Вы здесь

Воспоминания

Окончание
Файл: Иконка пакета 11_nechipurenko_v.zip (37.46 КБ)

Начало войны

Начало войны я встретил в Николаеве. Немцы сразу стали сильно бомбить наш завод. Мы строили военные корабли и подводные лодки. После начала войны стали ремонтировать катера: война шла на Буге, на Черном море, и нам доставляли побитые катера.

Завод был защищен с воздуха: в самом городе было много зенитных установок. Помню, я спал дома на балконе и проснулся на рассвете от грохота зенитных батарей. Обидно было: немецкий самолет попал под прожектора, снаряды рвались рядом с ним, справа и слева, и ни один не попал. Но и отбомбиться ему не дали: он сбросил на завод только две-три бомбы и улетел.

Мы побежали на завод. Наш цех не пострадал, а в литейный попала бомба и наделала там дел. Одна бомба попала между двухэтажным зданием охраны и бетонным сортиром. В здании охраны всех ударной волной поубивало: там было пять или шесть человек, а те двое, кто был в сортире, остались живы.

Из рабочих завода сформировали истребительные батальоны, которые должны были защищать город. Собрали мы вещмешки, дали нам автобус, польские пулеметы и вывезли в степь. Все польское оружие было зачуханным, слабеньким — я там занимался с этими пулеметами: разобрался и показывал другим, как они стреляют.

Пошли слухи, что немец начал выбрасывать десант. А настроение было такое: стоит только нам найти немца, тут мы быстро с ним расправимся. Немцы высадили десант на водопое — метров в 500 от шоссе, которое шло с Николаева на Херсон. Там всего километров 60 от Николаева до Херсона, рядом железная дорога — по шоссе и железной дороге отступали гражданские и военные.

Когда мы приехали туда, там уже были военные, какой-то майор организовал оборону. Нам было видно немцев: там был лесок, отдельно стояли деревья — и из-за них танкетка выглядывала. Майор сказал: занимайте железнодорожную насыпь. Мы заняли оборону вдоль полотна, чтобы немец не перерезал железную дорогу. Вокруг были степи и кукурузные поля, так что насыпь была единственным возвышением.

Среди нас оказался молодой парень с орденом за боевые действия против японцев под Халхин-Голом. Оружия у него не было. Он всем предлагал пойти с ним к немцам — добыть оружие. Но все отказывались. Я тоже отказался. Он взял железный прут и пошел вдоль кукурузного поля.

Долго мы его ждали, часов шесть прошло. Потом слышим: стрельба там началась страшная. Проходит еще время, смотрим: возвращается — и автомат немецкий на шее несет. Он рассказал, что подлез к немцам по кукурузе, подождал, когда один отошел оправляться — и дал ему по голове прутом. Наверное, насмерть. Но автомат у немца был на цепи прикован, так что он с трудом его отодрал.

Мы там провели ночи две, прямо в поле ночевали — было тепло. Кто-то на машине к нам приезжал, выступал на дороге от обкома партии. Что надо Николаев оборонять… Войска и жители шли и шли со стороны Николаева — никто с нами не оставался. На второй день одна немецкая танкетка вышла от водопоя и пошла к шоссе. Как раз по дороге отступала сорокопятка, орудие артиллерийское с расчетом, так им ничего не надо было говорить: тут же сорокопятка развернулась — и дала по танкетке раза три. Та загорелась, и оттуда начали немцы выскакивать.

Я себе уже вырыл окоп, мы закрепились — но тут пролетел самолет: нас, видно, засекли. Немцы начали стрелять из миномета, и мы побежали. Когда бежал, сильно ударило по ноге. Попал в пятку осколок, идти уже было тяжело. Ребята осколок вытащили и перебинтовали ногу, дальше шел с палкой.

Майор, что нами командовал, начал мобилизовать солдат, которые отступали, а нам сказал:

Спасибо, вы выполнили свою задачу, идите на Херсон, в военкомат.

Отобрали у нас оружие, мы и пошли.

Тут обгоняет нас милицейский майор на машине:

Остановитесь! Кто посмеет отступать, буду стрелять!

Пистолетом размахивает и приказывает, чтобы мы заняли оборону.

А где же оружие?

Я вам привезу.

Мы ждали час, другой.

Я был старшиной, потому меня выбрали за главного. Ко мне подходят ребята:

Где же майор, где оружие?

Подождем еще немного…

А тут мимо нас военные проходят:

Там танки прорвались, вы что, ребята, тут без оружия делаете? Давайте драпать!

Мы пошли дальше, увидели солдат и спрашиваем:

Где майор, который нам оружие обещал и распоряжался?

