентьев — первый в этом перечне знаменитых. Потому что он — преобразователь, затеявший и осуществивший вместе со своими сподвижниками дело, которое вывело огромный регион страны на новый этап развития. И это дело долговременного действия и воздействия уже никакие, в том числе и дурные, перемены «не отменят» и из благодарной памяти людей не сотрут.
Лаврентьев, по мнению академика Николая Леонтьевича Добрецова, за одну свою жизнь прожил три жизни — математика, физика и организатора науки, и каждая эта жизнь ему удалась, что само по себе уже поразительно, если помнить, свидетелем и участником каких потрясений он был. Из такой жизни надо извлекать уроки. Во всяком случае, попытаться. Потому что это уроки огромного мужества, блистательного таланта и оригинальной человеческой натуры. Написать о них мне помогло многое: и собственные наблюдения, и многолетние общения с учеными, в том числе с учениками Михаила Алексеевича, и помощь Валерия Дмитриевича Ермикова и Натальи Алексеевны Притвиц, которые предоставили возможность познакомиться с материалами книги, готовившейся к столетнему юбилею основателя Сибирского отделения.
Внук незаконнорожденного
Это как-то странно звучит, но отец Лаврентьева был незаконнорожденным. Как писал ученый в своих воспоминаниях, отец «воспитывался в чужой семье, его детство было очень тяжелым, сам он никогда о нем не рассказывал». Тем не менее Алексей Лаврентьевич Лаврентьев окончил гимназию, поступил в университет и жил самостоятельно, на стипендию. А позднее этот сын незаконнорожденного сдал успешно магистерский экзамен и на два года уехал за границу в центры математической науки — Геттинген и Париж. А еще позднее стал профессором лесотехнического института в Москве.
Никакой родословной элитности не было у Михаила Алексеевича и со стороны матери, Анисии Михайловны Поповой. Она была дочь солдата, который каждые два года дважды навещал семью и снова возвращался в армию. Мать Михаила Алексеевича была старше отца на двенадцать лет. Уточняю это с одной целью: люди пробивались к жизни не с помощью родовых заслуг или высоких покровителей, а за счет трудолюбия и природных способностей. Не оттуда ли и ненависть, нетерпимость Лаврентьева ко всякого рода приспособленцам в науке, липовым соавторам и захребетникам?!
Конечно, со временем круг общения семьи Лаврентьевых становился все более элитным. «Вскоре после нашего приезда в Геттинген, — писал Михаил Алексеевич, — родители познакомились с русскими математиками, приехавшими из разных городов России. Среди них были Лузины..., с которыми сразу установилась дружба, сохранившаяся на много лет. В русскую колонию ученых... также входили Марчевский и Давац (ученики С. Н. Бернштейна из Харькова), Гроссман, Тернеридер Софья Израилевна, фон Отт. Все часто собирались у нас. Говорили о научных проблемах, о лекциях крупнейших в ту эпоху ученых: Гильберт, Рунге, Прандтль и других».
Особенно покорил Михаила Лаврентева Н. Н. Лузин историями из своего детства и рассказами о Конан-Дойле и Жюле Верне. Лузин «любил ставить неожиданные задачи — скажем, можно ли малыми толчками повалить фонарный столб?»
Вспоминая об этом, Лаврентьев замечает: «наверное, с того времени и приобрел я вкус к подобным задачам». И добавляет тут же: «Теперь, когда через мои руки прошли сотни ребят и молодых людей, идущих в науку, я твердо убежден — нет ничего лучше для опробования интеллекта, чем попытка решить с виду простые житейские задачи».
Напрашиваются и другие соображения из этих деталей биографии великого ученого. Самое большое счастье в детстве — «выпасть» на талантливого человека и обрести среду, в которой духовное интереснее и сильнее материального. Это необыкновенно важно было всегда, а сейчас, когда вещизм попросту заедает многих людей, — особенно. Плохо, когда уязвленное самолюбие и зависть не «на то» направлены. Лаврентьева в Геттингене посадили в десять лет в первый класс, где в основном учились восьмилетние. Немецкий язык он знал плохо, и его стали дразнить, толкать и поколачивать. «Я пришел в ярость, — уточняет он и начал лупить мальчишек и кулаками, и ногами. Больше я в школу не ходил, мне наняли учительницу — фройляйн Ротт. Кроме того, каждый вечер отец читал мне по-немецки сказки братьев Гримм». А к весне Михаил уже понимал и говорил по-немецки. То есть не отстал от обиды, как часто бывает, а преуспел.
В жизни Лаврентьев не однажды еще будет приходить в ярость, преодолевая сопротивление делу, которое он считал важным и полезным для страны. Чаще всего ярость ему помогала. А иногда и вредила, затмевала взгляд, мешала объективно оценить человека или явление. Не будем возносить Лаврентьева на божницу. Ему это не нужно. Он в свое время разорвал отношения и несправедливо обошелся и с академиком Христиановичем, и с академиком Мешалкиным. Считал, что он прав. Хотя прав был едва ли... Но недаром умная и проницательная жена говорила, что ему скучно, если он не борется, не преодолевает. Михаил Алексеевич вырос на преодолении — практическом и теоретическом. Причем, с детства. А уж если не хотел преодолевать, то никакая сила не могла его заставить поступать иначе.
У него, например, еще в школе «не шел» русский язык. За месяц до экзаменов в гимназию к нему был приставлен брат, который занимался с ним по четыре-шесть часов в день. Наметился прогресс, но все же, как оценивал сам Лаврентьев, «провал на экзаменах в гимназию был обеспечен». И тогда он поступил в Казанское коммерческое училище. В нем к русскому языку относились либерально. Впрочем, Михаил Алексеевич и свое либеральное отношение к русскому языку пронес через всю жизнь. Он, как Шаляпин, ставил знаки препинания как Бог на душу положит. В противовес, положим, Валентину Афанасьевичу Коптюгу или Георгию Константиновичу Борескову, которые были безукоризненно грамотны. Больше того: самолюбивый Лаврентьев, чтобы утвердиться в своем отношении к русскому языку, провел своеобразный опрос среди знаменитых ученых. И с удовольствием выяснил, что приблизительное знание синтаксиса и орфографии не помешало им ни академиками стать, ни лауреатами Нобелевской премии.
Над всем этим можно улыбнуться, а можно и задуматься. Все-таки при Лаврентьеве гуманитарные науки были в Сибирском отделении вторым планом, что даже де Голль в свое время заметил. Возможно, это в определенной степени вырастало и из-за отношения к тому же русскому языку. Гуманитарии во весь рост «поднялись» при Коптюге, который был, как известно, химиком. Хотя я и до сих пор замечаю «либеральное» отношение к родному языку не только у физиков и математиков, но и у гуманитариев, что уж совсем диковато.
Едва ли Михаил Алексеевич отнесся бы одобрительно к нынешнему требованию обязательно сдавать русский язык при поступлению во все вузы. Он был «за нестандартный, индивидуальный подход и к ученикам, и к студентам, и к молодым ученым», считая, что учить надо по способностям и интересам. И это бесспорно. Но, как мне представляется, способности и интересы лучше развиваются при хорошем знании русского языка. А в некоторых странах обязательный для всех предмет — история своей страны. Что ж, в таком подходе тоже нет никакого преувеличения или насилия. Но для страстного экспериментатора и «технаря» Лаврентьева подобные аргументы были б скорее всего неубедительны. Если он любил, то беспредельно, если не любил, то навсегда, если он шел к цели, то обязательно ее достигал. Лаврентьев знал цену компромиссам и мог на них пойти, но никогда не задевая при этом «основополагающих принципов». А вот в увлечениях был максималистом.

