Вы здесь

Заметки о писателях и литературе в преломлении народного сознания и рынка

Надежда ГОРЛОВА
Надежда ГОРЛОВА


ЗАМЕТКИ О ПИСАТЕЛЯХ И ЛИТЕРАТУРЕ
В ПРЕЛОМЛЕНИИ НАРОДНОГО СОЗНАНИЯ
И РЫНКА
Но не в последний раз
горит Коринф!


Нашла в «Записях и выписках» Михаила Гаспарова такую заметку:
«Был опрос к 200-летию, какие стихи Пушкина знают люди. На первом месте оказалось «Ты жива ещё, моя старушка?» (кстати, эта же ошибка описана у Довлатова в «Заповеднике» (Н.Г.)), на втором «Выхожу один я на дорогу», на третьем «У лукоморья дуб зелёный».
Не думаю, что за пять лет мы стали знать Пушкина лучше. Однако дело не в этом, а в том, что мы его всё-таки помним. Пусть мифический, абстрактный, анекдотичный, он всё-таки — часть нашей жизни. И не только он. Лермонтов, Есенин, Ахматова и многие, многие другие классики — не просто достояние литературы, но и фигуранты обыденной, бытовой жизни России. И это радует. Вспомнилось по этому поводу несколько «лубочных» сценок.
Парикмахерша, орудуя над моей головой ножницами и расчёской: «Я с Лаурой поспорила: когда у Пушкина день рождения, — 4-го или 6-го? У меня-то 5-го, я помню, что у него со мной рядом, а вот когда…» Я подсказала. «Эх, я проспорила! Теперь Лаура мне в глаз даст!»
В церкви старушка навроде странницы, с котомкой и сучковатой палкой, поясняла длиннобородому деду: «Я всегда молюсь за великого страдальца Лермонтова Михаила, он нёс крест свой, как дай нам Бог всем нести, и убил его не Мартынов, а черкес выстрелом в спину, «заказали» его за то, что общество распутное обличал».
Отсидевший лет десять Володя Дыши-не-Дыши (прозвище наследственное: сын фельдшерицы) был очень популярен на деревенских посиделках моей недавней юности своими рассказами «про Есенина», которых он набрался в местах не столь отдалённых.
Рассказы были примерно такие: «Вот идёт он по улице, набежали, куртку снимают. «Вы чего, ребята, я — Есенин!» «Так чего же ты сразу не сказал!» И на руках отнесли его домой. Он был женат на Дункан, вот идёт он по Америке, видит — в газете его портрет напечатан. Накупил штук пятьдесят, он сам парень был рязанский, думает — своим всем, в деревню. А Дункан прочитала, там не по-нашему написано было — вот, пьянь из России приехала и пьёт здесь. Он осерчал, и разорвал все газеты на кусочки, вот так».
Ребята, Есенина читавшие только в школьном учебнике, смахивали слезу.
Екатерина Ивановна всю жизнь проработала в доме отдыха, где бывали многие известные люди, в том числе, и писатели, и хотела продиктовать «уникальные» воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой. Они сводились к следующему: «Бывала у нас Ахматова. В столовую ходила, как все. Первое кушала, и второе, и компот пила». «Ну, а ещё что-нибудь вы о ней помните?» «Обед никогда не пропускала, первое кушала, и второе…». «Ну, хотя бы выглядела как?» «Да как все люди! — с раздражением отмахнулась Екатерина Ивановна. — А вот раз была на завтрак запеканка…»
Проезжая станцию «Лев Толстой» (бывшая Остапово), я услышала от попутчика, местного, возвращающегося с заработков: «Толстой здесь родился, в доме станционного смотрителя, а тут ещё неподалёку есть совхоз «Максим Горький», там Горький родился».
Присутствуют наши классики и в жизни «образованных слоёв населения» тоже зачастую странным образом. Только если в «народном» сознании классик становится мифологической фигурой, приближение к которой возвышает, то сознание человека «образованного» классика «использует», чтобы «бренд» зря не пропадал.
Чего, например, стоит песня со словами «Так же как и я, Евгений Онегин ненавидел книжки о любви» (даже не «я, как он», а «он, как я»).
И в рекламном деле классиков эксплуатируют только так.
