«И этот слух, настроенный на шепот...»

* * *

А наутро с востока придвинется свет.

— Это он, — прошепчу, — это он —

Нестареющей палочки замерший след,

Над которым молчал Вавилон.

Клинописной волной забормочет река,

Забубнит и пойдет по рукам.

И, зрачок задевая, скользнут облака

По несметным, несмятым пескам.

И в ладонь, зачерпнувшую поздний восход,

Помутившую ранний закат —

Из камней, из простого смешения вод, —

Ляжет птичий безбрежный уклад

Сорока сороков молодых языков.

И качнется на пыльном столе

Осторожное эхо бессмертных веков,

Обращенное к смертной земле.

* * *

С. Б.

Вот и я на твоей сетчатке

Задержусь и исчезну, как

Ускользающие лопатки

Махаона, как быстрый знак

На воде, на избытой глади

Улетающего листа,

Задержусь и исчезну, глядя

В ту сторонку, на те места,

Где, ладони твои сжимая,

Согревался от их тепла,

Где я жив был и ты — живая —

Под ресницы мои легла.

* * *

Не озарился пригород, когда

Над ним лучи расправила звезда

И воссияла недоступным светом.

И к свету не шагнули пастухи,

И камни — молчаливы и глухи —

Не двинулись. Но стоит ли об этом?

Не пробудились жители. Их сон

Ничто не потревожило: ни стон,

Ни гул, ни плач, ни вой, ни голос хора.

И время, сохранившее свой бег,

Для отыскавших временный ночлег

Не обрело окраску приговора.

И в двери слуги грозного царя

Не постучали. Проще говоря,

Все обошлось. Лишь кто-то по приметам,

По затесям рассеянным искал

Глоток воды, как некогда — у скал —

Его народ. Но стоит ли об этом?

* * *

Говор племен, наступавших на горло рассвету…

Возглас гортанный, берущий у века взаймы…

Это не нас времена призывают к ответу,

Это не мы уклоняемся. Это — не мы.

Что нам развалины Рима в развалинах мира?

Камни его на ладонях не больше, чем пыль

На антресолях, на смятом лице пассажира,

Взгляд обронившего в эту всесветную быль.

Кто он? Какие ему уготованы сноски

В дрожи построчной, которой вовек не унять?

Как над такими вот в поле рыдают березки,

Нам ли не знать?

* * *

Александру Танкову

Когда не осталось ни чести, ни славы,

Ни отчего неба, ни отчих могил,

Когда мы, в снега уходя от расправы,

Лишались и веры, и воли, и сил,

И нечему было наш путь освещать,

Ты думаешь, мы разучились прощать?

Мы шли, и за нами из ветхого быта,

Из лавок, цирюлен — остры и слащавы —

Сквозь мутные стекла следили глаза:

Мы знали, какая в них крылась гроза.

Колеса скрипели, стонали копыта,

Незряче блуждали во мгле голоса.

И кости сожженной усадьбы чернели,

И спорил со снегом чернеющий рот.

И ночь провожала чернеющий сброд:

Пальто и шинели, пальто и шинели.

И кто-то незримо торчал у ворот,

Черневших не шире зрачка ледяного.

И мы не искали последнего слова,

Когда настигал нас последний восход.

Мы шли, и вослед нам сугробы молчали.

И ветер, как будто губу закусив,

Стихал. И старуха в бесчувственной шали

Сидела, и слышался старый мотив.

Но некому было его завещать…

Ты думаешь, мы разучились прощать?

Когда уходили мы, нас провожали

Ослепшие дали и веки смежали

Идущим за нами. И не было снов.

И мир пошатнувшийся вынес из ночи

Мерцанье звезды, и она, кровоточа,

По гулким следам узнавала волхвов.

С тем гулом грядущее слилось: «…когда

В морозной ночи засияла звезда».

* * *

И этот слух, настроенный на шепот,

На краткое дыханье мотылька,

И это зренье, втянутое в опыт

Столетий, не исчерпанных пока,

И ожиданье чуда, и смешенье

Наметившихся строк, и белизна

Листа, не потерявшего терпенья.

Чего еще? Отпущено сполна.

Чего еще? И сад остался садом,

И лед пошел, и света — полон дом.

И муза… муза, плачущая рядом,

О чем-то знает… Вспомнить бы — о чем.