Все в мире от яблока

* * *

Вот бабушка с бидоном молока —

ладонь поймала теплая рука,

и я прошу купить гематогена.

Вот дед с балкона машет нам двоим,

а небо мятный выдыхает дым

и под ногами пух лежит, как пена.

Вот память — ненадежный аргумент,

в ней все живет, как квантовый момент, —

устраивайся в день, что ближе к сердцу.

А между тем и между этим «вот»

иное настоящее живет,

чтоб в это настоящее смотреться.

* * *

Неужели все это ты —

белоснежка из девяностых;

ищешь правды, как гвозди, острой,

носишь банты и куришь дым?

Неужели все это ты —

в драных джинсах и с драным сердцем;

ходишь замуж, в кино, на лекции,

разбавляешь 0,5 мечты?

Неужели все это ты —

мама, девочка, дочка, дурочка;

по зиме, но в осенней курточке

мчишься, чтобы сжигать мосты?

Это ты. Это я и ты.

Туфли-гвозди, как правда, острые.

Девяностые. Девяностые,

отпустите до темноты.

Подоконники

Город с вечной, бессмысленной мерзлотой.

Город ночи, где снег, как кисель густой,

Что съедает время, людей и путает воспоминания.

На окне ледяном девятого этажа сижу.

Жду с работы маму, в гостинке тоска и жуть.

Если вниз поглядеть, то тянет лететь в отчаянье.

Мама, мама, мамочка, появись!

А внизу метелью накрыт Норильск.

Я боюсь шевелиться, а вдруг меня нет и не было.

Бьется сердце, и страшно жить.

Распускаю на вязаной кофте нить.

И во всей черноте только ниточка эта белая.

Но в замке раздается шершавый звук,

Обнимаю ледышки знакомых рук.

Пахнет тундрой моя королева тонкая.

Зажигается желтый, как солнце, свет,

И зимы в этом мире на время нет.

И куда бы деть из памяти подоконники?

Папа

Вот альбом, в нем лежит от тебя письмо.

Я читаю прошлое между слов —

мы идем по городу, майский день,

покупаешь у тетки с весной сирень.

Это маме. Я знаю, цветы ты подаришь маме.

Я листаю память. А там зима,

ты поставил елку — сойти с ума!

Где достал ты елку и к ней — звезду?

Собираешь гирлянду, сижу и жду.

А потом игрушки и дождик развесим сами.

А еще, но это важней всего —

в день двенадцатилетия моего

подарил кассетный магнитофон.

Это сон, твердила я, это сон.

Но такие вот сны врезаются прямо в сердце.

И метель в ту зиму мела, мела,

и такою маленькой я была —

умещалась вся на твоих плечах,

ты бежал и имя мое кричал.

Я смеялась, домой не спешила греться.

Я читаю прошлое между строк,

понимаю то, что сказать не смог.

И не нравится больше взрослеть ничуть,

я хочу опять к твоему плечу.

А за окнами дождь по сирени в ответ закапал.

Я читаю: «Согрей молоко и мед,

и ангина и боль из груди уйдет.

Все пройдет, моя милая, выше нос!»

Я теперь очень сильно люблю мороз.

Но в снежинках чужие плечи и детство, папа.

* * *

Укутай меня, укради у стай

и в почву горячим стволом врастай.

И стань бледным снегом, искрись рекой.

Я буду землей. Травяной покой

спасет, как спасает внезапный кров

от долгих дорог и чужих ветров.

Я стану стихами в твоей воде

В вечном пути или в этом дне.

* * *

Говорит: «Все в мире от яблока, милый ты мой воробушек,

сердцевина — есть жизни косточка, из нее прорастает

дощечка-веточка,

да и крест нательный, венчальный, могильный колышек.

В колыбели земли хранится горсточкой, теплым светочем».

И глаза у бабушки — камешки, самоцветы синие, а в ладошках

хлебушек.

На ладошках старость в морщинках прячется,   

точно лучики-звездочки.

В красный угол с прищуром глядит, на иконы, на фото дедушки:

«Царствие всем Небесное, яблоки всем вам райские,   

дайте весточку!»

И берет свой белый, как тело, хлебушек, и бросает его птенцам

в окошечко:

«Вот вам, птахи, еда, зацветает весна, и песни, для сердца добрые,

зачиричите.

Зацветет антоновка, соберу урожай и сварю я варенья на зиму,

хоть немножечко.

Прилетишь ты ко мне, а меня уже нет, но варенье стоит из яблочек,

дожидается.

На земле все временно, все от яблока, из сердцевины-косточки.

Не кончается.

Не кончается».