Например, на сайте ювелирного магазина оказалась строка из стихотворения «Мадонна», навеянного Пушкину созерцанием картины Рафаэля: ««Чистейшей прелести чистейший образец». Слова, посвящённые А.С. Пушкиным прекрасной женщине, относятся также и ко всему, что связано с нею: её взгляду, голосу, походке, манере держать себя. И, конечно же, прекраснейшая из женщин выбирает для себя всё самое лучшее, что только сотворено руками человека» — тонко подводят авторы текста к покупке этого «самого лучшего».
А вот реклама с сайта дизайнерской фирмы: ««Я забудусь у камина, загляжусь не наглядясь...» — невольно цитируешь Пушкина, ведь на этой странице мы расскажем Вам о наших каминах. Камины в доме всегда успокаивали, вселяли тепло и соединяли сердца людей. Не секрет, что сегодня, по меньшей мере, престижно иметь в доме камин»… и т. д. и т.п.
Встречается и немудрёный перифраз:
«Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Но всем бухгалтерам не лень
На семинар ЕДИНЫЙ мчаться…»
А недавно я обнаружила в продаже сливочный батончик «Гоголь» с «подзаголовком» (надписью на этикетке) «Поэма вкуса». Хотела, конечно, купить, но прямо передо мной взяли два последних, видимо, находясь в таком же, как и я, профанном восторге.
Функционируют в Москве ресторан «Пушкинъ», клуб «Gogol’», «элитный мужской клуб» «Княжна Мэри».
Всё понятно и про пошлость таких названий (выпускалась, помнится, к 200-летию Пушкина и водка «Арина Родионовна»), и про сомнительность глубины такой народной любви. И всё-таки помним. Каждый за что-то своё, за то, что есть в нём самом, в его личной судьбе. За частичку себя в другом, знаменитом. Но ищем-то и находим эти частички не в популярных певцах или актёрах, а в наших писателях. Что внушает оптимизм. Кстати, об оптимизме.
Из тех же «Записей и выписок»:
«Самая оптимистическая строчка в русской поэзии, какую я знаю и вспоминаю в трудных случаях жизни, это в «Коринфянах» Аксёнова. Медея зарезала детей, сожгла соперницу, пожар по всему Коринфу, вестники браво рапортуют, что все концы выгорели дотла, — и Ясон, выслушав, начинает финальный монолог словами:
Но не в последний раз горит Коринф!
»
Не в последний раз поминает народ добрым словом своих писателей. А за что и как — не суть. Главное: не в последний раз.

Божий дар и яичница
в одной тарелке

Что такое известность с точки зрения новейшей современности? В частности, известность писателя? Она наступает, когда читатель рекламного текста, не имеющего никакого отношения — ни стилистически, ни по содержанию — к литературе, встретив в этом тексте фамилию писателя, например, Пупкина, не думает: «Это ещё кто такой?!», возмущаясь оттого, что пришлось поломать голову над чем-то посторонним, а охотно соглашается с тем, что писатель Пупкин — первейший авторитет по части того товара, о котором идёт речь в рекламном тексте. Такие рекламные тексты пишут, конечно, не простые рекламщики, а тайные литераторы и несбывшиеся филологи вроде героя «Generation П», поскольку, чтобы логично сопрячь, скажем, Бальзака и кожгалантерею, недостаточно знать одно лишь название известного романа. Надо действовать убедительно: минимум литературных ассоциаций, максимум биографических подробностей, и, даже если цитируется художественное произведение, цитату надо подать таким образом, чтобы не возникло сомнений — авторитетный писатель действительно так считал, а никакая это не метафора и не гипербола.
Как живой пример использования писательских авторитетов в рекламных целях могу привести периодическое издание торгового дома «Перекрёсток». Над выпуском этого рекламного журнала явно работали литераторы и филологи. Или даже один литератор и филолог. (Статьи не подписаны).