Под гипнозом увлечений

В юности Михаил Алексеевич дружил с инженером-химиком Юрием Радцигом, который увлекался астрономией, имел телескоп и много книг по космогонии. Среди них и книгу по гипнозу. Лаврентьев усыплению не поддавался, а вот Радцига он усыпил и стал ему приказывать двигать предметы одной «волей». А в итоге у усыпленного инженера всю ночь продолжались тяжелые припадки «с попытками выскочить в окно». Лаврентьеву на длительное время запретили бывать в доме Радцигов. И после этого со спиритизмом и гипнозом было покончено. Хотя «одной волей» своей Михаил Алексеевич не раз решал судьбы людей. Я, например, помню, как мгновенно, буквально в день вылетел из Академгородка один доктор наук, разработанный которым метод организации строительных работ показался Лаврентьеву авантюрным.
Многие научные, а они были очень обширны, интересы академика Лаврентьева зарождались в детстве. Он делал гремучие смеси, сверхчувствительную взрывчатку (она взрывалась при прикосновении и даже от звуковой волны), делал различные фейерверки, за что ему крепко доставалось от родителей. В воспоминаниях он назвал это «жестокой проработкой». Но тщетно.
За хорошее знание химии Лаврентьеву поручали готовить различные опыты. Он получил допуск в лабораторию и к химикалиям. И тут ему с товарищем пришло в голову синтезировать хлорную кислоту, при соприкосновении с которой дерево и бумага самовозгораются. Эксперимент закончился сильным взрывом. Но Бог, как говорится, миловал Лаврентьева и на этот раз.
Первая мировая война помешала Лаврентьеву окончить коммерческое училище в Казани. Аттестата он так и не получил. Впрочем, он и не понадобился.
«После Октябрьской революции, — пишет в воспоминаниях Михаил Алексеевич, — согласно декрету, в университет можно было поступить по свидетельству о рождении, начиная с семнадцати лет. В 1918 году, имея только диплом о шестиклассном образовании, я поступил на физико-математический факультет Казанского университета.
Курс механики в университете читал отец Лаврентьева. В университете были преподаватели разные, в том числе и с черносотенными настроениями. «Мы, — уточняет Михаил Алексеевич, — устроили им бойкот, деканат удовлетворил желание студентов, и черносотенцы были изгнаны».
Вскоре Лаврентьевы переехали в Москву, и Михаил Алексеевич, обрадованный, видимо, этой перспективой, решил как можно больше сдать экзаменов в Казани, чтобы в Москве заняться только тем, что ему интересно. Шесть месяцев подряд он занимался с утра до позднего вечера, закрепляя тем самым в себе замечательное качество — умение работать много. Потом он всю жизнь будет работать много, как-то нескладно, нередко чувствуя себя на отдыхе. Еще студентом МГУ он работал ассистентом МВТУ, вел практические занятия. Потом он десятилетиями одновременно занимался разными задачами и делами, практически везде поспевая и преуспевая. Эта была работоспособность фанатика-реалиста (что вполне, как выясняется, соединимо), увлеченного и страстного человека, который служил Родине честно, но только не за страх, а за совесть, да еще и с удовольствием, со вкусом, с радостью от кипучей жизни.

2. СВОЙ СТИЛЬ
Поразительно много получает человек в молодости, если он попадает в творческую среду. В ней самостоятельное, индивидуальное не подавляется, а поощряется, считается достоинством, а не недостатком. На мой взгляд, суть духовного жлобства выражается в такой среде в формуле «делай как я». Для армии она годится, а для науки — нет. Для науки гораздо больше важнее другое — делай по-своему, находи свой путь, свой стиль.

Вольности «лузитании»
В своих воспоминаниях Михаил Алексеевич Лаврентьев с глубочайшей благодарностью пишет о «лузитании» — математической школе Николая Николаевича Лузина, из которой вышла целая плеяда блестящих ученых. Лаврентьев приводит факты, заставляющие подумать о многом. В частности. Лузин в своей магистерской диссертации представил новые подходы к классическим задачам и сопроводил их такими, раздражающими математиков примечаниями: «мне кажется», «я уверен» и т. п. Знаменитый академик Стеклов, читая монографию Лузина, иронически замечал: «Ему кажется, а мне не кажется», оценив в целом работу как «геттингентскую болтовню». Но все «кажется» Лузина через 15—30 лет оправдались, подтвердились, а из «лузитании» вышло столько ученых с мировым именем, что плодотворность методов этой школы, путей воздействия и развития самостоятельности мышления в молодых исследователях очевидны.
Вольности «лузитании» часто оказывались эффективной игрой ума. Лузин заботился, чтобы его ученики грызли гранит науки выборочно, не отвлекались при подготовке к экзаменам на области, которые далеки были от основной тематики. Во второстепенном он рекомендовал выучить выборочно процентов двадцать-тридцать. А если же будет задан вопрос «из незнакомой части, — как вспоминал Лаврентьев, — то надо, не стесняясь, начать быстро рассказывать из знакомого раздела». Это почти классический студенческий прием по «надуванию» экзаменатора.
В «лузитании» было негласно установлено: если у аспиранта по теме есть самостоятельный результат, то спрашивают только по этому результату. Здесь все стремились вместо толстой монографии что-то обобщить, придумать новую постановку задачи. То есть проявить самостоятельность интеллекта, найти свое. И это «въелось» в работу Лаврентьева как наследственный признак.
Свою признательность к Лузину Михаил Алексеевич Лаврентьев выразил в замечательных словах:
«Лузин многих из нас научил не только одержимости в достижении намеченной цели, но показал также, как надо увлекать молодежь на научный подвиг... Он говорил, что научную работу нельзя вести по частям: от девяти до шести, оставляя ее, как оставляют рабочий халат, уходя со службы».
И эти уроки не прошли даром. Из двадцати — всего-навсего! — лузитанцев добрая половина стали академиками и членами-корреспондентами, родоначальниками новых научных школ. Это феноменальный результат!
Стремление к самостоятельности приучало Лаврентьева спорить. Он спорил с министрами, учеными, со строителями, с руководителями государства. Чаще всего его правоту признавали). Но не всегда, далеко не всегда. Лаврентьев с горечью пишет о закрытии новаторского научно-производственного объединения «Факел», замечая с некоторой печалью: «Победило бюрократическое единообразие — чтобы все шли «в ногу»... Не удалось ему и Академгородок полностью построить так, как он замысливал вместе с проектировщиками). «Низкоэтажность» по разным, в том числе и надуманным соображениям, была навязана властью, а сейчас тот давний промах пытаются преодолеть, уже встречая сильное сопротивление, — многие привыкли к малоэтажности, она стала стереотипом, неким эталоном призрачной устойчивости.
Читать воспоминания Лавpентьева — наслаждение. Он в каждой стpочке пpост и естественен. Напpимеp, Михаил Алексеевич вспоминает, что, встpечая свою будущую жену Веpу Евгеньевну на тpамвайной остановке у Рижского вокзала, ему «удалось найти pешение пpоблемы, над котоpой… бился безуспешно более полутоpа лет, это был ключ к новому напpавлению в теоpии функций — в теоpии квазиконфоpмных отобpажений». И так во всем: лиpика, возвышенность, увлеченность в нем вполне уживались с анализом, pасчетом, увеpенностью в жесткой пpактике жизни.