А он сел на машину и уехал…

 

По пути встретили десять телячьих вагонов с ранеными. Они были с костылями, инвалиды, без рук и ног, начали нас ругать:

Куда же вы, предатели!

Кто мог, кое-как начал выбираться, на костылях за нами потянулись — а тяжелые так остались.

Я тоже кривой был на ногу, с палкой шкандыбал. Тут полуторка шла, ее остановили, ребята говорят: подвези раненого.

А шофер — бывают же такие гады:

Заплотит — подвезу.

Я ему заплатил, так он меня провез километра два и высадил: в сторону сворачивал.

 

Рюкзак мой остался там, где я был ранен. Там же я видел, как муж с женой, молодые еще, под минометный обстрел попали. У мужа осколок в животе, он лежит на земле, кишки руками прикрывает, а жена кричит, помощи просит. Но как ей поможешь? Она сама свое исподнее белье, сорочку разорвала — и перевязала его.

 

В Херсоне скирды сена горели, дома — все те, что отступали, подпаливали.

Выходили женщины. Выносили нам вареники.

Одна спрашивает:

Правду говорят, что Николаев у немцев?

Я отвечаю:

Нет, немцы в Николаеве!

А она обрадовалась:

Вот паникеры! Говорят, что Николаев уже у немцев!

В Херсоне нас построили, военные билеты поотбирали и начали переправлять через Днепр. Сразу нам дали маршрут на Запорожье. Но немцы так быстро наступали, что нам три раза меняли маршрут.

Ночевали на дороге, прямо в степи: было тепло.

Помню, как заночевали в заповеднике Аскания-Нова.

Молока нам надавали, сметаны.

Там был совхоз — и нам принесли всего.

Орленок присел с нами рядом и начал орать — пока мы его не покормили.

Дошли до Геническа, это на Азовском море. Там уже приготовили для таких, как мы, казармы с двухъярусными нарами — и формировали части для отправки на фронт.

 

Батальон

Начальником в этом лагере был лейтенант Монин.

Он меня долго держал.

Там все по два-три дня — и в строй, в пехоту на фронт отправляли.

А это верная смерть.

Я дал документы: «летный состав», а летчиков вокруг и подавно не было.

Он приходил и говорил:

Что мне, старшина, с тобой делать? Посадят меня за тебя. У нас офицеров нет — ротой командуют старшины. На летчиков запроса нету.

Раз пришел радостный:

Иди, старшина, видел я твоих, с голубыми петлицами.

Батальон аэродромного обслуживания вышел из окружения из-под Одессы. Часть их еще плыла по Черному морю. Он меня к ним отвел.

Там и авиация была, несколько самолетов. У них радиостанция стационарная была для связи с самолетами на машине с дизелем, но они не могли работать — не знали, как ее запустить.

Батальоном командовал майор Неймарк. О нем я позже расскажу.

Я познакомился со старшиной Семёновым, он был грамотный, москвич. Мы подружились там и с Исайкиным, который заведовал у нас хозяйственной частью.

Первое, что еще было — пригласили в Особый отдел, и какой-то армянин сразу дал мне кличку «Васин» — и чтобы я к ним являлся и докладывал. После войны уже выяснилось, что все мы должны были друг на друга докладывать. Я — на Семёнова, он — на меня…

 

Один раз в Особый отдел меня вызвали:

В эту ночь стреляли ракетами — на наш аэродром показывали. Даем тебе пять человек с винтовками: надо найти людей, которые раскрывают место нахождения аэродрома.

Дали плащ-палатки.

Мы там дежурили всю ночь — холодно было, но никто ракеты не пускал.

Намучался страшно. Вернулся под утро и говорю Семёнову:

Мне не до еды, спать хочу, пойду лягу — а ты принеси котелок, потом поем.

Только лег — тут меня будят:

Вставай, старшина, вставай: командир роты Медведев приказал строевой заниматься.

Поставил он меня в первую шеренгу, и давай маршировать туда-сюда.

А я даже не в той еще форме был, в гражданской. Я терпел-терпел, потом вышел из строя:

Я отказываюсь выполнять ваше задание. Меня Особой отдел отправлял всю ночь дежурить, мне надо отдохнуть.

Тут этот Медведев покраснел, за пистолет схватился:

Да как ты можешь приказ не выполнять! Да я тебя сейчас под трибунал!

Велел меня арестовать, приставил двух с винтовками — и отправил к майору Неймарку. Он спросил:

Зачем с винтовками пришли?

Отослал тех.

Ну, рассказывай.

Я с завода Андре Марти в Николаеве. Служил до войны в дальней бомбардировочной авиации. Сейчас дежурил всю ночь — ловил шпионов. А меня строевой заставляют заниматься. Это же глупость, у меня и формы нет, какая строевая? Разве этим сейчас надо заниматься? У вас тут радиостанция стоит, не работает. Я же радист, мог бы ее завести.

