Старый Петербург

* * *

Когда мой отец покидал этот свет,

Месила я тесто, варила обед.

Когда закрывала глаза моя мать,

Я шла, напевая, с собакой гулять.

Пока чьи-то души уходят в свое

Никем не обжитое небытие,

Другие танцуют, рожают, поют,

И эти другие когда-то умрут.

Как рассогласована жизнь на Земле:

Тот роется в книгах, а этот в золе,

Тот стонет от смеха, а этот от ран,

Тот Библию славит, а этот Коран,

Тот камень заносит, а этот разит,

Тот важно ступает, а этот трусит.

Ты дремлешь — из рук выпадает тетрадь,

Не сплю я: мне камни пора собирать,

Лежу, вспоминаю, вскипаю, горю;

Молчишь ты, а я говорю, говорю...

Ночная прогулка

Над Мойкой громада собора плывет

С верхушками крон и луною,

И дышит в затылок глухой небосвод,

Следя исподлобья за мною.

Неужто и вправду меня не узнал,

Свою прихожанку ночную?

Гляди же: Кирпичный, решетка, канал, —

Да разве ты видел иную

Такую же местность, такую же стать,

Такое согласие линий?!

О, как я отсюда рвалась улетать,

Жить в Лондоне, в Вене, в Берлине,

Теряться на римских чумных площадях,

Бродить по виндзорским каскадам…

Кавказские горы с усмешкой глядят

На девочку из Петрограда.

Спасибо, что я не лишилась ума,

Что я не спилась, не сломилась…

На родине белая сыплет зима —

Нежнейшая божия милость.

* * *

Во мне весь мир: вчерашний день и тот,

Который не рожден еще, но зреет,

И ласточки его вдоль речки реют

И медленный приветствуют восход.

Во мне весь мир: все звуки, голоса,

И плеск воды из-под тяжелых весел,

И шорох листьев, ссохшихся под осень,

И гул ветров, качающих леса.

Во мне весь мир: вся память бытия,

От самой первой живородной клетки

До хруста белой косточки скелетной,

Которыми усеяна земля.

Во мне весь мир: вся музыка и мощь,

От вздохов гор до буйства океанов.

Покуда я дышать не перестану —

Во мне весь мир, — и век, и день, и ночь.

Памяти отца

У дедушки когда-то антоновка росла.

Ворвались краснофлотцы, спалили все дотла.

И дедушкину Тору, и бабушкин рояль

Разбили, разметали — жидовского не жаль.

Была корова Машка — как сахар молоко, —

Рога петлей стянули, угнали далеко.

Агафья пела песни и нянчила ребят —

Над нею надругался в пятнадцать лбов отряд.

Зарытый в сеновале прадедовский наган

Нашел, в соломе роясь, однажды мальчуган.

И выстрелил, и вздрогнул, и выстрелил опять,

И к стенке потащили его седую мать.

А рядом пели песни и пироги пекли,

И вряд ли кто услышал отрывистое: «Пли!»

Колыбельная

Ты спи. Ты спи. А я тебе спою,

Как дремлют птицы на ветвях в саду,

Как засыпают рыбы на ходу

Под мерный выдох «баюшки-баю».

Пусть улицы разноголосый рев

Замрет, коснувшись нашего окна,

Пусть комнату охватит тишина

И шелест проплывающих миров.

Пускай тебе приснится, как река

Качает твоей лодки колыбель

И побережья бережно апрель

Касается — и плавятся снега.

А я спою. А я тебе спою,

Как пела мама песню мне свою —

Тихонько под блокадный метроном,

Как бабушка — под гродненский погром,

Прабабушка, качаясь, чуть жива, —

Шептала мне на идише слова.

* * *

Век двадцать первый. Тупо хлещет дождь.

Белесой сеткой виснет за стеною.

Он рухнул, словно гром, на смену зною

И в спину ледяной вонзает нож.

Все планы улетают в никуда.

Он зарядил надолго, на неделю.

С какой надеждой в небо мы глядели,

Сиявшее, казалось, навсегда…

В своем цивилизованном мирке,

В своем благоустроенном пространстве,

С потухшею душой, в тоске и в трансе

Уносимся в бессрочное пике.

И темен мир. И щурятся глаза.

Враждебно огрызается планета.

И молкнет речь. И письменности нету.

Нет пороха еще и колеса.

* * *

Палата спит. Ноябрь. Шесть утра.

Ночные лампы светят в коридоре.

Спят те, что были в контрах, были в ссоре

Еще вчера. Тишайшая пора…

И все равны. И Бог един в беде

Для молодых, для старых и для нищих, —

Он небо осветит и явит пищу —

Тарелку манной каши на воде.

Клокочут кроны высоченных лип,

В раскрытое окно мне тянут руки;

Рыдает и трещит матрас упругий,

К клеенке зад исколотый прилип.

Но оторви его от лежака,

Прошаркай к белокафельной уборной, —

Оттуда вид божественный, бесспорно,

На крыши, купола и облака:

Как на ладони старый Петербург,

С глубокими колодцами-дворами,

С антенным лесом, с дымными парами,

Расцвеченный зарею под гламур,

Под то авангардистское панно

Из дорогих коллекций новых профи,

Где штрих знакомый, абрис или профиль

Пьянят владельца крепче, чем вино.

И этот мир кирпично-жестяной,

Он там, внизу, своею жизнью частной

Живет не то чтоб жизнию несчастной,

Скорее отрешенною, иной.

Там день за год идет, а год — за век,

И в окнах там одни и те же лица;

Там черные летают в небе птицы

И Новый совершается Завет.