Жесткая пpактика
В конце двадцатых годов Лавpентьев стал стаpшим инженеpом теоpетического отдела ЦАГИ, где «он хотел во что бы то ни стало «опpавдать математику». И опpавдал. В ЦАГИ было pешено очень много задач и пpоблем, связанных с pазвитием авиационной техники.

Отpывок из воспоминаний Лавpентьева:
«Из pаботы в ЦАГИ я вынес для себя лично, во-пеpвых, опыт пpиложения чистой математики к важным инженеpным задачам и, во-втоpых, ясное понимание, что в пpоцессе pешения таких задач pождаются новые идеи и подходы в самих математических теоpиях».
Позднее, в Сибиpи, в Академгоpодке, в своем институте гидpодинамики он этот опыт не pаз успешно использовал. В частности, Лавpентьев и академик Хpистианович «оглядывались» на этот опыт пpи оpганизации института теоpетической и пpикладной механики, котоpый и по сию поpу остается в Сибиpи кpупной базой pазличных аэpогазодинамических и дpугих исследований.
Мозг ученого Лавpентьева как бы pазгоpался пpи столкновении с неpешенными задачами. Положим, выступает известный математик Гюнтеp и пpизнается, что безуспешно ищет pешение поставленной задачи уже около десяти лет. После доклада Лавpентьев с Келдышем, будущим пpезидентом академии стpаны, уединяются в кабинете и за два часа дают полное pешение задачи.
С каждым годом задачи, котоpые pешает Лавpентьев, пpиобpетают обоpонную специфику. Да и личные контакты тоже. Лавpентьев дpужил с заведующим кафедpой аpтиллеpии Военной академии имени Жуковского Д. А. Вентцелем до самой его смеpти. Он пишет: «Когда пpиходила в голову новая идея, я шел к Вентцелю». Ученый-аpтиллеpист давал такой совет: либо пpочесть статью известного ему инженеpа, либо «поехать в Ленингpад на одну из выставок, где в таком-то зале можно увидеть pеализацию «моей» идеи давностью от десяти до ста лет», либо Вентцель пpизнавал идею интеpесной и советовал, с кем из специалистов лучше всего коопеpиpоваться.
В этом пpимеpе видны две хаpактеpные особенности Лавpентьева. В нем не было никакого научного гоноpа — это для известного ученого золотое достоинство. Он учился до конца дней своих. Михаила Алексеевича не обескуpаживали иpония и подковыpки, если его убеждали, что он не пpав. Пpи исключительной нетеpпимости, неуступчивости, он был одновpеменно и исключительно теpпим.
Пpиведу целиком из воспоминаний один случай, очень хоpошо хаpактеpизующий хаpактеp Лавpентьева. Он связан с антилысенковцем академиком Н. Н. Гpишко, котоpый был диpектоpом экспеpиментального хозяйства, pасположенного под Киевом. Впpочем, к чему пеpесказ. Послушаем самого Лавpентьева:
«Я любил утpом заниматься дома, а Гpишко уходил pано. Однажды он ушел, спустя два часа собpался уходить и я, надел пальто — pукава по локоть, подол чуть ниже пояса. На улице — моpоз, а надеть пальто Гpишко я не мог, он был pаза в два ниже и тоньше меня...
Около двух часов веpнулся Гpишко и с хохотом pассказывал, как ему тpудно было ходить: чтобы полы не волочились по земле, их пpиходилось деpжать pукой. Поставил на стол бутылку ликеpа собственного пpоизводства. Выпили, поговоpили о Лысенко. Гpишко: «Я говоpю Тpофиму: я покажу шестеpо моих детей. Я чеpный, жена белая, а у них цвет волос pаспpеделен точно по Менделю. Нет, не веpит ни мне, ни Менделю...»
Вскоpе Гpишко убежал на вокзал.
Чеpез час я собpался уезжать, взял с вешалки пальто — что такое? Опять pукава по локоть, подол чуть ниже пояса... Пpишлось взять дpугое пальто в долг, а Гpишко послал телегpамму: «Пpошу веpнуть пальто тчк Завтpа еду Москву мягким». Получил ответ: «Твое пальто надоело зпт посылаю наpочным на вокзал для обмена».
Расскажу в связи с этим случаем и дpугой. Я стал заведывать отделом науки и вузов в «Советкой Сибиpи», когда М. А. Лавpентьев pаботал пpедседателем СО АН СССР последние годы. Как-то в лютый моpоз напpавляюсь в институт гидpодинамики, а оттуда прямо-таки вылетает Михаил Алексеевич. И тут я обpащаю внимание на то, что у него на ногах «пpощай молодость» — носили в то вpемя такие боты, которые натягивали для теплоты на штиблеты или ботинки. Но у Лавpентьева на одной ноге «пpощай молодость» есть, а на дpугой — нет. Рискую обpатить на это его внимание. В ответ слышу: «Какие пустяки!» Пpощальный взмах pуки — и ничуть не pасстpоенный академик быстpо идет впеpед.
Едва ли pассеянность ученого Лавpентьева стоит пpеувеличивать. Во многом он был человек цепкий, очень внимательный к деталям и с пpекpасной памятью. Но как человек истинно одеpжимый и интеллигентный он умел теpпеть и мало обpащать внимания на то, что он считал пустяками жизни — они отвлекали. Наверное, в Уфе во вpемя войны он жил с семьей в гостинице на шести квадpатных метpах и никогда не ныл. Известно, что в быту Лавpентьев был непpихотлив, жил в пpостецкой избе, а не в выстpоенном в Академгоpодке для него коттедже, котоpый использовался для пpедставительских функций, и уж, конечно, Лавpентьев не собиpал никаких пpедметов pоскоши. Такая же была и жена его. Мне лично это хорошо понятно. Я выpос в семье, где даже аскетизм был ноpмой, где, судьба Ахматовой или Мандельштама интеpесовала гоpаздо больше, чем, например, пpиобpетение втоpой паpы белья. Мать всю войну после pаботы стиpала единственные для всех пpостыни, и очень часто ей не хватало вpемени их ноpмально пpосушить. А посему мы закалялись — спали на влажных.
Лавpентьев мне понятен еще и поэтому. И потому доpог. Он шел чеpез пpепятствия, не сгибаясь под их бpеменем. Его pабота по теоpии кумуляции была отмечена Госудаpственной пpемией СССР. Но его встpетили смехом, когда он пеpвый pаз на эту тему выступал в Академии аpтиллеpийских наук. Однако Михаил Алексеевич доказал, что пpобивание бpони кумулятивным снаpядом идет по дpугим законам и по дpугим пpедставлениям, чем те, котоpых пpидеpживались аpтиллеpисты. Будучи вице-пpезидентом Укpаинской академии наук, Михаил Алексеевич pазвеpнул исследования по взpывной тематике, котоpые потом многие годы pазвивались и в нашем институте гидpодинамики. Те давние его опыты как бы пеpекинули мостик к исследованиям по сваpке взpыва уже в Сибиpи. Лавpентьев удивительно тонко понимал пpиpоду многих явлений и умел хоpошо видеть дальние пеpспективы пpоводимой сейчас pаботы. Судя по тому, что пpочел, готовя эти «Уpоки Лавpентьева», можно утвеpждать, что он пpожил не тpи, а четыpе жизни — математика, физика, оpганизатоpа науки и инженеpа. Да, и инженеpа. Он очень многое умел. Достаточно вспомнить, как он упоpно пpобивал pаботы по взpывной тематике, доказывал вместе с дpугими учеными необходимость оpганизации особого физико-технического института в Москве и многое дpугое.