Знаешь, как запустить радиостанцию? Так пойдем! То, что ты не слушаешься приказа, это неправильно. Твои командиры тоже не правы. Я с ними разберусь.

Привел меня он сразу на станцию. Радисты там были, но они не знали, как включить дизель. А у нас в полку как раз такая станция была, и я запустил ее. Неймарк пароль дал, сказал, как вызывать 34 район аэродромного базирования (РАБ). Я включил рацию, связался с ними.

Майор так обрадовался… Впервые после того, как они из-под Одессы вышли, удалось наладить связь!

Говорит:

Ты будешь со мной, я тебя заберу на легковую машину. А пока иди, но только имей в виду, что приказы надо выполнять.

Я лег спать — потом уже командир роты Медведев с политруком пришли извиняться:

Мы же не знали, что ты не спал, ты нас прости…

Позже их куда-то от нас убрали.

Стал я начальником радиостанции. Ко мне все относились как к командиру взвода, но все-таки звание не присваивали — и взвода не давали. Потом уже прислали на место командира взвода кого-то. А я так и остался старшиной роты, начальником радиостанции.

Неловко было: всю войну прошел — и остался старшиной.

 

В конце войны, в бане в Германии я встретил комиссара своего полка, в котором служил на Дальнем Востоке, — он меня сразу узнал, сказал, что полк рядом стоит.

Я сразу его про своего командира Логинова и штурмана Довгушу спросил.

А он глаза опустил:

Нет твоего командира, погиб вместе с экипажем, и так загадочно погиб: упал на взлете вместе с бомбами в самом начале войны, при втором вылете на Берлин.

Тогда я вспомнил, как командир мне признавался, что сердце у него барахлит…

 

Баян

Отступали мы от Геническа до Ростова-на-Дону.

Помню, вызвали меня раз и сказали:

Одного смертника надо отвезти в Ростов, берите машину и пять человек охраны.

Мне так не хотелось человека на смерть везти. Но делать нечего. В Ростове у меня дядя военкомом был, я надеялся его повидать.

А этот приговоренный спокойно так сидел. Привели мы его, обыскали, вытащили нож перочинный и портсигар. Ремень сняли и забрали. Отвезли и сдали там, куда надо. Я пошел к дяде — но его не было, и тети Шуры не было — она в деревню поехала с дочкой.

Там я видел воздушный бой: налетела авиация — три «мессершмитта» и три наших И-16. Но эти наши самолеты такие дрянные были, их наштамповали много. Сразу два наших самолета подбили, так один летчик выбросился на парашюте — и немцы его в воздухе расстреляли, такие гады. Это потом у нас появились хорошие самолеты — «Кобра» по ленд-лизу и свои штурмовики… А тогда были никудышные.

Немцы сбрасывали листовки. Один раз я нашел и журнал на немецком языке, видно, выпал с самолета немецкого: смог тогда разобрать про Катынь и что 12 тысяч поляков расстреляли. Один еврей у нас читал по-немецки — и мы узнали про Катынский лес.

 

Немцы тогда первый раз Ростов взяли, мы отступали через Батайск. Ночевали в соломе. Мыши на нас напали: мозоли у кого были, они пообгрызли. Начали отступать в сторону Сталинграда. Помню, переправа через Дон у Аксая. Ростов наши взяли у немцев назад, и потом мы попали на Донбасс, на шестую шахту, в деревню Шарапкино — между Краснодоном и Ровеньками. Там простояли полгода. Тут познакомился я с будущей женой — ее взяли к нам вольнонаемной в телеграфистки. Вначале пришла к нам ее сестра Вера с дочкой. Вера была очень порядочная и красивая, дочка у нее была еще маленькая, Света. А после пришла и моя Мария, фамилия ее была Мухина, прозвали ее в части «Мушкой». Была у нее коса, а мне нравились девочки с косами. Девчонки боялись под немцами оставаться, записывались в армию. У нас в роте связи состояли радисты и телеграфистки, всего было десятка два женщин. Некоторые вели себя распущенно, к ним приставали такие же ребята из части. Я старался честных девочек защищать, пользуясь своей властью старшины. А два раза в году у нас проходили медицинские проверки: и мы уже все в части знали, сколько честных девушек у нас… С Марией мы сошлись уже в конце войны, хотя все эти годы я за ней приглядывал.

Когда мы стояли на шахте у деревни Шарапкино, командир батальона узнал, что я играю на баяне. В задачи батальона входило не только обслуживание самолетов и обеспечение связью — нам надо было еще и отдых для летчиков на земле организовать, делали вечера, на которых летчики танцевали. А что за отдых без баяна? Вот Неймарк и дал распоряжение: надо найти баян для Нечипуренко.

