Вы здесь

В завитке аммонита

* * *

Я узнала магию

взгляда синего...

А была оранжевая, колючая.

Умиротворенную,

отнеси меня

в лодку чистого случая.

 

Оттолкнемся от берега, уплывем

вдвоем.

 

По течению, бликам солнца и

осененные сводом ивовым...

Листья крутятся веретенцами,

откликаются кроны иволгой.

 

Чуть покачиваясь на реке —

рука в руке.

 

Чуть покачиваясь, подрагивая...

Правда — иволга? Иль мерещится?

Синеокая льется магия.

Вместо солнца — мерцанье месяца...

 

Ни к чему имена, слова...

Просто космоса синева.

 

 

* * *

Палатка, зимовье, приют у вокзала,

утроба плацкарта.

Кочуя, где только я не ночевала

от марта до марта.

 

Засаленной шкурой, кедровой смолою

и чьей-то печалью

чудесно пропахло мое изголовье

на месте случайном.

 

И двери мне лязгали, пели скрипуче,

с утра подгоняя, —

в дорогу, в дорогу, пока не наскучит

стремиться до края.

 

Но в том-то и дело... зимовья, палатки...

одна незадача:

куда-то лететь налегке, без оглядки —

в крови, не иначе.

 

Веление скифской пружинистой жажды

близко и знакомо.

И ужас, что где-то настигнет однажды

предчувствие дома.

 

 

* * *

Футболит мир мячом.

То пла́чу, то плачу́.

Но есть еще плечо,

в которое молчу.

 

Терплю свою тюрьму,

секреты под замком.

Но есть еще, кому

открыться целиком.

 

Там золото глубин,

там зелень глаз видна.

За то, что он один,

я для него — одна.

 

* * *

Спроси полынную звезду,

все мировое зло — зачем,

когда вращается на льду

американец Нейтан Чен?

 

Он виртуоз и чемпион

на языке любых культур,

скользит, шансону в унисон,

поет бессмертный Азнавур.

 

Спроси, спроси звезду Полынь,

зачем война и прочий мрак?

О, Нейтан Чен, в прыжке застынь,

как вопросительнейший знак!

Но даже Чен не может так.

 

А кто спросил — упал ничком

иль притворился дурачком.

И над пустынной из пустынь

звезда звезде горит молчком.

 

* * *

Слопал толпу целиком,

выплюнул тени с моста

поезд — железный дракон

от головы до хвоста.

 

Персик я (да неужель?).

Вещи повешу на крюк.

Рядом расстелют постель

вишня и старый урюк.

 

Ящер грохочет-урчит

сквозь чернозем темноты,

и зацветают в ночи

образов чьих-то сады.

 

Персика пенная взвесь,

вишни резная слюда.

Так и уедешь — не весь,

но неужель — навсегда?..

 

* * *

Хлеб горячий крошу голубям

на морозе зубастом.

Я прощаю, прощаю тебя.

Все. Отмучилась. Баста!

 

Птичье море волнуется бездной

цвета валюты.

Я прощаю тебя безвозмездно

и абсолютно.

 

Это... нет, не праща —

бросить камень вины побольнее.

Не хотела прощать,

но иначе сгорю, сатанея.

 

Вот бы память порвать в лоскуты,

голубиной короче!

Хлеб закончился, дурень, а ты

все воркуешь, топочешь...

 

Московская весна

Зацвело на Тверском.

Это повод пешком

воскрешать закоулки и дворики памяти, но —

ни о чем не жалея.

 

Намагниченный внутренний компас на Лит

сердцу врать не велит.

Маяковско-есенинский воздух игристый разлит

по вечерним аллеям.

 

И щекочут пузырики где-то в душе,

в театральной афише опять Бомарше,

трижды Чехов, Шекспир — неизменно клише,

разве что постановки другие.

 

И другие в обнимку идут... Красота!

Целоваться укромные ищут места,

в омут ночи бросаются, словно с моста,

и выходят на берег нагие.

 

* * *

Мне нужна твоя нежность, чтоб не умереть,

уцепиться зубами за синюю твердь,

устоять на канате хорошего дня,

что желаешь мне ты, эсэмэской звеня.

 

Пробежать над руинами снов и страстей,

над чужими руками крапленых мастей,

ни о чем не жалея, не глядя во мрак...

Мне нужна твоя нежность — зеленый маяк.

 

Мне нужна твоя нежность на той стороне

мира в темном огне.

 

 

* * *

Великое в малом сокрыто,

вблизи открывается даль.

Смотри, в завитке аммонита

галактики нашей спираль.

 

Повесишь на грудь безделушку —

скорей под рубашкой согрей

невзрачную эту ракушку

со дна силурийских морей.

 

Не зря же она каменела,

вселенскую схему храня,

сквозь времени холод сумела

коснуться живого огня.

 

Галактик твоих завихренье —

рисунок ее образца.

Одно золотое сеченье,

один отпечаток Творца.