3. ОН НРАВИЛСЯ ЗА ПРОСТОТУ И ГЕНИАЛЬНОСТЬ

Во всяком случае, Хрущев, уже побежденный заговорщиками и отставленный в тень, писал в своих воспоминаниях так о Лаврентьеве: «Этот человек нравился своей простотой, настойчивостью при реализации программ и научной гениальностью».
И далее:
«Трезвость ума и пробивная сила Лаврентьева — вот что подкупало меня. Хорошо помню, как убедительно он доказывал необходимость создания академического филиала в Сибири, говоря, что наша страна огромна, а существует только один главный научный центр в Москве, это нерацинально и неправильно. В качестве первого шага он считал полезным создать научный городок в Новосибирске, а потом и в других местах открыть такие же научные центры. Я спросил его: «И кто из ученых туда поедет? Это же Сибирь-матушка, пока еще она пугало, и после смерти Сталина там отбывали свой срок миллионы заключенных и бывших военнопленных». «Есть, — говорит (Лаврентьев), — такие люди», — и показал длинный список: «Вот они готовы уехать в Сибирь, особенно молодые. Там нужны именно молодые».
О многом заставляет задуматься это высказывание Хрущева. О том прежде всего, что натура, темперамент и ум гигантов как бы не стареют. Михаил Алексеевич Лаврентьев оставался молодым и на шестом десятке жизни. Так же и о том, что для молодежи всегда нужен вдохновляющий пример. Лаврентьев как раз им и был. А еще о том, что люди масштаба основателя Сибирского отделения видят по обыкновению намного дальше, чем наши вожди, и верят в народ намного больше, чем наши «первые лица».
Тем не менее убедить Хрущева — это уже была победа. И надо сейчас, когда страна отмечает столетие со дня рождения Михаила Алексеевича, отдать должное и разруганному, высмеянному Никите Сергеевичу. Не было бы Академгородка без Лаврентьева, но не было бы и без Хрущева, без его поддержки нынешней полномасштабной академической науки в Сибири. Давайте отделять пресное от кислого.
Уже по началу этого «урока Лаврентьева» можно понять, что сейчас пойдет рассказ об организации Сибирского отделения, становлении наших ныне известных всему миру академических институтов и о первых годах Академгородка. Разуверьтесь! Это не входит в задачу автора по многим причинам.
Дело в том, что сам автор уже написал десятки, если не сотни статей об истории СО РАН и работе ученых, академических институтов. Кроме того, в библиотеках страны и мира давно стоят книги, рассказываюшие о сибирской науке. Моя задача совсем в другом — показать масштаб личности Михаила Алексеевича, стиль работы, его характер, по возможности раскрыть «уроки Лаврентьева». Именно поэтому отбираю те факты, которые «глянутся», работают на поставленную задачу. А на большее — не претендую.
Один из уроков, на мой взгляд, состоит в том, что Лаврентьев, будучи академическим ученым, если судить по энциклопедичности его знаний и характеру работы, был совсем не академическим человеком. Никакой псевдозначительности, некоторой «надмирности» и отрешенности, свойственной отдельным ученым и поэтам, в нем не наблюдалось. Лаврентьев мог читать лекции и заниматься делом в любых условиях — в университетской аудитории, лаборатории, дома, на стройке, с больной ногой и даже с блохами на теле.

Из воспоминаний Лаврентьева:

«...было поручено в недельный срок продумать экономику и внести предложения в Совмин республики... Вышли с заседания мрачными, договорились встретиться у меня на квартире вечером. Константинов и Сытый пошли совещаться с начальником работ по осушению, а я поехал в Президиум на заседание... По дороге заехал (на газике, сам за рулем) на квартиру найти нужную бумагу... Почувствовал зуд в ногах, поднял брюки и увидел, что ноги черные, когда потрогал пальцем — чернота под пальцем пропала. Это были блохи (жаркое сухое лето, пустая квартира). Думал залезть в ванну, но быстро передумал и с блохами поехал на Президиум. Я сел, как положено, рядом с президентом и стал тихо сбрасывать блох. Через десять минут все чесались, и все вопросы были перенесены на следующее заседание. Я поехал на Днепр, на пляж. Сразу залез в воду, блохи утонули, и я на солнышке мог свободно подумать, как выйти из тупика».
Так что блохи Лаврентьева не сильно смущали. Ему важно было подумать и найти выход из тупика. Какая уж тут надмирность...
Лаврентьев очень ценил талантливых людей и десятки раз в своей жизни, нередко рискуя, помогал им. Он был зачислен в вейсманисты-морганисты, когда вместе с другими учеными боролся с патологически упрямым и самодовольным, мстительным Лысенко. Он мог в присутствии любого министра не только корректно, по-академически, возразить, но и так сказать, а порой и «ляпнуть», что наживал врагов на ровном месте.
Вот он, положим, приезжает вместе с министром В. А. Малышевым в Севастополь и отмечает крайне неудачное место, где проводятся «оборонные опыты» (неподалеку дымит завод, вода покрыта слоем нефти, грязь). Рядом стоит директор института, который мрачно возражает: «Мои сотрудники должны работать, а не получать удовольствие на пляже»...
Это заявление Лаврентьева возмущает. Тем более, как он вспоминает, в его жизни много запутанных проблем как раз решалось на пляже.
Позволю себе и одно личное выступление. Моя собственная мать, являясь профессором НИИЖТа и имея за плечами уже семьдесят три года, очень любила читать лекции на пляже, а принимать зачеты (особенно повторные) в жару только там. Это, конечно, нарушало учебную дисциплину в строгом вузе, но мама с трудом отказывалась от своих привычек и недели за три до смерти говорила мне:
— Как я хочу на пляж. Там я читала свои лучшие лекции.
Пренебрежение к пляжу раздражало и Лаврентьева, и он преподал урок важному директору. С помощью анекдота про американца, который приехал в Париж и там познакомился с красивой и доступной парижанкой. А дальше пусть рассказывает сам Лаврентьев:
«После какой-то из покупок американец спрашивает парижанку:
— Ты довольна?
— Да, милый.
— Ну, конечно, я трачу на тебя уйму денег!
— Нет, ты мне просто нравишься... И американец почувствовал себя обкраденным: он платил деньги и считал, что все удовольствия должны принадлежать одному ему!
— Вот и вы, — обратился я к директору института, — считаете, что раз платите своим сотрудникам зарплату, то все удовольствие должно принадлежать только вам...
Министр посмеялся, директор помрачнел. А работу мы продолжили».
Эта анектодическая в прямом и переносном смысле история тоже очень показательна для Лаврентьева. Морализировать он не умел и не хотел, поучать — тем более, а вот проучить и научить мог, и часто с блеском, и никогда — занудно. На смешное и умное он реагировал мгновенно, а нелепое и позабавившее его запоминал до деталей. Забавная дискуссия была между академиками Лысенко и Сукачевым, свидетелем которой был Лаврентьев.