Кто-то узнал, что есть баян в Китай-городке. Там в землянках жили в основном раскулаченные, и у одного человека был баян. Приходим мы к нему вместе с Исайкиным: так и так, у вас баян.

Есть.

Мы хотим его выменять для части. Что вам нужно: продукты, вещи, — мы дадим за баян.

А кто на баяне будет играть?

Я на этом баяне поиграл, попробовал. Он глянул на меня и говорит:

Тебе я готов отдать. Не надо продуктов, ты мне на память давай китель (а я ходил в летной форме тогда) — и часы.

Часы были с Дальнего Востока, японские. Вот за такую чепуху я получил баян. И потом под него сам Покрышкин танцевал, прославленный ас, который к концу войны сбил более пятидесяти немецких самолетов.

Мама мне, как только их освободили, написала письмо. Рассказала, что бывший голова нашего колхоза Проскура служил немцам, боялся, чтобы те его не расстреляли. Так его люди не выдали, что он колхозным начальником был. Как только немцы пришли, они начали собирать теплую одежду — и он бегал, им помогал. И после войны его уже никто не трогал, он меня встречал из армии и умер в старости. А того заядлого коммуниста Мороза, что ко мне приставал, немцам выдали на третий день — и те его сбросили в колодец.

Прислали на место командира взвода связи лейтенанта Френка. Его никто не любил, был он совсем никудышный, ножки кочерыжкой… Наш водитель Макаренко научился азбуке Морзе и стал на своей пипикалке сигналить: «Френк дурак, Френк дурак»…

А Френк ко мне подходит и спрашивает:

Старшина, что это он передает?

Так вы сами азбуку Морзе знаете — я-то здесь при чем?

После этого вызвал меня майор, заместитель по политчасти, фамилия у него была страшная: Лев.

Глазами чертячьими смотрит, достает пистолет и кладет на стол.

Вы что, против евреев выступаете?

Да вы что, найдите хоть одного человека, чтоб это подтвердил.

Если я услышу, что вы выступаете против евреев, пристрелю на месте.

У меня мысли такой не было.

Когда мы еще отступали, нам дали задание: дождаться, пока не заберут листовки, которые должны были разбрасывать с самолетов на оккупированной территории наши перед отступлением.

Вот сидим мы, ждем. А Френк все скулит, ко мне пристает:

Старшина, когда уедем?

Пойдите сами, спросите у командира полка.

Он хоть и боялся того, но пошел.

Командир полка на него как заорет:

А, гаденыш, ты как тут оказался? Я же тебя в ларьке в Ростове видел! Ты куда спрятался? А ну на передовую!

Тот вернулся к нам, весь дрожит. Уже темнота наступает, дождь пошел, и все уехали давно — и за листовками никто не приходит. Едет какая-то машина, остановилась — и знакомый подрывник из нашего полка окно протирает и к нам заглядывает:

Вы что тут делаете?

Листовки должны передать.

Самолеты уже давно все улетели, какие листовки! Мы уже капониры взорвали, мотайте быстрее!

Водитель у нас был отличный, Кульбака, он надел цепи на колеса — и как дал по газам! Нам повезло, что мы ночью ехали: тех, кто ехал днем, немцы бомбили и расстреливали.

Так как ехали мы на спецмашине, нас никто не проверял.

Доехали до Бирюково.

Тут какой-то лейтенант остановил нас. Документы проверяет — и внутрь заглядывает. А там на столе стоит баян.

У вас тут баянчик... А ну, давай его сюда!

Не отдадим баяна!

Наши ребята тут начали вооружаться: один гранату достал, другой — карабин.

Лейтенант говорит:

Неподчинение? Сейчас мы вас тут остановим!

Отдал своим приказ: его солдаты занимают позиции, наводят на нас уже и пулеметы.

Людей вокруг собралось полно, им интересно, чем же дело кончится: отдадут летчики баян или нет? А дело было в низинке, тут мы видим, что на пригорке остановилась машина. Метров сорок от нас. Вышел из нее человек — и стоит в длинной шинели, как Дзержинский. Мне рукой махнул.

Я подбегаю — смотрю, он по званию капитан.

Что такое, почему люди собрались?

Да вот, у нас спецмашина, приказано не проверять, а они задумали проверять. Придирается лейтенант, баян хочет забрать.

А что у вас в машине?

Радиостанция.

Капитан махнул лейтенанту.

Тот к нему подбежал. Капитан назвал цифру, до сих пор помню:

56!

Лейтенант вытянулся перед ним — и говорит нам:

Уезжайте!

Они там остались — но что капитан с ним сделал, так и не знаю.