«Льюис Кэролл любил порассуждать о тайнах хорошей кухни, и, выпив утром крепкий чай и съев булочку с настоящим бабушкиным джемом, отправлялся в удивительные странствия, в Страну чудес. Что делать?! Мы едим, чтобы жить и думать… Природа щедро дарит нам свои плоды». Изящный зачин. Не будем задумываться над тем, что же это за «бабушка Льюиса Кэролла». Далее в статье речь идёт сплошняком о «дарах природы», продающихся под некой маркой, называть которую не будем, но она, конечно же, гарантирует их «отличное качество и оригинальный вкус». Описания способов приготовления макарон заканчиваются ремаркой: «Николай Васильевич Гоголь любил макароны и прекрасно умел готовить их». Засим следует цитата из воспоминаний Сергея Аксакова о том, как Гоголь угощал его макаронами и «если бы судьба не сделала Гоголя великим поэтом, он был бы непременно артистом-поваром»». Рубрика «Литературный рецепт». В статье «Писательская кухня» сначала говорится о щах. Снова Льюис Кэролл (начинают проясняться литературные пристрастия автора статей). Цитата из Пушкина о щах («дымятся щи, вино в бокале»). Цитата не затрёпанная (из «Послания к Юдину», 1815 год), выдаёт маститого филолога. Замечание «Александр Сергеевич Пушкин любил щи классические» предваряет рецепт этих самых щей. Цитата из «Мёртвых душ» о щах и фраза с опечаткой, сконтаминировавшей имена писателей — «Кислые щи герои Александра Васильевича ели с удовольствием» — завершает тему первого блюда. Тему второго блюда начинает снова Пушкин — цитатой про «Roast-beef окровавленный». Это — плавный переход к рецепту жарки ростбифа. На десерт — снова поэт: «Александр Сергеевич Пушкин был прав, размышляя о тайнах кулинарии, потому что «желудок просвещённого человека имеет лучшее качество доброго сердца, чувствительность и благодарность». Шоколад рекламируют Иоганн Вольфганг Гёте (он был «любителем шоколада» и «поэтесса Марина Цветаева», — «призывала «шоколадом лечить печаль»». В статье о застольных манерах (под заголовком «Привычки доброй старины», явно навеянным пушкинскими «привычками милой старины») снова поминается Гёте. В тексте о рецептах, которые предпочитают знаменитости, цитата из Вайля и Гениса (вот, наверное, кого для души читал автор статей во время работы над выпуском сего рекламного проспекта), а под завязку — снова из «Мёртвых душ», благо Гоголь любил описывать застолья. Статья «Гастрономическое путешествие» начинается с цитаты снова из Гениса, а подборка австрийских рецептов заканчивается замечанием: «стоит только представить себе чудеса мира, открыть увлекательные кулинарные книжки, и «мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман»». Хотя галлюциногенные грибы в австрийской кухне не применяются.
Неужели это — и подобное этому — всё, что остаётся в сознании потребителя? Гоголь (с его драматичнейшим отношением к пищи) по поводу макарон, Цветаева, знавшая, что такое голод, по поводу шоколада... Как расценить упоминания дорогих для культуры имён в рекламно-товарном контексте? Как «культуру — в массы»? Как безобидный, наивный показатель заслуженной известности? Или такие контексты дезавуируют славу творцов? Наши гении — младшие помощники продавца? Пожалуй, нет, ни Пушкина, ни Гоголя, ни Гёте рекламное трепание их слов и фамилий не унижает. И всё-таки сталкиваясь с ним, испытываешь дискомфорт…
Как-то незаметно мы вступили в «культуру» усвоения косвенных признаков авторитетного. Мы охотно примем макароны Гоголя, рулетку Достоевского, шаль Ахматовой, — все вкусы, все слабости, более того — все пороки уважаемых нами. Их творения — представляют интерес уже не для всех. Их судьбы, их страдание, их смерти — совсем никому не интересны, если не содержат в себе чего-то «скандального» вроде нетрадиционной ориентации или самоубийства. Ведь скандалы — тоже хорошо продаются. Но вот кем оказываются выставлены те, на кого эти рекламные приёмы с использованием культурных авторитетов рассчитаны? Капризными «образованцами», господами журденами, которые и манной каши съесть не могут, если их не уговаривать: «За Пушкина, за Гоголя…» А кто-то предпочитает политиков, актёров… Неужели это мы, и это нам яичницу без Божьего дара и не подавай? Мы, мы… Или все мы помним последние слова Пушкина, или отчего умер Достоевский, или — сколько лет Гёте писал «Фауста»? Отчего-то предпочитаем знать о них что-нибудь другое, не в пример веселее и занимательнее.