«Лысенко, показывая кусты, утверждал, — вспоминал Лаврентьев, — что у всех кустов единая корневая система. Сукачев говорил, что это вздор: «Давайте раскопаем несколько кустов, и вы сами убедитесь, что ваша теория срастания — чепуха». Лысенко: «Если не верите, посадите сами у себя кусты и там копайте сколько хотите, а здесь я вам копать не дам, мне это не нужно, я и так знаю, что корневая система едина. А, кроме того, я вам скажу, что я буду на вас жаловаться за вашу клеветническую статью в журнале».
«Дальше, — пишет Лаврентьев, — было совсем весело. Дело в том, что Лысенко сильно хрипел, а Сукачев плохо слышал и думал, что Лысенко продолжает настаивать на срастании корней. Диалог продолжался минут десять. Сукачев: «Все это чушь, срастания нет», а Лысенко: «Я буду на вас жаловаться».
Бог мой! Какие сцены! Да они просто в сценарий просятся о Лаврентьеве — замечательном человеке и ученом. Полновесный фильм о нем еще ждет своего часа. А начал бы я этот сценарий с корабля, на котором сидит в своей каюте Михаил Алексеевич и смотрит, как навстречу, бултыхаясь в воде, плывет мина. Но проплыла, к счастью, мимо. А потом была расстреляна. И так не раз судьба Лаврентьева хранила. Что особенно удивительно для того времени, в котором он жил, и для той судьбы, какая ему выпала.
Впрочем, и это к Лаврентьеву не подходит. Он чаще всего сам «мастерил» свою судьбу. Своим талантом и характером. Вот только финал ее был предопределен в значительной степени другими. И об этом тоже нельзя умолчать.
Из воспоминаний академика О. М. Белоцерковского:
«Как это обычно бывает у всех больших людей в России, судьба распорядилась с М. А. Лаврентьевым очень жестоко. Он был вынужден покинуть... городок. Его оттуда просто вытеснили... Лаврентьев приехал в Москву разбитый, не понимающий, что происходит. Ему было тогда уже под 80. Мы хотели (открою некие секреты) пригласить его работать на физтех. Как-то я за ним заехал. Он человек высокий, неуемный, плохо влезая в машину, говорит: «Что за машина у тебя — «Волга» какая-то низкая!» — «У нас», — отвечаю я ему. — «Нет, у тебя».
Потом Белоцерковский водил по лабораториям Лаврентьева, а он на все смотрел и говорил: «Это мы переделаем, это выкинем», «бассейн закроем», «сделаем в нем гидродинамический центр», «будем испытывать движения моделей судов» и т. п. А Белоцерковский тем временем думал: «Как мы все это будем «выкидывать и убирать». А под финал своих воспоминаний Белоцерковский замечает:
«Этот великий ученый, стратег, великий администратор, тот, кто вытащил в стране невероятное количество дел, «человек от земли» не вписывался в цивилизованные рамки московской академической среды. Это был истинно русский человек с истинно российскими недостатками. Не умеет Русь достойно ценить и провожать своих великих людей. Я не знаю, как в других странах, но в России своих пророков, конечно, нет!»
Никогда не забуду, как приехал Лаврентьв на какой-то митинг на «Сибэлектротяжмаш» (нынешний «ЭлСиб»). Начал произносить речь, вспомнил какие-то слова Энгельса, на середине этой цитаты остановился, сделал длинную паузу, потом стал говорить о другом, вдруг сам себя прервал и очень искренне воскликнул: «Я же вам про Энгельса недоговорил...»
«Ну и ладно, — одобрительно выкрикнули из толпы, — мы и без Энгельса вас послушаем, Михаил Алексеевич».
Лаврентьев засмеялся и как-то сник. Удивительно, но выглядел он растерянным человеком.
А вот Андрею Алексеевичу Трофимуку повезло больше, потому, что к его старости отнеслись более внимательно. Дожив до преклонных лет, он работал до последних дней жизни; его интеллект был использован сполна, незадолго до смерти он написал замечательную книгу. За ним был сохранен его кабинет; Трофимук вовлекался во все институтские дела, тщательно писал научные отчеты, словно доказывая, хотя это и так было очевидно, что он и в старости занят делом и зря хлеб не ест. А Михаила Алексеевича Лаврентьева, освободив от должности Председателя СО АН СССР, словно отрезали, как ненужный ломоть. Он растерялся, потому что у него не было уже своего места. Места исследователя, организатора науки, места преобразователя. Впрочем, чему удивляться?! И у Кондратюка не было своего места, и Покрышкина полжизни пытались «задвинуть». В этом Россия проявляется с исключительной последовательностью.

4. «ХОРОШ ТОТ СПЕЦИАЛИСТ, ЗА КОТОРОГО НУЖНО БОРОТЬСЯ»
«Лаврентьев — не только крупнейший ученый, но и человек с сильным характером. Если он поверил в идею, он превращал ее в рычаг своей деятельности».
(Из воспоминаний академика А. Трофимука).
Бойтесь карьеристов!
К личности и оценкам Лаврентьева академик Трофимук обращался несколько раз в последние годы своей жизни. Андрей Алексеевич был человеком жестким и нелицеприятным, и потому его мнение особенно, на мой взгляд, ценно. Трофимук выделял людей талантливых и решительных, принципиальных и трудовых. Он резал правду-матку и своим сотрудникам, и куда более высокопоставленным лицам.
Трофимуку от Лаврентьева доставалось. Михаил Алексеевич часто слышал от уже тогда знаменитого геолога, что Сибирь богата нефтью. Больше того, ирония Лаврентьева с каждым месяцем набирала силу.
— Хоть в пробирке покажите эту нефть, — говорил он, — за которую агитируете.
Трофимук пишет: «Я не обиделся. Я понял это как призыв к тому, чтобы ускорить исследования, демонстрировать сибирскую нефть не только в пробирках, а и в огромных резервуарах».
Трудно поверить, что Алексей Андреевич не обиделся, хотя, возможно, что и так. Но все же Трофимук уже был Героем Социалистического Труда к этому времени, а Лаврентьев еще нет, и специалистом, который давно доказал, что он слов на ветер не бросает. Но в одно верю безусловно: Андрей Алексеевич исследования ускорил и... «забил первый мощный фонтан сибирской нефти».
Среди первых, кто признал и по достоинству оценил успех геологов, был именно Лаврентьев. Он всюду с гордостью стал повторять, что «Сибирь плавает на нефти». Тем самым как бы подчеркивая, что в Трофимуке он не ошибся.
Андрей Алексеевич среди главных черт академика Лаврентьева отмечал его умение тщательно подбирать кадры. Он, пишет Трофимук, «наставлял нас» так: «Остерегайтесь карьеристов! Предпочтение отдавайте не тем, кто быстро соглашается работать в Сибирском отделении, а тем, кто прочно сидит на своем месте, всем обеспечен, но способен увлечься новым. Если руководитель легко отпускает своего ученика или подчиненного, то это скорее отрицательно характеризует избранника. Хорош тот специалист, за которого нужно бороться, который по убеждению готов включиться в новое дело».
Зная теперь многих «избранников» Лаврентьева, полагаю, что стойкость Сибирского отделения, его способность воспроизводить талантливых, умеющих и побороться за новое, и открыть новое, как раз и объясняется вот таким подбором кадров, который проповедовал Лаврентьев. Вспоминаю звездного молодого человека из Москвы по фамилии Замараев, оставившего весьма благополучную для него среду в столице и приехавшего в Сибирь. Вспоминаю Сергея Львовича Соболева, Анатолия Васильевича Николаева, Самсона Семеновича Кутателадзе и многих других ученых, имевших все основания сделать такую же карьеру и не в далекой Сибири. А вот поехали к нам и стали не только академиками (а Соболев уже был им давно), но и подвижниками, навсегда оставившими свой след в истории и развитии Сибири.