 

* * *

Когда мы отступали, один старик вышел из хаты и сказал:

Эх вы, вояки, пока не наденете погоны, будете тикать!

Мы думали тогда: какие погоны? Это же в царской армии были погоны. А у нас форма со знаками отличия на петлицах, без погон. Совсем спятил дед!

Пришли на Кавказ — и точно: надели погоны.

И начали наступать.

 

Тиф

По дороге на Кавказ я под Майкопом уступил одной женщине место в кабине и сам лег в кузове на бомбах. А был мороз, так я уснул и промерз насквозь: у меня с той поры почки слабые. Есть там станица Тимашевская — 60 км от Краснодара. Моей обязанностью было разместить роту. А там были до нас тифозные. Мы размещали своих с Семёновым, и я там подхватил тиф.

В станице Бабиче-Кореновской положили меня в больницу, и вначале никто не мог определить, что у меня. Тиф у меня, видно, уже прошел, но была высокая температура. А в это время как раз Неймарк был в отъезде — и в части командовал его заместитель, лейтенант, по гражданской специальности — врач-стоматолог. Одна женщина, врач-капитан, тогда и поставила мне диагноз «тиф». Начали по всему району возить.

Нашли тифозный пункт, где никого еще не было — и бросил меня тот лейтенант на койку без матраса: только одеяло вместо матраса подложил и накрыл таким же одеялком. Там в комнате на окне снег лежал — так было холодно.

Я ему говорил:

Что же ты меня тут бросаешь в холоде! Я тебе отомщу, вот вернусь — будешь у меня знать!

Но так и не отомстил.

Он припугнул главного врача в этом пункте (врач на немцев работала в оккупации). Пункт только организовали, не топили еще. Там я пережил воспаление легких.

Когда вернулся в часть Неймарк, узнал про меня — разгону нашим врачам дал — и они приехали, меня обложили подушками, матрасами, бочку спирта привезли в больницу — и дали лекарства: под подушку положили сульфидин. Его тогда только открыли, он на вес золота был…

У меня кризис был — они со мной говорили всю ночь, врач и сестра, расспрашивали, откуда я родом.

А утром уже поздравили — все, пошел на поправку, самое страшное миновало.

 

После этого случая, когда мы стояли на Тамани, наши летали бомбить немцев в Крыму. Немецкий самолет выследил, какие сигналы давать, чтобы осветили полосу. И зашел как будто к нам на посадку в полночь, ему осветили полосу — а он высыпал 33 бомбы.

Было это через два дня после того, как Неймарк ушел от нас на повышение — преподавать на курсы. Командиром части тогда назначили майора Чиркова.

Известно, что главное ночью — светомаскировка. А меня как раз перед тем, как немец бомбы сбросил, попросили дать свет в Красный уголок. И вот пожар, горят самолеты наши, рвутся бомбы, слышно стоны, кричат летчики и техники — я включил лампочку 24 вольта.

Чирков бежит с пистолетом и кричит:

Кто светит?

Старшина Нечипуренко.

Сейчас пристрелю!

Я прыгнул, двумя руками разорвал провода — потухло.

 

Ко мне в тифозный пункт ходил Иван Иванович Михайлов. Он километров за десять, где наша часть стояла, ходил пешком, приносил продукты. А потом он сам на мине подорвался — в огороде немцы поставили… Я так и не смог к нему зайти, когда он был ранен осколком мины и уже при смерти лежал. У меня не было сил — как подойду к двери санчасти, так останавливаюсь. Долго я искал потом уже, после войны, то место, где его похоронили. Там как раз накрыло наших бомбардировкой, похоронили 18 человек и потом в эту же могилу положили Михайлова. Кажется, это были Туркулы. Я ему выгравировал надпись на дюрали из разбитого самолета. Был он из Тирасполя — и остались там у него жена и сын. Погиб, считаю, он из-за врача — врач наш неумеха, не смог осколка вынуть, а так — разрезал и зашил…

 

Брат

Дело было в конце сорок четвертого, уже под Новый год. Мы тогда были в Польше, в городке Замбров. Ехали на машине с радиостанцией — и остановились на перекрестке. Кузнец подковывал лошадь: нагнулся, одной рукой копыто к груди прижимает, а другой, с молотком, — размахнулся...

И вдруг я вижу, что он так же стоит, скрючившись, — а головы у него нет.

Осколком снаряда начисто снесло: ее потом метрах в двадцати нашли — а руки копыто держат.

Кричат: «В укрытие!» Наши радисты высыпали из машины и полезли в подвал. Я шел последним. И тут опять снаряд.

Тогда я, наверное, был ближе всего к смерти.

Напротив был дом сгоревший — там раньше пожарная команда размещалась, так он сам истлел, но не развалился. Черный сруб из обугленных бревен стоял, как тень.