Да, он такой…

Аннотации — жанр, казалось бы, сколь необходимый, столь и неблагодарный. Автору краткого текста негде развернуться, — нет места для откровенного самовыражения. Зато есть соблазнительная возможность под видом объективности поманипулировать мнением читателя. Бывало, в этом заключалась осознанная необходимость. Например, в записках непосредственного участника событий я встретила такой эпизод: в 70-х аннотации для библиотечных карточек подчас писались с расчётом, «чтобы начальство посмеялось и отбраковало книгу». «NN — поэт русской души. Он пишет о горчавой полыни, о том, как хруптят пырей хамовитые козы, когда дует сивер и у работника зальделый бастрик прислонён к дровнику. Он любит: «И заёкают залётки, зазудятся кулаки, закалякают подмётки, заискрятся каблуки!»» и проч.
В нынешних аннотациях-«объективках» тайная манипуляция чаще обращена к покупательной способности читателя. Вот попал мне в руки один из номеров журнала «Мир книги». Цветной иллюстрированный каталог: красивые обложки, крупно — цены, само собой — аннотации. Из тех, что выходят из-под пера, когда к утру надо проаннотировать сто книжек, которые рецензент, конечно же, не читал, в силу естественной пространственно-временной ограниченности человека. Они заинтересовали меня по ностальгическим соображениям: аннотации — самое то задание для практикантов. Есть задания посложнее, есть попроще. Например, написать про «Сладкую месть страсти» — проще простого: «…как бы ни хотелось думать гордым и мужественным представителям сильного пола, что они могут без труда укротить самую строптивую красавицу, на деле выходит иначе». Тут главное — соблюсти галантерейную стилистику. Несёт смысловую нагрузку, маркирует аннотируемую книгу как «дамский роман» именно она, а смысл собственно фразы не важен. Как бы ни хотелось представителям думать одно, на деле они думают другое? Не важно.
«Трогательная поэзия Эдуарда Асадова затрагивает самые чувствительные струны наших душ». Тавтология. Не имеет значения. Главное — убедить покупателя, что стихи Асадова не менее, совсем не менее трогательны, чем стихи, к примеру, Ларисы Рубальской.
«Миллионы женщин …замирают от ужаса и восторга, переживая вместе с зелёноглазой Скарлетт минуты горького отчаяния и острого влечения…. Эта история заставит ваше сердце биться громче и сильнее!» Судя по аннотации, уж больно странное действие оказывает на читательниц роман «Унесённые ветром», и потому должен продаваться строго по рецепту, и обязательно с перечнем противопоказаний. Но и это не страшно, ведь маркирован товар верно и однозначно: читательница аннотации не должна заподозрить, что роман Митчелл — своего рода классика и пионер жанра, совершенно не нужна потенциальной покупательнице эта информация, затрудняющая однозначное восприятие книги. Также не нужно ей знать, когда роман был написан, — ведь если кто-то воспримет его как «новинку», — сработает маркетинговый ход. Это аннотация посложнее, тут автору пришлось прикинуть, как правильно «подать» книгу.
Приятно, что среди «лидеров продаж» — Дидро. Хотя не оставляет подозрение, что это ошибка покупателей (маленькая победа искусного аннотатора), а вовсе не проявление народной любви к французским энциклопедистам. Ведь другие «лидеры» — это Нострадамус, справочник «Ваш домашний адвокат», «Все произведения школьной программы по литературе в кратком изложении», «Избавься от боли в спине», «Рукоделие для дома» и прочее в этом же роде.
А вот этот текст (специальная пометка — «всего 85 руб. за одну книгу») приведу полностью: «Книги скандально известного Владимира Сорокина талантливы и весьма необычны. Прекрасным языком автор создаёт живописные образы; интригуя читателя, усыпляя его бдительность, размеренно ведёт рассказ. И вдруг произведение завершается самым неожиданным образом, будто ледяной водой — обдавая шоком. Да, он такой — суровый современный гений!» Рядом — Алексей Толстой, Венедикт Ерофеев, Ремарк… К счастью, никто из них на этом фоне гением не обозван. Очевидно, специальная цена и не менее специальные характеристики вызваны слабой раскупаемостью далеко уже не свежего «Голубого сала». Да и в самой аннотации слышится отчаяние последних аргументов: «Да, он такой!!!»