Но их увлекала не одна Сибирь и перспектива свободно, без обычной для наших столиц отягощенности от многочисленных связей и отвлекающих обязанностей, работать. Их увлекал еще Лаврентьев своей верой, своим романтизмом, своим страстным желанием «колыхнуть» Сибирь. Потом, когда все, как теперь говорят, «устаканилось», у некоторых из них разошлись пути с Лаврентьевым. Это были люди сильных характеров, и они, естественно, высекали искры. К примеру, корректный Сергей Львович Соболев далеко не все принимал в решениях темпераментного и порой диктаторского Лаврентьева.
Но это было потом, когда научная зрелость Сибирского отделения уже стала фактом и была признана миром. А тогда, при его зарождении и становлении, они были такой талантливой и сплоченной командой, которая преодолевала все. Это были романтики-трудоголики. Конечно, каждая оценка и сравнение чем-то страдает, она не бесспорна. Но эти люди были влюблены в работу. Все остальное не то чтобы считалось, а было по сути, на деле второстепенным. Для подтверждения опять сошлюсь на Трофимука:
«Для меня... лучший отдых — это охота, рыбалка. Я пытался его (Лаврентьева) завлечь в такой отдых. Но он там просто скучал. Не знал, что делать. Думаю, что самым лучшим отдыхом для него были те мгновения, когда проблескивало решение проблемы, которой он долго занимался, выявлялись новые возможности».
Как-то попытался выяснить, чем увлекаются наши знаменитые ученые, какие у них хобби. Перечень получился весьма скромный и почти тривиальный: рыбалка, охота, шахматы, путешествия, теннис, историческая литература и еще кое-что. Правда, один академик картины коллекционирует. Но в молодости, когда был редактором многотиражки на заводе, я проводил подобный опрос среди станочников, и палитра их увлечений была гораздо богаче. Один собирал спичечные коробки, другой — миниатюрные издания, третий построил себе дачу из бутылок, четвертый коллекционировал лески и крючки и т. д. Вывод очевиден: наука полностью поглощает настоящего ученого, он в ней растворяется и действительно не может отставить ее, как рабочий халат после смены. Лаврентьев никогда не провозглашал принципа полного самопожертвования ради науки. Однако внедрял такую систему подготовки кадров, поиска талантливых людей, которая влюбляла людей в науку. А когда любят, то это чувство как бы гасит все то, что к нему не имеет отношения. Это, конечно, крест, некая однобокость, но без нее наука не делается.
Что постоянно повторял Михаил Алексеевич?! «Нет ученых без учеников», «Ученики должны превзойти своих учителей». Лаврентьев не знал зависти и очень дорожил репутацией своей и Сибирского отделения. Институт гидродинамики, который Михаил Алексеевич возглавлял, был построен первым, но в нем сразу разместилось еще семь институтов.
«Вообще Лаврентьев, — писал академик Трофимук, — для избежания упреков в особой заботе о своем институте, намеренно консервировал его дальнейшее развитие, передавал средства на другие объекты... даже после того, как многие институты уже были отстроены, и в лучшем виде, чем первенцы, когда появилась возможность создать для «гидродинамиков» нужную им взрывную камеру, директор отправил эти средства на строительства КЮТа».
Прочел это у Трофимука и вспомнил недавнее выступление нынешнего директора Института гидродинамики академика Владимира Михайловича Титова, одного из первых учеников Лаврентьева. Он говорил, в каком тяжелом положении сейчас находится институт. Давно нужный объект никак не могут достроить. Та давняя скромность и принципиальность Лаврентьева скорее всего до сих пор отзывается на институте. Но для Михаила Алексеевича принципы были дороже всего. Да и ослушаться его было опасно. Отца-основателя, «деда» уважали, обожали и... боялись. Он превращался во льва, если оскорбляли Сибирское отделение и его самого.
Как пишет Трофимук, он был нетерпим к людям чванливым и заносчивым и мог «любую шишку превратить в ничтожество». Это не проходило для него даром. С Брежневым у него отношения не сложились. Да и как они могли сложиться?! Интеллектуальная и непокорная глыба неинтересна ординарности. Она если не пугает, то настораживает, и потому лучше ее обойти или раздробить. По мнению Трофимука, Лаврентьева просто «выдавили». Конечно, он был очень «огорчен преждевременной отставкой — он мог бы еще лет пять как минимум энергично и блестяще руководить начатым им делом».
Ему не простили свободомыслия
Убежден, что именно это было поставлено ему в вину. Чиновничество, воспитанное, и, как кажется, навсегда, еще царями и Сталиным, никогда ничего не забывает и ничего не прощает. Лаврентьеву не простили защиту генетиков, отказа быть членом бюро обкома партии, ошеломившего власть концерта Галича в Доме ученых, на котором мне довелось быть, беспощадное по своей критичности выступление скульптора Неизвестного, встречи «Под интегралом», «Факел», бесконечную лаврентьевскую неуступчивость и споры чуть ли не со всеми, кто носил «тяжелые погоны». Одна борьба Лаврентьева, Трофимука и других ученых за Байкал столько наплодила врагов Сибирскому отделению в ведомственных коридорах, что эхо от нее до сих пор слышно.
Приведу почти целиком один отрывочек из книги «Сибирский феномен», который в полной мере характеризует решительность Лаврентьева, когда он бился за интересы науки. Лаврентьев был хорошо знаком со знаменитым и в свое время, казалось, вечным министром финансов Зверевым. И вот однажды Лаврентьев его пригласил в Академгородок.
«Министр согласился и на следующий день приехал... Пока варилась уха, Лаврентьев и Зверев гуляли вдоль речки Зырянки. Михаил Алексеевич объяснял дело, для которого позарез нужно два миллиона рублей, и попросил хозяина финансов дать ему эти миллионы. Но Зверев... отказался дать деньги.
...В одном месте овраг спускался к речке высоким обрывом, наверху которого стояли сосны. Сюда и привел Лаврентьев Зверева. Он подвел гостя к самому обрыву и сказал ему:
— Вот если не дашь два миллиона — столкну.
— ...Не могу, нет денег. Давай пусти меня.
— Не пущу. Если не дашь — столкну: — а сам, между делом, все теснил и теснил министра к обрыву.
— ...Я буду кричать, — уже испуганно произнес Зверев.
— Кричи не кричи — никто не услышит. Все далеко и заняты обедом. Так дашь или не дашь?
— Дам! Дам! Только отпусти! — выкрикнул Зверев.
— Вот так бы давно! — сказал президент и оттащил бедного Арсения Григорьевича от обрыва».
В итоге Сибирское отделение получило от Зверева два миллиона, и самое странное — «шутка» Лаврентьева не повлияла на их давние дружеские отношения. Но Зверев тоже был личностью, что хорошо видно из его книги воспоминаний.
Конечно, бесследно такие действия не проходили. Любое общение, в том числе и с чиновничеством учит. Лаврентьев прошел в жизни и школу «большого администрирования». Ради развития науки ему приходилось быть и актером, и просителем, и даже вымогателем. Академик Д. В. Ширков вспоминает:
«Запомнилась сцена в директорском кабинете в «Гидре», когда в гневе на меня Дед швырнул прочь кий-указку, с которой любил вышагивать по комнате, и разбил ею окно. Лишь много позже, будучи уже свидетелем, а не участником других подобных сцен, я оценил режиссерский талант и актерские дарования великого человека».