Слышу: шр-р-р — пыль взметнулась — и вылазит из сруба этого чушка метра в полтора длиной.

Впервые я видел так близко немецкий снаряд дальнобойный: с красной головкой взрывателя, он вылез мне под ноги — и черный прах осыпал сапоги.

Весь сруб насквозь прошил, нигде не встретил сопротивления — и взрыватель не сработал.

Позвонили артиллеристам, они сразу приехали, замерили: снаряд точно, откуда прилетел, направление показал — и полчаса не прошло — накрыли ту батарею.

Немец замолчал.

 

Вызывает тогда меня командир части:

Раз такой случай: ты жив остался — проси, чего душа пожелает.

А я ему говорю:

К брату хочу, не видел его с начала войны...

Брат мой в пехоте служил, в пятой ударной армии, которой командовал Берзарин. Брат мой Ванька был младше меня, он как раз окончил институт — и оказался в оккупации, отсиживался у матери в деревне. Потом, когда их наши освободили, мобилизовали в эту армию. Мы знали, что она несет большие потери: туда как раз набирали таких, кто побывал под немцем, и особенно с ними не считались. По письмам его (какие города взяли) я догадывался, что он где-то рядом. Были такие умники — нас научили, как передать место и номер части в письме. Он и написал вроде чепуху: «Шлю тебе двадцать два привета и девятьсот сорок два поцелуя».

Часть его стояла под Туховичами — что-то около ста пятидесяти километров от нас.

Командир меня пускать не хотел:

Да ты что! Там же немцы кругом!

Дело было в Польше, мы только что эти места взяли, и в лесах сброду было навалом — попадались даже отдельные немецкие части.

Да как ты его найдешь? Номер части знаешь?

Знаю.

А где стоит?

Под Туховичами.

Ну, раз обещал... На двое суток отпускаю, но если что — пеняй на себя.

Выдали мне увольнительную, паек на два дня, прихватил я парабеллум трофейный, и в путь. Подбросили меня наши до ближайшего КПП. Три машины сменил — к ночи так и не добрался до места. Машинам было разрешено только по охраняемым дорогам ездить, так что прямо доехать не удалось.

Последний раз вылез у какого-то хутора — а еще километров тридцать оставалось. Дорога на Туховичи пустая. Никто там не ездит, не ходит — места эти недавно взяли, там немцы в окружении еще оставались, да и поляки пошаливали: среди них были и такие, что против нас.

Зашел я в хату: там хозяева — старик и старушка.

Мне не очень рады. Лопочут:

Пан солдат, пан солдат...

Чувствую — что-то неладно.

Есть еще кто в доме?

Миц нема, панич.

Но чую: в хате легким табаком пахнет.

Курите?

Нет.

Сел я за стол, достал буханку хлеба, консервы. Глядь — а на печи занавеска ворушится... Ну, думаю — мне капут: он меня сквозь щелку видит, а я его — нет.

Вдруг вижу, в окна свет: по дороге машина идет — тут я вещмешок схватил — и ходу! Выбежал на дорогу, по шуму — едет большой «студебеккер», фарами светит, шпарит прилично.

Встал я посредине дороги, руки раскинул. Ничего не оставалось делать.

Он прет, не тормозит, сигналит громко!

Остановился прямо передо мной — в живот бампером уткнулся.

Автоматчики выпрыгивают:

Дурак ты, руки вверх, кто такой?

Ребята, возьмите с собой…

Они меня обыскали, нашли парабеллум, и к офицеру. Тот спрашивает:

Кто такой? Что тут делаешь?

К брату иду. Вот моя увольнительная.

Как он услышал про брата, подобрел:

Тебе что, жить надоело? Здесь же никто не ездит и не ходит, немцы в окружении…

Я брата своего с начала войны не видел.

А где он служит?

Под Туховичами его часть.

А, знаю, есть там. Я тоже брата своего с начала войны не видел. Садись!

Повезли они меня.

Остановились:

Мы тут тебя высадим, а ты иди к тому лесочку. Пройдешь ворота — и в лес сверни. Как часового увидишь — делай все, что он прикажет. Но только не говори никому, что это мы тебя подвезли. Мы со срочным донесением едем — нам запрещено кого-то брать.

Иду. И точно — прохожу лесочек, слышу:

Стой! Руки в гору! Лягай! Кидай сброю! — часовой, видно, хохол.

Я лег, ночь звездная — я часового вижу, а он меня — нет. И какой дурак так придумал — я же его подстрелить мог легко.

Он сообщил по команде: так делали тогда — подергал за веревку, где-то зазвенело. Слышу — идут. Подняли меня. Спрашивают:

Кто такой? Шо тут робишь?

У меня увольнительная...