Единственная книга каталога, в аннотировании, как оказалось, не нуждающаяся, называется «Идеальная попка».
Авторы аннотаций, встречающихся на сайтах интернет-магазинов, могут позволить себе, во-первых, некоторую пространность (объём ограничен не столь строго), а во-вторых, — интеллектуальную раскованность.
Вот аннотация на книгу некоей Марии Романушко. Начинается издалека: «В одном из своих дневников Александр Блок писал: «Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды». У великого французского поэта Виктора Гюго творчество покоилось на фундаментальном треугольном основании: Бог. Душа. Ответственность. «В этих трёх словах — вся моя религия», — писал он в завещании. В поэтической религии Марии Романушко доминирует богоцентризм. Недаром свою книгу она назвала «Мой путь к Тебе»…» Да, недаром. Пусть в огороде бузина, а в Киеве дядька. Зато какая бузина! Впрочем, дядьке это вряд ли поможет.
Неужели аннотация нынче — исключительно способ рекламы? Если когда-то она была источником информации о книге, то теперь, скорее, источник загадок о ней.


Оправдание поэзии

Смысл существования такой странной стороны человеческой жизни, как поэзия, волнует умы с тех пор, как зарифмованность важной информации для лучшего её запоминания перестала быть актуальной, и прихотливая организация текста оказалась не обусловленной больше никакими внешними причинами. Изумлённое человечество не может объяснить себе, зачем оно пишет стихи, почему так настоятельно хочется ему их писать, а надо ли, не вредно ли это отвлекающее от настоящих дел занятие? И почему у одних получается, а у большинства — ничегошеньки, но невысокая оценка качества собственных произведений вовсе не является поводом для того, чтобы писать стихи бросить? Разобраться во всём этом могут разве что психологи творчества. Но разгадать эту загадку «для себя», так сказать, на уровне личной судьбы, хочется каждому читателю-писателю. Вот, например, интересным вопросом задался на форуме сайта «Литературной газеты» читатель по имени Пётр. Стиль его изложения обаятельно туманен, да и тема заданной им дискуссии загадочна: «Как правильно не писать стихи, или зачем избранных мало?»
И так поэтично начинает рассуждать Пётр: «Осознание обречённости на одиночество — простая и искренняя причина искать спасения в поэтических грёзах... Но это только грёзы — не жизнь... И потому, как всё-таки правильно не писать стихи?»
Но другие читатели, не склонные к пессимизму, спорят. «Нельзя говорить о том, что стихи появляются от одиночества. Поэт создаёт свой мир, но это не грёзы, это другая реальность: более прекрасная и искренняя», — пишет Ольга.
«Если можешь не писать стихи — не пиши! Всё остальное от лукавого», — категоричен Игорь.
И снова Пётр — не постинг, а целое стихотворение в прозе: «Да, поэт не стремится к «ВЕЧНОСТИ» — это она своими острыми коготками выцарапывает его из бренного мира. Он на лице своём обретает её восковый налёт с первой строчкой, лёгшей на бумагу. Он, как человек обречённый на жизнь «в себе», лишён её сострадательного пренебрежения; он терзаем и мучим ею, вонзающей в самые его глубины треклятый вопрос: «ЗАЧЕМ?»… Я спрашиваю: не является ли бегством от реальности существование в пространстве поэзии; не подмена ли это Жизни на «что-то такое, чего нет, потому что быть не может!»…
Кто скажет мне? Может, Вы, читающий в данный момент эти строки, несёте долгожданное вразумление!…»
И дискуссия угасает; уж слишком тонкая материя затронута, не ухватишь пинцетом анализа.
Одиночество, грёзы, бегство… Если кто и несёт читателям «долгожданное вразумление», то сами поэты.
