Вы здесь
Плещут тяжелые грозы
Лидия ГРИГОРЬЕВА
ВЕЧНАЯ ТЕМА
«Муза заботится не о доходах…»
корейский поэт
Чан Жон Иль
Чан Жон Иль
Вот башня Гёрдерлина
Круглая желтая башня – дом в городе Тюбинген (Германия), в котором немецкий поэт-романтик Гёрдерлин, объявленный сумасшедшим, провел в полной изоляции от общества тридцать лет жизни.
на берегу реки обидно мелководной.
Вот башня круглая на берегу реки
в старинном швабском городке,
где сонно плещутся века,
и веки приподняв над вечной темой
о безумии поэта, вперяют взор пустой
в пространство пустотелых слов о том,
что Муза, не заботясь о доходах,
заботится о вечном и хлопочет,
чтобы поэт в прекрасном желтом доме
на берегу невзрачной швабской речки
жил взаперти, ходил кругами
три десятилетья, и чтоб за ним плелись,
при всем, при том, как верные собаки:
всемирная немеркнущая слава,
бессмертие и ужас
повседневной нищеты…
* * *
«Григория Сковороду
Читаю и не понимаю…»
П. Кошель
«Григория Сковороду
Читаю и не понимаю…»
П. Кошель
Стихи былые перечту.
Без прихоти словам внимаю.
Но, словно бы Сковороду,
читаю и не понимаю!
Мне застит зренье бурелом,
камней немых нагроможденье.
Давно ль слова пошли на слом,
на поруганье, не прочтенье?..
Блуждают в дебрях словаря
одни лишь призраки да тени,
косноязычно говоря,
как Кантемир или Катенин.
Иной курьез неразрешим
в пылу былой словесной сечи.
Лишь Пушкин внятностью грешил
и растворился в устной речи.
Но, словно бы Сковороду,
читаю и не понимаю!
Мне застит зренье бурелом,
камней немых нагроможденье.
Давно ль слова пошли на слом,
на поруганье, не прочтенье?..
Блуждают в дебрях словаря
одни лишь призраки да тени,
косноязычно говоря,
как Кантемир или Катенин.
Иной курьез неразрешим
в пылу былой словесной сечи.
Лишь Пушкин внятностью грешил
и растворился в устной речи.
* * *
Плещут тяжелые грозы,
неба изнанка видна.
Вид нездоровый у розы,
словно бы с бодуна.
Вилкой стучат по стакану,неба изнанка видна.
Вид нездоровый у розы,
словно бы с бодуна.
слышен и гомон, и звон.
Клонится, словно бы спьяну,
рослый и крепкий бутон.
Треснет небесная склянка.
Молния взвизгнет в упор.
Буйная эта гулянка
саду и миру в укор.
Утром иссякнет веселье.
Примется сад мой опять
горькое это похмелье
тяжким трудом поправлять.
рослый и крепкий бутон.
Треснет небесная склянка.
Молния взвизгнет в упор.
Буйная эта гулянка
саду и миру в укор.
Утром иссякнет веселье.
Примется сад мой опять
горькое это похмелье
тяжким трудом поправлять.
* * *
«Как ты живешь, волче?» —
слышатся голоса.
Книги стоят молча,
тихие, как леса.
«Видишь, бредет лихо?
Волчью умерь прыть!»
Книги стоят тихо,
если их не открыть.
слышатся голоса.
Книги стоят молча,
тихие, как леса.
«Видишь, бредет лихо?
Волчью умерь прыть!»
Книги стоят тихо,
если их не открыть.
Чтенье ль твое увечно?
В пятки ль ушла душа?
Жизнь ли твоя вторична,
книжка ль нехороша…
В пятки ль ушла душа?
Жизнь ли твоя вторична,
книжка ль нехороша…
* * *
Опять, как встарь, самой пришлось
преодолеть пургу.
И рысь, и Русь, и зимний лось
в снегах — по требуху.
преодолеть пургу.
И рысь, и Русь, и зимний лось
в снегах — по требуху.