Какая еще увольнительная у ночи? Ты шо, с глузду съехал? Ты же в секретную часть лезешь!

Повели меня к офицеру. Докладывают ему:

Вот летчик, пытался проникнуть в секретную часть.

Поглядел он мои бумаги:

Авиация! А мы вас только в небе привыкли видеть… И чего же ты пехом тут ходишь?

Да вот, часть ищу, где брат служит.

Есть тут такая часть. А кто же тебя отпустил? И ночью?

Увольнительная на два дня, — оправдываюсь, — а я брата пять лет не видел...

Посмотрел он на меня странно так и говорит:

Повезло тебе, что дошел. Я тебя расстрелять был бы должен, но ладно: пока переночуешь тут у поляков, у них сын за нас воюет, они хорошие, — а с утра уже покажем, как найти твою часть.

Отвели меня к полякам, которые нам сочувствовали: сами натерпелись при немцах.

Но вначале они тоже на меня поглядывали с опаской — мало ли что...

А я вижу: у них ходики с кукушкой на стене висят.

Поломаны? — спрашиваю.

Да, стоят, пан.

Снял я часы, открыл заднюю стенку, почистил — пошли часы.

Как старики обрадовались! Тут же и чугунок с картошкой на стол поставили, и яйца вареные нашлись. А я перед ними «второй фронт» выставил — американскими консервами угостил. Хорошо посидели. Они мне письмо от своего сына прочитали.

Лег я спать. Утром просыпаюсь, сунул руку под подушку, а парабеллума нет!

Тут хозяин меня кличет:

Жолнеж, жолнеж — пушка!

Парабеллум протягивает.

Смеется — оказывается, ночью он из-под подушки выпал.

 

Утром вышел я на улицу: вижу, почтальон идет: боец с письмами. Я у него спрашиваю: это такая-то часть? А он — то ли азербайджанец, то ли армянин — молчит — им не велено говорить. Я за ним увязался. Он так и шел молча, но потом остановился, завернул в сторону — и мне рукой показал на полевую кухню.

Я подошел туда, там повар, спрашиваю: тут такая-то часть?

Он посмотрел на меня подозрительно и кричит:

Петро! Беры винтовку и иды сюды! Тут один хоче дуже багато знаты!

Появился Петро и отвел меня в блиндаж к командиру батальона. Я еще и ему про брата рассказал.

Он спрашивает:

А брат у тебя грамотный?

Да, институт окончил.

Тогда знаю — он тут в газете писал.

Повели меня, землянку показали:

Там он, братан твой.

А уже светает, и побудку играют.

Со всех сторон люди бегут, на меня показывают:

Этот человек к брату пришел.

Идут следом: им же интересно: такое дело — братья встречаются. И командир батальона тоже идет.

Гляжу, а он уже бежит навстречу, братуха мой! В обмотках, смешной… В сорок первом ему было двадцать один, а теперь все двадцать пять! Ему уже кто-то успел сказать, что брат пришел. Мы обнялись — сколько же не виделись. Он от волнения плачет, я его утешаю — и начинаю плакать сам…

Только сели поговорить, а тут боевая тревога. Вскочили все. И брат тоже. Собрались быстро. Команда: «Батальон, равняйсь, смирно! Шагом марш!»

И потопали куда-то.

А я бегу за ними, рядом с колонной: куда мне деться, что мне делать?

Командир говорит:

Посторонним тут нельзя, вы летчик, уходите.

Тут их и на передовую могут бросить.

Ванька тоже чуть не плачет — он минометчиком был, тащит свою дуру:

Иди, братуха, тут нельзя…

Что делать: только увидел брата — и расставаться?

Слава богу, прошагали минут десять — и отбой, отменили тревогу.

Назад вернулись.

Ну, тут уж мы с братухой посидели… Повар — тот, что меня недружелюбно встретил, нам специально обед прислал. И запас у нас был — им фронтовые сто грамм выдавали, и я с собой привез. Правда, мы не особые любители выпить. А к нам все заглядывали, на брата показывали и говорили:

ЭТО ЧЕЛОВЕК, К КОТОРОМУ БРАТ ПРИШЕЛ!

Ну, а назад мне уже легче было добираться.

Когда вернулся я на место, откуда выходил в путь — своей части уже не застал. Долго бы пришлось искать — но тут наши летчики помогли — взяли меня на самолет, доставили к своим: мы часто тогда меняли аэродромы — наступали...

 

Ружье

Служил у нас Валентин Скорик: командовал автоколонной, были у него машины и мотоциклы, — так он меня выучил ездить на мотоцикле. А я потом выучил Героя Советского Союза, летчика-разведчика Кулагина. Для Кулагина после полета подавали машину, но он предпочитал мотоцикл. Кулагин мне потом помог в одном деле, с трофейным ружьем. Но все по порядку.