«Поэзия приятна нам тем, что заставляет нас тоже быть немножко поэтами и тем разнообразить наше существование» — такой «утилитарный», приземлённый, можно сказать, взгляд у одного из возвышеннейших поэтов, Иннокентия Анненского. «Музыка стиха…, — продолжает он, — не идёт далее аккомпанемента к полёту тех мистически окрашенных и тающих облаков, которые проносятся в нашей душе под наплывом поэтических звукосочетаний. В этих облаках есть, пожалуй, и слёзы наших воспоминаний, и лучи наших грёз, иногда в них мелькают даже силуэты милых нам лиц, но было бы непростительной грубостью принимать эти мистические испарения за сознательные или даже ясные отображения тех явлений, которые носят с ними одинаковые имена…». То есть, поэзии даже и до грёз наших примерно так же далеко, как грёзам — до реальности. Всего лишь разнообразие существования, необременительное развлечение.
Да и насколько поэзия — творение? Анна Ахматова сомневалась: «Подумаешь тоже работа, — / Беспечное это житьё: / Подслушать у музыки что-то / И выдать шутя за своё».
А, может быть, поэзия — «врач скорой помощи» для пострадавших от Жизни? К такому выводу приходит тончайший Фёдор Тютчев: «Она с небес слетает к нам — / Небесная к земным сынам, / С лазурной ясностью во взоре — / И на бунтующее море / Льёт примирительный елей».
А по Марине Цветаевой поэзия — бич Божий. Не создаёт иных реальностей и не примиряет, а разрушает: «Поэтов путь: жжя, а не согревая, / Рвя, а не взращивая — взрыв и взлом, — / Твоя стезя, гривастая кривая, / Не предугадана календарём!»
Для Арсения Тарковского, «последнего поэта Серебряного века», поэзия — бессрочное хранилище позитивных знаний: «…прячется в стихах / Кощеевой считалки постоянство;… / И может быть, семь тысяч лет пройдёт, / Пока поэт, как жрец, благоговейно / Коперника в стихах перепоёт, / А там, глядишь, дойдёт и до Эйнштейна».
В общем, понятно, что ничего не понятно.
Но вот Александр Блок вместе с Александром Пушкиным, могут, пожалуй, полностью разрешить сомнения Петра. Для них поэзия не «другая реальность», а едва ли не единственный инструмент преобразования этой: «Похищенные у стихии и приведённые в гармонию звуки, внесённые в мир, сами начинают творить своё дело, «слова поэта суть уже его дела». Они проявляют неожиданное могущество: они испытывают человеческие сердца и производят какой-то отбор в грудах человеческого шлака; может быть, они собирают какие-то части старой породы, носящей название «человек»»…
Так что, по Пушкину-Блоку, стихи писать — правильно, и читать позволительно, если нет желания остаться «в грудах человеческого шлака». А что избранных мало — так это, поверьте, не от их «ненужности».


Лечить или обезболивать?

Тема одной из дискуссий, идущих на сайте «Литературной газеты», сформулирована так: «Зачем и почему читают Донцову, Маринину, Бушкова, Корецкого и других?»
Большинство диспутантов можно условно разделить на две группы.
Первая — вполне соглашается с пафосом формулировки (заведомым скепсисом по отношению к «массовой» литературе).
Вторая — «не понимает» вопроса, точнее, не принимает его пафоса. И не принимает активно, с убеждённостью, что принижение «массовых» жанров — неправомерно и возмутительно.
Приведу фрагмент мнения из первой группы:
«На мой взгляд, это упрощённое чтиво, подобное жвачке… К несчастью, такое явление, как массовое чтение «жвачки» — не что иное, как массовая леность ума.… Когда это читают люди с низким уровнем IQ, у них появляется ощущение радости и защищённости — думать, анализировать ситуации, утруждать себя пониманием необходимости нет, — за них уже подумали, а поговорить с соседями есть о чём… К тому же, зачем нужна интеллектуальная нагрузка гражданам страны, где целыми днями 99 % этих граждан занимаются заработком копеек себе и семьям своим на пропитание? Дополнительная нагрузка этим людям не нужна. Нужна лёгкая сказка….» (Анастасия).
А вот фрагменты реплик второй группы:
«Странный вопрос. Оглядываясь вокруг, могу сказать, что только их и читают. Зачем и почему дышат воздухом и едят хлеб? Вопрос того же уровня. Можно с уверенностью предположить, что данные книги удовлетворяют какие-то насущные потребности граждан. Может, это желание максимально структурировать своё время, занять каждую секунду, дабы не осталось возможности сомневаться, оглядываться и пребывать от увиденного в тоске» (Аня).