Меня никто тут не берег,
не холил и не ждал.
И словно маленький зверек
не холил и не ждал.
И словно маленький зверек
мне душу выедал.
Снег небывалый завалил
путь на родной вокзал.
Но зверь во мне не заскулил,
а раны зализал.
путь на родной вокзал.
Но зверь во мне не заскулил,
а раны зализал.
И снова сил хватило, чтоб
не плакать да тужить,
а, как перину, взбить сугроб,
подмять его, обжить...
не плакать да тужить,
а, как перину, взбить сугроб,
подмять его, обжить...
* * *
Вот иду я, а вокруг укосы,
луговые травы, зеленя.
Поэтессы, бабочки, стрекозы
в воздухе порхают без меня.
Вот иду я. Тяжко ноги ставлю,
ношеными тапками шурша.
Я ни слова к жизни не прибавлю,
на пригорке солнечном лежа.
луговые травы, зеленя.
Поэтессы, бабочки, стрекозы
в воздухе порхают без меня.
Вот иду я. Тяжко ноги ставлю,
ношеными тапками шурша.
Я ни слова к жизни не прибавлю,
на пригорке солнечном лежа.
Но под тяжестью земного груза,
у летейской радужной реки,
словно шмель тащу по травам пузо
и взлетаю доле вопреки.
у летейской радужной реки,
словно шмель тащу по травам пузо
и взлетаю доле вопреки.
БЕГЛЕЦ
Стремительно бежать, не уточняя
маршрут, его по карте не сверяя,
а по душе.
маршрут, его по карте не сверяя,
а по душе.
И вламываться в звездные просторы,
как лезут в дом грабители и воры —
на кураже.
как лезут в дом грабители и воры —
на кураже.
Как тать, в ночи бежать, взлетать, как птица,
в нехоженой степи, как зверь, стелиться
по прядям трав.
в нехоженой степи, как зверь, стелиться
по прядям трав.
Лететь, как вихрь словесный, невесомый,
над родиной покинутой несомый —
ни пяди этой воли не поправ.
* * *
Сорняки словаря
в сад вторгаются смело,
говорят, не горя,
но судачат умело.
Много слов проросло,
налилось и созрело —
ни одно не дошло
до души и до тела.
Вот уже и трава
на лугах поседела.
Нужно эти слова
сократить до предела!
Чтобы Слово одно
всех сияньем согрело.
Словно солнце в окно.
Словно птица пропела...
в сад вторгаются смело,
говорят, не горя,
но судачат умело.
Много слов проросло,
налилось и созрело —
ни одно не дошло
до души и до тела.
Вот уже и трава
на лугах поседела.
Нужно эти слова
сократить до предела!
Чтобы Слово одно
всех сияньем согрело.
Словно солнце в окно.
Словно птица пропела...
* * *
Ишь, нулевое, не настоящее
время настало.
Словно кривое, криво висящее,
зеркало стало.
Словно смеющимся, вогнутым оком —
в этом и сила —
время уставилось и ненароком
нас отразило.
Значит, для времени кое-что значили —
в общем и целом —
те, кто свободно хохмили, судачили,
как под прицелом.
Те, кто не ныл и не клянчил заранее
что-нибудь кроме
этой свободы, любви и заклания —
на смеходроме.
время настало.
Словно кривое, криво висящее,
зеркало стало.
Словно смеющимся, вогнутым оком —
в этом и сила —
время уставилось и ненароком
нас отразило.
Значит, для времени кое-что значили —
в общем и целом —
те, кто свободно хохмили, судачили,
как под прицелом.
Те, кто не ныл и не клянчил заранее
что-нибудь кроме
этой свободы, любви и заклания —
на смеходроме.
* * *
Опять я иду по тропе в никуда,
без всякой сторонней подмоги.
За мной по пятам то зверьё, то беда,
и вовсе не видно дороги.
Я в этот поход снарядилась сама,
никто меня не полномочил.
И я ни к кому не прошусь на корма,
не клянчу ночлег среди ночи.
Но вот и привал. И веселой толпой
ко мне подвалили товарки.