Скорик жену нашел в армии: самая красивая в части у нас была — Добрынина. С ней жил Неймарк, а когда он уехал, то сошелся с ней Скорик. А женились в армии так: было дело уже в конце войны, в Германии, в Штетине (потом этот городок перешел к Польше). Майор Чирков построил батальон, вызвал нас — было всего в батальоне таких восемь пар (мы с Марией, Скорик с Добрыниной и другие):

Раз вы выбрали друг друга, селитесь в квартиры и живите, я вас освобождаю от воинских обязанностей до демобилизации. Объявляю вас женатыми, распишитесь вы уже дома, разрешаю жить отдельно, здесь много квартир: выбирайте — и живите.

Там домов немало брошенных стояло, такие все аккуратные, ухоженные, — а хозяева от нас убежали. Нам предложили трехкомнатную квартиру, там оставалась женщина, хозяйка, но она должна была уйти. Мы как пришли туда, так она нам понравилась, культурная женщина. Когда засобиралась уходить, я ей сказал, что она может остаться, пусть живет в своей комнате, места хватит… Она очень обрадовалась, осталась, потом мы вместе обедали. Общались мы на смеси языков — она знала немного русский и польский.

Один раз закричала — нас позвала к окну. Там поляки вели колонну пленных немцев. Так она сказала нам, что так же поляки раньше водили пленных русских солдат…

 

Командир части поставил мне условие:

Как восстановишь электричество в Штетине, так отпущу тебя с женой из армии.

Немцы, отступая, взорвали генератор, и весь городок был обесточен. Делать нечего: взялся я за дело. Нашли где-то в одном из хозяйств генератор, приволокли дизель, подключили, как я им сказал... А дизель был на торфяном угле. И вот все собрались, раскочегарили дизель, машина воет... Сам командир части Чирков снял китель, уголь в топку подбрасывает. Замыкаю я цепь, а напряжения нет, лампочки не горят. Что делать, такой конфуз — все смеются... И тут я догадался, что в магнето не осталось намагниченности — машина давно не работала. Взял я батарейку от фонарика, присоединил к клеммам — и этого хватило, чтобы ток индуцировать! Лампочки загорелись. Все в ладоши хлопают... В общем, осталось мне до демобилизации несколько дней.

Тогда вокруг было много ценных вещей, и особенно ценились немецкие ружья.

Одно такое ружье появилось у нас откуда-то в части — и потом пропало. Било оно прекрасно. Раз ко мне приходит Скорик, приносит ружье, завернутое в тряпку. И говорит:

Это самое лучшее ружье. Неважно, где я его достал — пусть будет у тебя.

Я пошел тогда на охоту — там отличные водились фазаны. Взял жену: я тогда уже демобилизовался, мы должны были со дня на день домой уезжать. В тот раз двух фазанов подстрелил. Но навстречу нам попался один товарищ — и донес на меня начальнику штаба Удалову.

Тот ко мне пришел и говорит:

Мы знаем, что у тебя это ружье. Мы тебя не выпустим с ним. Давай, я тебе семь тысяч денег дам и другое ружье в придачу.

Делать нечего: пришлось соглашаться.

Но он меня обманул: три тысячи дал сразу, а остальное, сказал, что потом отдаст. А когда я его потом спросил, он говорит:

С тебя будет довольно.

 

Когда я демобилизовался, уже дома у матери пошел на охоту. А тут начальник милиции:

Где документы на оружие?

Забрал то ружье. Решил я написать письмо в часть. Но кому, разве этому Удалову? Я вспомнил тогда Кулагина, написал ему, — и ответили мне из части, что этим ружьем меня премировали.

Так что ружье мне на родине вернули.

 

* * *

Майора Неймарка в части все уважали. Когда он уходил от нас, то вызвал меня, пригласил в столовую для офицеров. Говорит подавальщице:

Две порции!

Только одна осталась.

Тогда раздели на двоих.

Сели с ним напротив друг друга, и он говорит:

Ухожу от вас, переводят. Во всей части есть три человека, с которыми не хотел бы расставаться: Исайкин, Семёнов — и ты.

Неймарк был такой человек, что потом, до конца войны, все мы, встречая своих, кого разбросала судьба, первым делом не здоровались, а спрашивали:

Где Неймарк, знаешь?

Но так мы и не узнали, где он и как… С Семёновым и Исайкиным мы сохранили дружбу на всю жизнь. Сейчас они в Москве живут, но собраться и увидеться уже трудно — всем за девяносто, плохо видим, еле ходим. Но созваниваемся, про здоровье узнаем, какие у кого новости…

Держимся друг за друга — вот уже шестьдесят лет.