Но все это отступало в нем, не проявлялось, если задевались его принципы, его наука, его совесть. Лаврентьев никогда не забывал добро. С тем же Хрущевым у него были разные отношения, в том числе и нервные, болезненные. Без поддержки Хрущева, а, следовательно, и партийного аппарата, Сибирское отделение АН СССР не появилось бы. Но Хрущев и разогнать грозился Сибирское отделение, и кричал на Лаврентьева, как на мальчишку.
Тем не менее, когда этот лидер нашей страны умер и появилось о его смерти только сообщение, а некролога не было, что было небывалым хамством в отношении руководителя государства, немногие знаменитые люди и публичные политики решились прислать или даже высказать соболезнование родным и близким Хрущева. Лаврентьев был среди этих немногих. Деталь, но о многом говорящая. Это был человек огромного масштаба. Человек, достигающий поставленной цели. Их в нашей истории было очень мало. Да еще достигающий этих целей умом и талантом, а не насилием и хитростью, вероломством. Да еще каких целей! Когорта ученых во главе с Лаврентьевым подняла уровень и интеллект огромного региона, который и сейчас играет решающую роль в развитии страны. Честь и слава этим людям. Они не позабудутся в любые времена.
Уроки Лаврентьева…
5. ПАМЯТЬ ДОЛЖНА СОЗИДАТЬ
Заканчиваю свои уроки Лаврентьева. С сожалением. Потому что, чем больше узнаешь об этом ослепительном по многогранности человеке, тем интереснее он становится. Личность Михаила Алексеевича как бы неизбывна, нескончаема, а газетные страницы позволяют только легкое «касательство». Но и они вызвали интерес, что обязывает автора рассказать немного об откликах на публикации.
Но в последнем уроке решаюсь почти целиком отойти от конкретики, чтобы сосредоточиться на теме, «чему учит жизнь Лаврентьева». Считаю это важным по многим причинам. Одна из них — фигура Лаврентьева (сужу по собственным наблюдениям) уходит в тень, предается забвению. Конечно, не в Академгородке. Но на карте даже нашей области Новосибирский научный центр хотя и очень заметная, но всего лишь точка. Многие нынешние студенты уже не имеют никакого представления о Лаврентьеве. А жаль. Он как раз тот человек, с которого и надо «делать жизнь». Особенно будущим интеллигентам.
Кроме того, память о Лаврентьеве, как представляется, должна быть созидательной, то есть проявляться в новых творческих начинаниях, а не в высокопарных оценках и формальном почитании. Для многих удивительно, но Михаил Алексеевич своим главным делом в жизни считал создание физико-математической школы, а не вклад, положим, в математику или в физику. Но как злободневно сейчас его признание, когда тысячи детей, в том числе и одаренных, отторгнуты нынешней суровой жизнью не от элитной школы, но и от самой простой. Михаил Алексеевич никогда бы так не сказал, но, по сути, он видел свое бессмертие в учениках. Он отдавал им свой ум, но еще важнее — свою душу и сердце. И главный урок Лаврентьева в... его негаснущей влюбленности.
Он наслаждался людьми
А это большое искусство и примета высочайшего интеллекта. Когда наслаждаешься талантом, общением, яркой мыслью, то словно автоматически исключаются некоторые формы поведения. Например, чванство, важность, непререкаемость, невозможность сомнения. Лаврентьев будто ждал от всех людей, которые ему были интересны, чуда. А уж от детей — тем более. Но никакой талант не спасал тех, кто в науке переступал через нравственность и пытался из карьерных соображений вписать себя, а еще хуже самого Лаврентьева в авторы работы, к которой они не имели отношения. Тут гнев Михаила Алексеевича не знал удержу. Он умел рвать отношения беспощадно и окончательно с теми, в ком потерял веру.
Лаврентьев никогда не относился пренебрежительно к отличиям, должностям и званиям. Немало есть примеров, когда он буквально «пробивал» некоторых ученых в члены академии. Но среди них не было случайных для науки людей. Они заслуживали признания. Кроме того, новый статус облегчал условия их жизни и работы, к чему Лаврентьев стремился всегда. В обществе сплошного дефицита и лимита он тратил нервы и силы даже на академические пайки, на особое снабжение ученых в Сибири.
Сколько было пущено в свое время язвительных и критических стрел по поводу «стола заказов»! Лаврентьев, сам не роскошествующий, стерпел все, но отстоял весьма скромные льготы для ведущих ученых.
Но звания и степени ни в какие времена глаза Лаврентьеву не застили. Он знал им цену и ничто не преувеличивал. Подлинный демократизм Лаврентьева проявлялся и в том, что он нередко поддерживал людей, не увенчанных никакими званиями и регалиями. Достаточно было острого ума, оригинального предложения или решения, чтобы «дед» загорелся, засверкал глазами из-под очков, задумался.
В подтверждение приведу один читательский отклик. Это позвонил ветеран «Сибакадемстроя». Он представился, но его фамилию я не совсем четко расслышал в редакционной спешке и потому называть, чтобы не ошибиться, не буду. Не уверен, что все из рассказанного нашим читателем именно так и было — память людей часто подводит. Однако рассказ все же приведу — он интересен:
«В 1967 году я был на встрече с Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым. Мне очень понравилось одно его предупреждение: никогда не пренебрегайте мнением простых людей. В подтверждение академик привел такой случай. Во время войны он занимался разработкой нового подкалиберного снаряда. Все уже было сделано, но конструктора никак не могли предложить для этого снаряда такие мешочки для пороха, какие требовались. Время уходило, и это раздражало заказчиков. Лаврентьева вызвал к себе Сталин и сказал: «Даю вам еще три дня, а дальше пеняйте на себя». Легко догадаться, что означали эти слова вождя. Лаврентьев пришел расстроенный домой и рассказал жене о сложившейся ситуации. Вера Евгеньевна была хорошей портнихой. Она села за машинку и примерно через час предложила ему мешочек для пороха, который устроил всех».
Две ремарочки к рассказу ветерана сделать все-таки надо. Жена академика Лаврентьева была, скажем так, не совсем простым человеком. Она вышла из той же профессорской среды, что и сам Лаврентьев, многое знала и умела. Вера Евгеньевна была дочерью известного ученого-биолога, профессора Колумбийского университета, и тоже прошла через научную школу.
А вот завет Лаврентьева — прислушиваться к мнению простых людей — не менее ярко подтверждает и другой пример. При поддержке Лаврентьева во многие институты Академгородка пришли рабочие исключительно высокой квалификации. Со многими из них председатель Сибирского отделения был хорошо знаком, а нередко и дружен. Он их всячески поддерживал. Немало этих рабочих стало полноценными участниками самых разных и сложных научных исследований.

Без азарта не будет фарта
Влюбленность Лаврентьева в людей, жизнь и науку усиливалась и его темпераментом. Он был азартным человеком, не терпел в работе скуку и вполне мог рискнуть даже там, где этого вовсе не требовалось. Например, он оперировался втайне, оттягивая неизбежную больницу до предела.