Тут жирная снедь и хмельной перепой,
и в ярких пакетах подарки.
Но эту набитую хлебом суму
никто мне не даст. А сама не возьму...
без всякой сторонней подмоги.
За мной по пятам то зверьё, то беда,
и вовсе не видно дороги.
Я в этот поход снарядилась сама,
никто меня не полномочил.
И я ни к кому не прошусь на корма,
не клянчу ночлег среди ночи.
Но вот и привал. И веселой толпой
ко мне подвалили товарки.
Тут жирная снедь и хмельной перепой,
и в ярких пакетах подарки.
Но эту набитую хлебом суму
никто мне не даст. А сама не возьму...
* * *
Сашеньке
Море. Горе. Тишина.
Лето выпито до дна.
Лодка. Легкое весло.
Море тиной заросло.
Все в воде быстрей растет.
И мерцает. И цветет.
Можно плавать. Можно плыть.
Можно суп морской сварить.
Из растений. Из травы.
Из планктона. Из молвы.
Не захочешь — будешь есть.
В этом тоже прелесть есть.
Очень вкусная трава!
Потому что ты — жива.
По густой воде плывешь.
И живешь, живешь, живешь…
Море. Горе. Тишина.
Лето выпито до дна.
Лодка. Легкое весло.
Море тиной заросло.
Все в воде быстрей растет.
И мерцает. И цветет.
Можно плавать. Можно плыть.
Можно суп морской сварить.
Из растений. Из травы.
Из планктона. Из молвы.
Не захочешь — будешь есть.
В этом тоже прелесть есть.
Очень вкусная трава!
Потому что ты — жива.
По густой воде плывешь.
И живешь, живешь, живешь…
* * *
Зверя любить многоногого
так, что земля дрожит!
Тайное вытопчет логово,
листьями припорошит.
так, что земля дрожит!
Тайное вытопчет логово,
листьями припорошит.
С этой ли жизнью личною
ты обретешь покой?
Мордой уткнется хищною
с нежностью не людской.
Он ли тебя воочию
высмотрел наповал,
лаской жестокой, волчьею,
к логову приковал?
Или сама слукавила:
попусту, что глазеть! —
в поле флажки расставила
и натянула сеть.
ты обретешь покой?
Мордой уткнется хищною
с нежностью не людской.
Он ли тебя воочию
высмотрел наповал,
лаской жестокой, волчьею,
к логову приковал?
Или сама слукавила:
попусту, что глазеть! —
в поле флажки расставила
и натянула сеть.
* * *
Р.Б.
В плену ночей горячечных и нежных,
любви в начале,
и лоск, и нега лилий безутешных
нас удручали.
Мы страсти до предела раскалили:
то вздох, то роздых.
От траурных бежали белых лилий
на свежий воздух.
Судьбу мы переплавили, как надо —
в каленом тигле,
чтоб мировые скорби и досады
нас не настигли.
И вот теперь опять стоим мы рядом,
и без усилий
опасным дышим знойным ароматом
роскошных лилий.
В плену ночей горячечных и нежных,
любви в начале,
и лоск, и нега лилий безутешных
нас удручали.
Мы страсти до предела раскалили:
то вздох, то роздых.
От траурных бежали белых лилий
на свежий воздух.
Судьбу мы переплавили, как надо —
в каленом тигле,
чтоб мировые скорби и досады
нас не настигли.
И вот теперь опять стоим мы рядом,
и без усилий
опасным дышим знойным ароматом
роскошных лилий.
* * *
Как судьба загонит за Можай,
так и получаем, что просили.
То сгорал под солнцем урожай.
То дожди некстати моросили.
Терпит в норке полевая мышь.
И скворец склюет сухие вишни.
Человеку лишь не угодишь,
вот и не старается Всевышний.
так и получаем, что просили.
То сгорал под солнцем урожай.
То дожди некстати моросили.
Терпит в норке полевая мышь.
И скворец склюет сухие вишни.
Человеку лишь не угодишь,
вот и не старается Всевышний.