«Мне 15 лет. Не смотрите, что мало — вполне достаточно! Видите ли, уважаемые Литераторы, Критики и Проч., нет, люди не глупеют, не деградируют (какие слова-то!)…
Итак, почему мы читаем детективы? Это интересно. Это злободневно. Это читаемо, в отличие... Это смешно, чего порой не хватает как в обыденной жизни, так и в литературе. Это то, что помогает отвлечься... Думайте, что хотите. Может быть, когда-нибудь Вы снизойдёте до простых смертных и поймёте, почему...» (Лила).
«…Кто из простых россиян пойдёт решать свои проблемы к психоаналитику? Да никто. А любовно-детективная литература может служить в качестве хорошего дешёвого психотерапевтического средства. Уж лучше читать «ширпотреб», чем хлестать водку с пивом... Ну не могут все в массовом порядке читать Камю и Сартра! Да никогда такого и не было. Всегда есть те, которые читают высокую литературу, и те, которые довольствуются меньшим…. Интеллектуальное равенство невозможно!!!…» (Екатерина).
«…Кто-нибудь когда-нибудь пытался сравнивать выступления Никулина в цирке и трагедии Шекспира? Не думаю. Потому ли, что Никулин был плох, а Шекспир хорош? Или наоборот? Или просто потому, что это разные искусства, не имеющие между собой почти ничего общего? Так и утилитарная развлекательная литература не имеет ничего общего с Достоевским. И так же как просмотр в свободное время выступлений Никулина не отрицает походов в театр на Шекспира, так и чтение Донцовой не показатель отсутствия интереса к Набокову. А значит, не является и показателем культурного уровня…» (Полина).
Подведу субъективные итоги.
Участники дискуссии отметили, что «массовая» литература читалась во все времена, однако никто не высказал мысль о том, что в последнее десятилетие её стало как никогда много, и качество потонуло в количестве.
Возмущение защитников «массовой» литературы понятно, ведь она «несёт общественную нагрузку»: помогает отвлечься от повседневных проблем, забыться. Тех, кому неприятны именно такой способ «отрешения от мира», как чтиво, или даже «отрешение» в принципе, тоже нельзя не понять. Это гнев праведный: довели народ до отупения, до тоски, лишь бы забыться ему.
Тогда как «серьёзная» литература забытья не даёт: вопросы ставит и проблемы возбуждает — не бытового, но уже «духовно-интеллектуально-нравственного» характера.
Если «массовая» литература — «обезболивающее» болезни «быта», «базиса», то «серьёзная» — попытка врачевания «надстройки». Обезболить — легче, чем вылечить, «массовая» литература со своей задачей справляется лучше.
Если клоунада и Шекспир действительно не имеют точек соприкосновения, — всё в порядке. Но вопрос в том, не даёт ли бытовая анестезия побочных эффектов в виде невосприимчивости к препаратам, использующимся при лечении «надстройки». Не вызывает ли аллергии на Набокова привыкание к Донцовой? И в борьбе за обезболивание царапины разумно ли пренебрегать лечением более серьёзных заболеваний? Конечно, что считать «болезнью» более серьёзной: «духовно-нравственный» кризис или бытовую неустроенность — каждый решает для себя сам. Это с одной стороны. А с другой — связаны они между собой, как «психика и соматика» в организме. Чем хуже чтиво — тем сильнее побочный эффект. То есть в последние десять лет он усилился.
«Массовую» и «серьёзную» литературу логичнее разводить, но не противопоставлять.
Нет такого противопоставления: «Массовая» литература отупляет, а «серьёзная» — совершенствует». И такого: «Массовая» — облегчает жизнь, а «серьёзная» — загружает» — тоже нет. Хотя по отдельности все четыре «половинки» высказываний верны в достаточной мере.
Жвачка — не пища, хотя, «когда зубная щётка недоступна», ею вполне можно воспользоваться «для восстановления кислотно-щелочного баланса». Не будем презирать жевательную резинку, но всё-таки, что станет с тем, кто только жуёт, не глотая?