Но азарт никогда не теснил редкостную целеустремленность Лаврентьева. Свои дела, а их было всегда много, он не уравнивал в правах. Шкала приоритетов определялась строго. Задачи, которые он считал важнейшими, Лаврентьев решал с упорством... бизона. Более того: он настолько увлекался их решением, считая, видимо, что без азарта не будет фарта, что все остальное в это время рассматривалось как мишура или как нечто второстепенное. Власть эту увлеченность и азарт нередко воспринимала как причуды старика. Мол, чудит Дед. Но Дед «чудил» намеренно. Это была завеса, которая прикрывала конкретные цели. Лаврентьев в присутствии большого начальства демонстрировал свое преувеличенное непонимание генетики, хотя защищал ее последовательно и упорно. Он убеждал, что диссидентов не надо преследовать, а интеллигенция сама в них все рассудит и поймет. Вышедший из сугубо интеллигентных кругов, в сущности, из интеллектуальной элитной среды, Михаил Алексеевич не предавал интеллигенцию ни при каких обстоятельствах. Да, он умел молчать. К примеру, ни слова не сказал в защиту Солженицына. Однако и не поступил так, как сделал другой, не менее знаменитый и уважаемый академик. Тот, демонстрируя партийную позицию, хотя, как говорится, тянуть за язык никто бы его не посмел, в известном фильме заявил, что он не знает писателя Солженицына. И это именно тогда, когда весь Академгородок читал в самиздате «Архипелаг ГУЛАГ» и «Раковый корпус».
Лаврентьев сопротивлялся, как мог. Он не хотел, чтобы власть ссорилась с интеллигенцией. Он вышел из этой среды, ценил ее и прекрасно понимал, что размежевание с ней для страны вредно. А для Сибири — вредно вдвойне. У нас как-то не очень известны огромные усилия Михаила Алексеевича по наращиванию в Сибири весьма тонкого интеллигентного слоя. Он вел многочисленные переговоры и переписку с теми, кого он соблазнял Сибирью. Он гордился тем, что филиалы Сибирского отделения крепли и с каждым годом выдавали все более полноценную научную продукцию в других городах огромного региона. Это была кропотливая, но постоянная работа на века. Если вдуматься, то Лаврентьев для будущего сделал ничуть не меньше, чем для настоящего. Он поддерживал молодежь, научные школы, академические центры, новые направления и институты. И все организовывал так надежно и крепко, чтобы ничто не могло подточить фундамент науки даже в трудные времена. Так и случилось. В кризис наука потеряла очень многое. Но она сохранила фундамент — научные школы, преемственность, традиции, хорошо продуманную систему подготовки кадров.
Действия Лаврентьева далеко не всегда совпадали с тем, что исповедовала власть. Проштрафившийся или выпавший за свободомыслие из партийно-номенклатурных кругов для власти как бы исчезал, становился не человеком, а тенью. Для Лаврентьева это было неприемлемое правило. Он принимал проштрафившихся, если видел в них людей, достойных уважения. В разгар кампании космополитизма он вовсю общался и дружил с людьми, которые, с точки зрения власти, носили «не те» фамилии. Он сердечно принимал Алексея Аджубея, когда об оставленном, но еще живом Хрущеве и его сподвижниках уже говорили как о покойниках. Ох, этот Лаврентьев! Он многим пренебрегал, действуя иногда совсем не демократически, а диктаторски. В правительство, как известно, с идеей создать Сибирское отделение обратились три академика — Лаврентьев, Соболев и Христианович. А в итоге, и это незачем скрывать, их пути радикально разошлись. Христианович уехал, вернулся в Москву, серьезно разладились отношения и с Сергеем Львовичем Соболевым. Когда-то правая рука Лаврентьева, очень влиятельный и достаточно либеральный секретарь объединенного парткома Георгий Сергеевич Мигиренко был выдавлен из Академгородка и стал профессорствовать в НГТУ.
Мы как-то разговорились с академиком Беляевым о Лаврентьеве. Дмитрий Константинович и сам умел хорошо «подстригать» непокорных или сильно неудобных. Он был очень благодарен Лаврентьеву за многое, но даже из него вырвалось: «Иногда он бывал Малютой Скуратовым».
Едва ли Михаила Алексеевича за это можно сейчас осуждать. Он был капитаном огромного корабля, который все время себя доказывал. Ему приходилось лавировать, обходить всяческие рифы, чтобы спасти и развить науку. В своем плавании, об этом не забудешь, он опирался на решения партии и правительства, которые (не будем ханжить) поддерживали развитие науки. Но выполнять эти решения полагалось в заданных рамках, с оглядом на марксистко-ленинскую теорию, в соответствии с представлениями «руководящей и направляющей». Но они сплошь и рядом не совпадали с представлениями ученых. Вот на этом стыке и проскакивали искры непонимания, недовольства, а то и вражды. Хорошо еще, что часто, пользуясь «той» терминологией, помогал субъективный фактор. То есть человек у власти. Например, такой терпимый и поддерживающий по обыкновению науку, как бывший первый секретарь Новосибирского обкома КПСС Александр Павлович Филатов. Но были министры и генсеки, которые Лаврентьева на дух не принимали. По принципу «шибко умный» или «высовываться любит». Каждый, по мере возможностей, отравлял ему жизнь, сколько мог. В конце концов, и такой титан стал слабеть. Горькая закономерность, да еще усиленная нашим всеобщим самоуправством.
Академик М.А. Садовский пишет, что «не было для Михаила Алексеевича препятствий, если он был убежден в необходимости достижения цели». Были, были, ученый тут преувеличивает. Достаточно вспомнить судьбу того же «Факела». Тем не менее количество сделанного из того, что намечалось и поддерживалось Лаврентьевым, намного превосходит то, что не удалось. И это поразительно. Объем выполненной Лаврентьевым работы попросту колоссальный. Он вникал в совсем не смежные науки с таким глубоким пониманием, что это вызывало удивление у собеседников. Тому же Садовскому он сказал, что есть несомненная связь геофизики с проблемами неустойчивости.
«Вся твоя геофизика, — говорил он, — связана с неустойчивостью, и разделение ее на отдельные науки — сейсмику, гравиметрию и т. п. — едва ли способствует пониманию истинной жизни Земли».
— А сейчас, — через много лет написал Садовский, — мысли Михаила Алексеевича нашли новое отражение в путях, которыми идет геофизика.
Эта оценка подчеркивает еще одно качество — щедрость таланта Лаврентьева. Он не таился со своими догадками и решениями, бурно их обсуждал и готов был с любым исследователем поделиться и своим опытом, и своими знаниями. В нем ни человеческого, ни академического жлобства не было.
Проявлялся в открытости Лаврентьева и его патриотизм. С некоторой осторожностью употребляю разруганное ныне слово. Слово «патриот» сейчас спешат заменить словом «гражданин», например. Но у нас все граждане, но далеко не все патриоты. Конечно, есть лжепатриоты. Но они всегда были. Великий поэт когда еще язвительно писал о «патриоте из патриотов» господине Искариотове. Для меня патриот Лаврентьев — это радетель за страну и Сибирь, это человек, отдавший свой талант народу и науке, это преобразователь региона, который занимает половину России, это наставник талантливой молодежи, это почетный гражданин моего родного города и, наконец, это неповторимая человеческая личность, вдохновляющая своим примером на созидание и творчество.
Михаил Алексеевич Лаврентьев бывал всякий — и добрый, и гневный, и сосредоточенный. Это полифоничность натуры. Натуры очень большого человека, в прямом и переносном смысле.